Вряд ли, если за ужином его раздражали ее уговоры найти церковь.
До чего же мучительно было Грейс хранить ужасную тайну и ждать, и ждать, и ждать Честера! Я помню все папины предостережения насчет мужчин – что всем им нужно только одно, – и содрогаюсь при мысли, что бы со мной было, если бы я обзавелась ребенком, не выйдя замуж. Но потом я утешаю себя мыслью, что в конце-то концов Честер поступил правильно. Приехал за Грейс, забрал ее и привез в Северные Леса, чтобы тайно заключить брак, верно ведь? Пусть даже они и ссорились из-за церкви. А иначе зачем бы он привез ее сюда, если не затем, чтобы пожениться?
Я в полной растерянности. Не знаю, что и думать. Мысли мои мечутся, точно крошечный воланчик с перьями, который постояльцы перебрасывают туда-сюда ракетками.
И вот еще одно письмо от Честера. Все остальные письма лежат по порядку, а это выбивается – дата на нем более ранняя, чем на предыдущем. Может быть, оно расскажет мне то, что я хочу узнать.
25 июня 1906
Дорогая Грейс,
…мы втроем с друзьями ездили на озеро, останавливались в домике одного из них. Мы шикарно провели время, хотя и без девушек. Днем ходили купаться, водичка была отменная. А вечерами я катался на каноэ и так жалел, что тебя нет со мной…
Я прекращаю читать. До меня вдруг доходит: всякий раз, когда Честер «шикарно проводит время», это происходит на озере. На каноэ.
Раньше, днем, когда мужчины принесли тело Грейс, мы все думали, что ее спутник, Чарльз Джером, тоже утонул и тело его вскоре будет найдено – это всего лишь вопрос времени.
Но только никакого Чарльза Джерома не было. Мне не удалось его найти. Был только Честер Джиллет. А Честер Джиллет отлично умел управляться с лодкой. И отлично плавал.
«Теперь ты узнала все, что хотела, правда? – спрашиваю я себя. – Ведь ты ради этого шпионила?»
Но та другая я, к которой я обращаюсь, не слушает. Отказывается слушать. Она перебирает письма одно за другим, в отчаянной надежде на какой-нибудь другой ответ.
Ей дурно, так дурно, что ее вот-вот стошнит.
Потому что она, кажется, знает, зачем Честер привез сюда Грейс.
Нет, не затем, чтобы тайно с ней обвенчаться.
Икосáэдр
– И не вздумай входить одна в номер к незнакомому мужчине…
– Хорошо, папа.
– …какая б ни была причина. Даже если он всего лишь просит полотенце. Или чашку чаю.
– Хорошо, папа.
– И с тамошней прислугой ухо держи востро. Все эти работяги, и бармены, и прочий народ…
– Все будет хорошо, пап. Отель Моррисонов – респектабельное место, с приличной репутацией.
– Может, и так, да только любому поганцу, любому бесстыднику с парой долларов в кармане может взбрести в голову снять номер в шикарном отеле. Порой мы видим не то, что есть на самом деле, Мэтти. Запомни это крепко-накрепко. Если кошка родит котят в печи, они от этого не станут пирожками.
Мы всегда видим не то, что на самом деле, папа, подумала я. Порой мне казалось, что я все вижу ясно, но выяснялось, что я ошибалась, потому что была глупа, или слепа, или еще что-то. Старики вечно жалуются, что у них слабеет зрение, но, по-моему, с возрастом оно, наоборот, улучшается. Мое – уж точно.
Я видела в мисс Уилкокс школьную учительницу, старую деву, любительницу одинокой жизни в горах. Но нет. Ничего подобного. Оказалось, что она – Эмили Бакстер, поэтесса, сбежавшая от мужа. Я видела в мистере Лумисе человека, который по доброте душевной носит Эмми Хаббард яйца и молоко. Но нет. Ничего подобного. Скорее всего, именно по его милости у троих младших детей Эмми светлые волосы. Я считала, что красавец Ройал Лумис и не глянет в сторону такой, как я, а теперь мы каждый вечер ездим кататься, и он собрался покупать мне кольцо. Я считала, что мои шансы устроиться на работу в отель равны нулю, – однако вот, за две недели до Дня поминовения и до официального начала летнего сезона я сижу в повозке рядом с отцом, и мы направляемся в «Гленмор». Мамин старый саквояж – я уложила туда мой словарь, несколько книжек, одолженных у мисс Уилкокс, ночную рубашку и две мамины лучшие юбки и кофточки, которые Эбби ушила по моей фигуре, – стои́т между нами на полу повозки, тяжелый, как будто набит кирпичами.
За два дня до этого я пошла в хлев за Милягой и обнаружила его в стойле мертвым – холодным и закоченевшим. Никто не знал, отчего так вышло. Миляга ничем не болел. Папа сказал, что это от старости. Он очень огорчился, когда я ему сказала. В хозяйстве без мула никак. Мул нужен, чтобы боронить посевы, и развозить молоко, и выкорчевывать пни. Да только хороший мул стоит около двадцати долларов, которых у папы не было, а в долг он не берет, потому что слишком горд и упрям. Но старый Эзра Ромбо из Инлета, чьи сын и невестка пахали его землю на своих быках, обещал продать папе мула-шестилетку за четырнадцать долларов, а выплачивать разрешил по частям, раз в неделю. Вот почему папа решил отпустить меня в «Гленмор». В мае эта идея не нравилась ему точно так же, как и в марте, но у него не было выбора.
Мне бы радоваться. Мне бы вознестись на седьмое небо. Я мечтала о «Гленморе» много месяцев, с тех пор, как мы с Уивером зимой породили этот план, – и вот я наконец еду. Но к радости примешивалась горечь. Потому что я отправлялась зарабатывать деньги не на Барнард. А на папиного нового мула.
У мамы когда-то была красивая стеклянная корзинка, которую ей подарила тетя Джози. Глубокого, насыщенного синего цвета, с ручкой-косичкой и волнистыми краями и с надписью «СУВЕНИР С КЭЙП-МЭЙ». Мама ее любила. Она держала ее на полочке в гостиной, но Лу однажды сняла ее поиграть, уронила на пол, и корзинка рассыпалась на миллион осколков. Лоутон попробовал ее склеить, но ничего не вышло. Однако мама не выбросила осколки. Она сложила их в старый ящик из-под сигар и хранила у себя в спальне в ящике комода. Иногда она доставала их и рассматривала. Подносила осколок к окну, смотрела, как проходит сквозь него солнечный свет, потом снова клала в ящик. Когда я была младше, я никак не могла понять, зачем она хранит эти обломки стекла, почему не выкинет. В тот день, когда я ехала с папой по Большой Лосиной дороге, высматривая впереди «Гленмор», я наконец это поняла.
После переговоров с Эзрой Ромбо папа спросил в отеле, есть ли у них еще рабочие места, и оказалось, что есть. Мне было жаль, что я не смогу больше работать у мисс Уилкокс, но «Гленмор» платил больше, и она была рада, что я туда пойду. Сказала, что моих заработков с лихвой наберется на билет до Нью-Йорка. Мне не хватило духу сознаться, что я не еду и уже написала об этом декану Гилл.
Мне предстояло получать четыре доллара в неделю. Папа сказал, что я смогу оставлять себе доллар. Я сказала: два – иначе не пойду.
– Ты же знаешь, я встречаюсь с Ройалом Лумисом, – добавила я. – Мне и самой вскоре может понадобиться доллар-другой.
У меня было три доллара от мисс Уилкокс да еще «папоротниковый никель» – пять центов, оставшихся после продажи молодого папоротника, – но этого было мало. Обустраивать дом – недешевое удовольствие. Папа нахмурился, но я не дрогнула. Я надеялась, ему все еще стыдно за то, что он меня ударил, потому он позволит мне поступить по-своему, – и расчет оказался верен. Почти во всем, что с тобой происходит, можно найти преимущества, хоть они и не сразу очевидны.
Как только я обнаружила Милягу, папа сразу отправился в Инлет, в магазин О’Хары, и попросил передать Берту Брауну, чтобы тот приехал забрать тушу. Май еще не кончился, но случались и совсем теплые дни. Берт забирал сдохшую скотину и вытапливал из нее жир. Он ничего за это не платил, зато и хозяину не приходилось самому рыть могилу. Я не сомневалась: жесткое мыло из Миляги будет сдирать кожу с ладоней, а клей – держать крепче гвоздей. Моим словом дня было икосаэдр, что значит «двадцатигранный». Абсолютно бесполезное слово, если только не требуется описать какой-нибудь предмет с двадцатью гранями. А если требуется, тогда, конечно, оно подходит идеально и без него не обойтись. В этом смысле оно было похоже на нашего Милягу, который при жизни только брыкался, кусался и лягался, но, умерев, именно он помог мне попасть в «Гленмор», а иначе я никак бы туда не попала.
С Большой Лосиной дороги папа свернул направо и потом еще раз направо, на подъездную дорожку «Гленмора», и я наконец увидела высокое здание отеля. Троица красиво одетых женщин грациозной походкой шла к причалу, держа над изящными плечами солнечные зонтики. Перед парадным входом остановился легкий двухместный экипаж, оттуда выбралось семейство с детьми и неспешно двинулось по лужайке. Их горничная осталась пересчитывать багаж, которые выгружали из экипажа. Внезапно мне захотелось попросить папу, чтобы он повернул назад. Я никогда не имела дела с такими утонченными людьми и знать не знала, как себя с ними вести. А если я нечаянно выплесну на кого-нибудь суп? Или заговорю первой, не дожидаясь, чтобы ко мне обратились? Или налью вино в бокалы для воды? Но я знала, как нужен папе этот мул, поэтому смолчала.
– Эбби умеет управляться с плитой? – спросил папа, когда Пряник – новый мул – дотянул повозку до заднего входа в «Гленмор».
– Да, папа. Получше меня.
Эбби предстояло взять на себя все хозяйство, да еще и готовить еду.
– Я говорил с мистером Сперри. Ты будешь подавать еду в столовой, и помогать в кухне, и убирать в комнатах, но возле бара чтоб духу твоего не было, слышишь? И от танцевального павильона держись подальше.
– Хорошо, папа.
Чем я, по его мнению, собираюсь тут заниматься? Опрокидывать в себя рюмку за рюмкой и отплясывать квикстеп?..
– Если что-то случится и ты захочешь вернуться домой, сразу дай мне знать. Не вздумай идти пешком с этим баулом. Я приеду и тебя заберу. Или Ройал. Кто-нибудь из нас.
– Со мной все будет в порядке, папа. Точно.
Я выбралась из повозки. Папа тоже. Он вытащил мой саквояж, проводил меня до двери, ведущей в кухню, и заглянул внутрь. Я ждала, пока он отдаст мне саквояж, но он не отдавал – прижимал его к себе.