– Вам бы повидать Моуза Лавойе, мэм, – сказал он. – Вот уж кто чистокровный индеец. Из сент-риджесских могавков. Живет за Большой Лосиной станцией. В вигваме, прямо в лесу.
Я разинула рот от изумления.
– Ну вот тебе, Модси, все как ты хотела! – сказал тот джентльмен.
– Потрясающе! – воскликнула женщина. – Как мы его узнáем?
– О, мэм, его трудно не заметить. Он ходит в штанах из оленьих шкур. Правда, только в холода. А в теплое время года на нем набедренная повязка и ничего больше. А, еще ожерелье из медвежьих зубов. И перья в волосах. Дойдете до отеля «Саммит» и спрóсите Краснокожего Моуза.
Я чуть не поперхнулась. Моуз Лавойе, конечно, индеец, но только ни в каком вигваме он не жил. А жил он в бревенчатом доме и ходил в рубахе и штанах с подтяжками, как и прочие мужчины. Со знакомыми он был приветлив, однако стоило ему напиться, как его норов давал себя знать: Моуз подрался бы и с паровозом, если б решил, что тот косо на него посмотрел. Он не раз колотил окна в «Саммите» и наверняка открутил бы голову любому дурачку-туристу, который рискнул бы обратиться к нему «Краснокожий Моуз», а не «мистер Лавойе».
– Самый настоящий краснокожий! Да это же идеальный проводник! Вот кто покажет нам Ха-Ди-Рон-Да!
Уивер осклабился.
– Не сомневайтесь, мэм! Уж покажет так покажет.
Я догнала его у стола с кофейниками.
– На твоей совести будут четыре трупа, Уивер Смит! Надеюсь, твоя душенька довольна?
– А нечего над тобой потешаться, – ответил он. – И нечего называть меня цветным.
– Уивер, они не называли!
Он ненавидит это слово – цветной. Говорит, он человек, а не карандаш.
– Называли, называли. Вчера вечером, когда только заселились, и сегодня за завтраком. Ты видела Моуза Лавойе, когда он в ярости?
– Только издали.
– Вот и я. Так что, надеюсь, теперь мы с этой компанией квиты.
Уж на что мне не повезло со столом номер семь, но стол номер шесть оказался еще хуже. Вообще хуже некуда. За ним сидел всего один мужчина, некий мистер Максвелл. Щуплый лысоватый заморыш. И потный, хотя было не так уж и жарко. Мужчин, которые потеют, когда не жарко, надо обходить десятой дорогой. Перед ним лежало меню, и он изучал его, очень низко склонившись над столом, сощурившись и промокая платочком лоб.
– Я случайно очки в номере забыл, – сказал он наконец. – Вы не прочтете мне вслух раздел «закуски»?
Я подумала, что у него совсем худо со зрением, потому что, говоря это, он смотрел мне не в лицо, а на грудь.
– С удовольствием, – наивно сказала я, не подозревая подвоха. Наклонилась над столом и начала читать: – Буженина, цыпленок на вертеле, отварной язык…
Едва я дошла до заливной телятины, как он отбросил салфетку, лежавшую у него на коленях. Под салфеткой обнаружилось нечто похожее на франкфуртскую сосиску. С той разницей, что я никогда раньше не видела, чтобы сосиска стояла стоймя.
– Мне заливную телятину, – заявил он и снова прикрылся салфеткой.
Я бросилась в кухню. Щеки мои так пылали, что Стряпуха немедленно это заметила.
– Что ты натворила? – рявкнула она. – Небось уронила что-то?
– Нет, мэм, я… я споткнулась, – солгала я, не в силах признаться, что произошло на самом деле – ни ей, ни кому другому.
Фрэн, забирая заказ, услышала нас и подошла ко мне.
– Стол номер шесть? – прошептала она.
Я кивнула, отвернувшись.
– Грязная скотина! Он и мне вчера это устроил. Ты точно должна что-то уронить! Например, кувшин с ледяной водой. Прямо ему на колени! Не возвращайся туда, Мэтт. Пусть Уивер обслужит этот стол.
– Фрэн! Где ты там? – заорала Стряпуха. – Быстрей хватай…
Но Фрэн так и не узнала, что ей хватать, потому что в этот миг кухня подверглась обстрелу.
Раздался взрыв – громче пушечной пальбы в Олд-Фордже на Четвертое июля. Мне в жизни не было так страшно. Ада пронзительно закричала. Я тоже. «О майн готт!» – завопил Генри. Снаряд взвился в воздух, угодил в одну из газовых ламп, и вниз обрушился град стеклянных осколков. Мы с Адой нырнули за ледник, вцепившись друг в друга. Раздался еще один взрыв, и еще один, и снова крики, и снова осколки. Я осмелилась поднять взгляд: в потолке с полдюжины вмятин, еще несколько ламп разлетелось вдребезги, окно разбито…
Я ощутила на лице что-то мокрое. И горячее.
– Ада! – в ужасе позвала я. – Ада, у меня, кажется, кровь течет.
Ада подняла голову и осмотрела меня. Потом прикоснулась к моей щеке. Я глянула на ее пальцы, думая, что увижу алое, – но увидела белое. Ада понюхала пальцы.
– Пахнет молоком, – сказала она.
Мы осторожно поднялись на ноги, по-прежнему держась друг за друга. Фрэн и Уивер выглядывали из-за ледника. Билл на корточках сидел под раковиной. Еще две официантки и уборщик посуды прятались на лестнице, ведущей в погреб: дверца приоткрылась, и глаза их заморгали из темноты.
В кухне творился невообразимый бедлам. То густое и липкое, что было у меня на лице, теперь капало с потолка. Все, совершенно все вокруг было усеяно стеклом: тарелки, подставки для столовых приборов, подносы, полы… Тесто для торта и для лепешек, три пирога, миска желатина, кастрюля супа, четыре противня печенья и крабовый мусс – все погибло.
Из-под огромного рабочего стола напротив плиты донесся стон. Стонала Стряпуха. Она лежала ничком на полу. Мы с Адой бросились к ней, помогли подняться. Она огляделась по сторонам, в ужасе качая головой при виде полной разрухи.
– Где Генри? – встрепенулась вдруг она. – Куда он подевался, черт бы его подрал?
Генри, пепельно-серый и дрожащий, вышел из чулана.
– Это ты поставил вон те банки на плиту? Говори! – напустилась на него Стряпуха.
– Вы… вы хотел меня убить! – заорал ей в лицо Генри. – Вы сама велел подогреть молоко, а оно бумм! бумм! бумм!
– В кастрюле, осел ты этакий! В кастрюле с водой! Консервные банки нельзя ставить на огонь, они взрываются. Ты этого не знал? Из какой богом забытой глухомани ты свалился на мою голову? Вы там до сих пор в пещерах живете? – вопила она.
– Вы старался меня убить! – упирался Генри. Строптиво упирался.
– Видать, плохо старалась! – и Стряпуха схватила большой разделочный нож.
Генри выскочил за сетчатую дверь, Стряпуха с ножом бросилась за ним.
Через полчаса она снова стояла у плиты, вытирая ее насухо. Все остальные приводили в порядок кухню, выметали осколки, мыли поверхности. Стоя у раковины и отжимая тряпку, я думала, что, кажется, поступила на работу в сумасшедший дом. С той разницей, что здесь сумасшедшим разрешалось свободно разгуливать где им вздумается, устраивать взрывы и угрожать друг другу убийством. Я вспомнила, что говорил папа: если я захочу вернуться домой, он приедет и заберет меня или пошлет за мной Ройала. А еще я вспомнила его слова о поганцах и бесстыдниках, снимающих номера в шикарных отелях, и пожалела, что не могу рассказать ему про стол номер шесть. Папа оставил бы от этого поганца и бесстыдника мокрое место, да только тогда меня уже никто не спросил бы, хочу ли я домой: хочу не хочу, а пришлось бы ехать и всю дорогу выслушивать папино «а я тебе говорил».
Подошел Уивер и вложил мне в руку что-то мятое. Целый доллар!
– Что это? – спросила я.
– Твои чаевые. От Номера Шесть.
– Не хочу! – я замотала головой и попыталась вернуть ему купюру. – От этого – не возьму.
– Не будь дурочкой. Это небось твои самые легкие деньги за все лето. Черт побери, да за доллар этот старый козел может даже передо мной трясти своим хозяйством!
– За квотер я готова еще раз на это глянуть! – со смешком добавила Фрэн, подойдя к нам с ведерком грязной воды.
И они оба, Фрэн и Уивер, стали меня смешить и тормошить – и наконец мы все трое залились хохотом, а я наконец взяла доллар и сунула в карман вместе со всеми даймами и никелями – чаевыми с других столов, а Стряпуха наконец заметила, что мы бездельничаем, и заявила, угрожая ножом:
– А ну за работу! Будете лентяйничать – велю мистеру Моррисону вырыть еще три могилы рядом с той, которую он сейчас копает для Генри!
Гельми́нт
И на Большой Лосиной станции, и в Игл-Бэе, и в Инлете, да повсюду в Северных Лесах всем и каждому известно, что точить нож после захода солнца – плохая примета.
Всем и каждому, кроме Генри.
Был вечер, часов восемь или около того, и Стряпуха отправила меня на лодочный причал (там проводники показывали туристам, как правильно насаживать наживку и забрасывать удочку) с подносом сахарного печенья и кувшином лимонада. Когда я вернулась, Генри сидел на ступеньках кухни и точил филейный нож. Стряпуха вытянула из него, чему именно он обучался в лучших ресторанах Европы, – оказалось, что в основном мыл полы и выносил мусор. С этого момента он попал у нее в немилость, был подвергнут осмеянию, и ему поручалась только черная работа: чистить рыбу, сгребать в кучи кости и очистки, а также точить ножи. Стряпуха с радостью прогнала бы его в три шеи, однако в разгар сезона любая пара рук – пусть даже кривых – была кстати.
– Генри, не делай этого! – воскликнула я. – Это плохая примета! Точить нож после заката – к несчастью.
Теперь я уже запросто могла укорять Генри, дразнить Билла, перебрасываться шуточками с барменом Чарли и с проводниками, – ведь я провела в «Гленморе» целую неделю, получила первую зарплату и считалась своей.
– Какой нешчастье? Каштый сам кузнетс своего шчастья! – пробурчал Генри, не отрываясь от своего занятия.
Однако этот кузнец все же наковал несчастье, причем не только себе.
Едва увидев лицо Уивера, я в тот же миг вспомнила Генри с его ножом и «тучилкой». Это было примерно полчаса спустя; мы со Стряпухой развешивали посудные полотенца на веревке у заднего крыльца, и тут Джон Денио подвел Уивера к дверям кухни. Глянув на него, мы ахнули и быстренько затолкали его внутрь, надеясь, что Моррисоны и мистер Сперри ничего не заметят. Но они заметили.
– Уивер, ну можешь ты хоть раз в жизни не вляпаться в историю? – раскричался мистер Сперри, выскочив из столовой. – Я послал тебя на Большую Лосиную станцию с простым поручением – помочь Джону встретить новых постояльцев – и вот пожалуйста. Один из гостей сказал, что на станции была драка. Небось без тебя не обошлось? Говори!