– Мне ни к чему его благодарности, Мэтти. Видеть, что сосед пошел на поправку, – это и есть лучшая благодарность. И к тому же я была не одна. Мама Уивера сделала не меньше.
– Да, мэм.
– Она мне, кстати, рассказала, что случилось с Уивером. Это ужасно. Я слыхала, Джим Хигби посадил этих людей в окружную тюрьму. Уивер молодец. Верно говорят: кто хочет, тот добьется.
– Да, мэм.
– Ты теперь вернешься в «Гленмор»?
– Папа повезет меня завтра утром. Потому я и принесла вашу корзинку и банки. Хотела вернуть их вам до отъезда.
Она подняла голову и устремила на меня взгляд бледно-голубых глаз.
– Ты там, должно быть, много чему научилась? Готовка, глажка и все прочее?
– Да… кое-чему…
– Это хорошо. Эйлин Хеннесси печет чудесные пироги с начинками. И отличный балтиморский торт. Она методичная стряпуха, насколько я помню. Все записывает. Тебе бы стоило попросить у нее какие-нибудь рецепты, – она выпрямила спину. Я услышала хруст. – Ну, пожалуй, хватит, – она подняла таз. – Ройал, прежде чем идти в дом, отнеси свиньям горох.
– Ага.
Сетчатая дверь за миссис Лумис захлопнулась, и мы остались наедине.
– Завтра в «Гленмор»? – спросил Ройал.
– Да. Прямо с утра.
– Выходной у тебя скоро?
– Вряд ли. Не осмелюсь просить. После того как я пробыла дома целую неделю…
– Угу.
Минуту-другую мы молчали. Я смотрела на пионы миссис Лумис. У некоторых уже опадали лепестки. За неделю, пока моя семья так тяжко болела, у меня не было ни времени, ни желания выбирать себе слово дня, – а хоть бы и было, все равно словарь остался в «Гленморе». Но одним из последних слов, которые я нашла там раньше, было слово преходящий. Это означает «мимолетный, недолговечный». Я вспомнила об этом, глядя на увядающие пионы.
– Ну тогда держи, – вдруг сказал Ройал.
Он достал из кармана маленький квадратик тисненой бумаги, сложенной во много раз. Внутри что-то лежало. Я развернула и увидела тусклое золотое колечко с тремя камешками: в серединке щербатый опал, по бокам от него два крошечных граната. Когда-то оно, наверно, было красивым.
Я посмотрела на Ройала.
– Ройал, ты… ты меня любишь?
– Ой, Мэтт. Я ж купил тебе кольцо, правда?
Я снова посмотрела на кольцо и подумала о том, как потеряла двух коров и потеряла бы больше, если бы не Ройал. Выжившие были еще очень больны. Они только-только начали опять давать хорошее молоко. Ройал их целую неделю кормил и заботился о них. И о телятах тоже. Он привел трех молочных коров своего отца, чтобы телята не голодали. И они сразу присосались, все, кроме Болдуина. Тот не желал сосать вымя чужих коров – пил только из ведра. И голову не желал поднимать. И не резвился с другими телятами – просто стоял на пастбище, совсем один, изо дня в день. Лу, как только смогла встать, начала ходить к нему. Она угощала его кусочками кленового сахара, но он не брал. Она чесала его за ушами и терла шею, но он увертывался. Лу не была ему нужна – ему была нужна Ромашка. Да только Ромашки больше не было, и мало-помалу он начал брать, что дают.
Как и все мы.
– Я скопил десять долларов, Мэтти. И у мамы тоже есть кой-какие сбережения. Она нам поможет. Да и ты кое-чего подсоберешь к концу лета, верно? Если все сложить, для начала нам хватит.
Я не отрывала взгляд от кольца.
– Согласна, Мэтти?
Я надела кольцо. Оно было как раз.
– Согласна, Ройал, – сказала я. – Пойдем ко мне, скажем папе.
Южный Оцелик
2 июля 1906
Понедельник, ночь
Мой милый Честер,
Надеюсь, ты простишь меня за неровные строчки – я уже прилегла. Я так тяжко трудилась весь день… С утра помогала маме стирать, потом – готовить обед. После обеда собирала клубнику, и это было весело, только я ужасно устала. Поля здесь красные от ягод. А сейчас, вечером, мама варит варенье и печет печенье и хлеб. С тех пор как я приехала, мы едим ягоды почти каждый день. Мама говорит, из меня получится прекрасная стряпуха. Что ты на это скажешь? Я сегодня ужинала одна: жареный картофель кубиками, и французский тост, и еще много разного вкусного…
Я отрываюсь от письма Грейс и смотрю во тьму. Тоска по маме вдруг становится острой до боли. Мне так нужна моя мама, так не хватает ее прямо сейчас. Она тоже варила варенье и пекла вкуснейший розовый клубничный торт. Сладкий, как ее поцелуй у меня на щеке. Иногда после полудня она собирала корзинку ягод и ставила их, нагретые солнцем и ароматные, на кухонный стол, а рядом – миску со свежими сливками и еще одну, с кленовым сахаром. Мы обмакивали клубничины сперва в сливки, потом в сахар и жадно уминали. И на вкус это была не просто клубника, а что-то еще. Такой вкус, как будто папа насвистывает, возвращаясь ночью с поля, или новорожденный теленок в первый раз встает на ножки, или Лоутон рассказывает нам у костра страшные истории про привидения. Я думаю, это был вкус счастья.
А однажды мама сделала это лакомство только нам двоим, мне и себе. Это было, когда у меня начались первые месячные. Она усадила меня за стол в кухне, накрыла мою ладонь своей и сказала, что я больше не девочка, а взрослая девушка, а главное сокровище девушки – это ее целомудрие, и что я никогда и ни за что не должна отдавать свое целомудрие ни одному мужчине – только тому, за которого выйду замуж.
– Ты меня понимаешь, Мэтти? – спросила она.
Я надеялась, что понимаю. Я знала, что целомудрие – это «добродетельность, чистота и непорочность», потому что однажды это было моим словом дня. Но я не знала, что мужчин все это интересует; Фрэн говорила, им интересно только подержаться за наши груди. Так что я спросила:
– А где оно, мое целомудрие?
– У тебя под юбкой, – ответила мама, слегка покраснев.
И тогда я тоже покраснела, потому что поняла, что она имела в виду. Может, не совсем, но поняла. По крайней мере, я знала, где целомудрие у коровы и курицы и зачем оно нужно.
А потом я спросила:
– Мама, а как понять, что мужчина тебя любит?
– Ты просто поймешь, и все.
– А как ты поняла? Папа сказал «я тебя люблю» и подарил тебе красивую открытку или еще что-то, и тогда ты поняла?
Мама рассмеялась.
– Это похоже на папу?
– Но тогда как?
– Просто поняла, и все.
– А как я пойму?
– Просто поймешь, и все.
– Но как, мама, как?
Она не ответила. Только покачала головой и сказала:
– Ох, Мэтти, ты задаешь слишком много вопросов.
Грейс, должно быть, очень сильно любила Честера, раз отдала ему свое целомудрие до свадьбы. Я догадываюсь почему. Он был очень красивый. Темные волосы, пухлые губы и эта легкая, летящая улыбка, от которой у тебя внутри все трепещет. Он хорошо одевался, и походка у него была такая неспешная, почти ленивая, руки в карманах. Я пытаюсь вспомнить, какие у него глаза, но не могу. Он ни разу не посмотрел мне в лицо.
Интересно, как Грейс убедила себя, что Честер ее любит. И удалось ли ей верить в это до самого конца. Мужчины редко говорят такие вещи напрямую. Минни говорит, нужно искать знаки. Моется ли он перед встречей с тобой? Подает ли руку, чтобы помочь тебе залезть в повозку? Покупает ли тебе конфеты сам, без намека?
Ройал моется, да. И надевает чистую рубашку. И если говорит, что зайдет за мной в семь, то ровно в семь он тут как тут. И другое он делает. Я откидываюсь на подушку и долго перебираю в памяти это другое, снова, и снова, и снова, но без толку. Мама сказала: «Ты просто поймешь, и все». Вот я и понимаю. Мне кажется, я всегда понимала.
– Бедная, несчастная, глупая Грейс, – шепчу я во тьму. – Бедная, несчастная, глупая Мэтт.
Тренóдия
– Мэтти, ты получила пакет? – спросила миссис Моррисон.
Она стояла за столом в холле и разбирала почту. Три часа дня, обед уже кончился, и столовая закрылась до ужина, который начинался в шесть. Но у нас все равно не было ни минутки свободной, и я как раз направлялась наверх, чтобы отнести в бельевую на втором этаже стопку свежевыглаженных простыней.
– Нет, мэм. Какой пакет?
– От учительницы. Она его оставила тут примерно час назад. Я тебя искала, но не нашла. И тогда попросила Аду отнести его наверх.
Я поблагодарила ее и со всех ног помчалась на чердак, по пути как попало забросив простыни в бельевую. Мне было жутко любопытно. Я никогда раньше не получала никаких пакетов.
Меня ждал увесистый сверток, обернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. Под бечевку был подсунут конверт с эмблемой «Гленмора». Первым делом я развернула сверток: мне не терпелось узнать, что в нем. Это оказались три книги: «Сестра Керри» Теодора Драйзера, «Джунгли» Эптона Синклера и «Тренодия» – сборник стихов Эмили Бакстер. Значит, несмотря на мужнин запрет, мисс Уилкокс написала еще одну книгу! Я взволнованно прижала маленький томик к груди. Я не знала, что такое тренодия, поэтому достала из-под кровати словарь и проверила. Выяснилось, что это надгробный плач, погребальная песнь. Я улыбнулась: похоже, в этих краях я не единственная любительница всего мрачного и угрюмого. Следом я вскрыла конверт, развернула лист бумаги и ахнула: оттуда выпорхнула пятидолларовая купюра. Я подняла ее. А потом прочла письмо.
Дорогая Мэтти,
Я подумала, что эти книги могут тебе понравиться. (Только спрячь хорошенько Драйзера.) Особенно я надеюсь, что тебя порадует томик стихов, потому что мне хочется оставить тебе что-то на память. Завтра я покидаю Игл-Бэй. В следующем учебном году я уже не буду преподавать в школе. Я рассчитывала сказать тебе все это лично, но миссис Моррисон тебя не нашла. Ниже ты увидишь адрес моей сестры Аннабель. Я ей рассказывала о тебе, и она с радостью предоставит тебе комнату. А купюра, вложенная в это письмо, поможет тебе добраться до Аннабель…
Дальше было что-то еще, но я не дочитала.
– Вы не можете уехать! – сказала я вслух. – Вы не имеете права!