Уивер разорялся всю дорогу. Я его не перебивала. Это было лучшее, что я могла для него сделать.
Когда один из двух коней в упряжке сильнее другого, тому, что послабее, приходится туго. Вот так же чувствуешь себя, когда твой друг – Уивер. Я бы очень, очень хотела поехать в Нью-Йорк. Я бы хотела быть такой же сильной, как Уивер, и такой же бесстрашной.
Но не могла.
Балагу́рить
– Ада! Уивер! Мэтти! Фрэнсис! Тащите пироги! И мороженое тоже! – кричала Стряпуха, стоя в дверном проеме.
– Да, мэм! – проорали мы в унисон.
– И лимонад не забудьте!
– Да, мэм!
– И не орите мне тут! Это курорт, а не лагерь лесорубов!
– Да, мэм! – хором гаркнули мы и, давясь смехом, вывалились из кухни, пронеслись через столовую и сбежали по ступеням парадного входа на лужайку перед «Гленмором».
– Трепаться, – бросил Уивер, пробегая мимо меня.
– Калякать! – крикнула я ему вслед.
Это было Четвертое июля, главная ночь летнего сезона, и ни один отель – на Большом Лосином озере, на Четвертом озере, на каком угодно озере штата Нью-Йорк – не закатывал такого празднества, как «Гленмор». У нас собралось не меньше сотни собственных постояльцев, да еще гости из других отелей, пересекшие озеро на лодках, да чуть ли не все жители Большой Лосиной станции, Игл-Бэя и Инлета. Пускали всех – вот все и приходили. Отель брал доллар со взрослого и пятьдесят центов с ребенка, и люди весь год копили, чтобы прийти всей семьей. За эти деньги можно было умять столько жареных цыплят – и свиных ребрышек, и печеной кукурузы, и картофельного салата, и салата из трех бобов, и салата с макаронами, и лепешек, и пирожных с клубникой, и пирогов, и мороженого, и пива, и лимонада, – сколько в тебя влезет. А еще можно было послушать духовой оркестр из Ютики и потанцевать, если захочется. И погулять в лесу, и покататься на лодке. А когда темнело и спадала жара, с причала запускали настоящие фейерверки и все глазели и любовались.
Сам отель стоял красивый, как картинка. Веранда и балконы были украшены красными, белыми и синими лентами. Пышно цвели алые розы и голубые гортензии. Все до единого окна светились, и даже лодочный причал был залит светом фонариков. Столы, сооруженные из поставленных на козлы досок и накрытые звездно-полосатыми скатертями, прогибались под тяжестью блюд и напитков. Отовсюду доносились музыка и смех.
На лужайке перед отелем яблоку было негде упасть. Да и повсюду, куда ни бросишь взгляд, было полно народу. Туристы в льняных костюмах и туристки в вечерних платьях – и местные в линялых и залатанных выходных нарядах. Даже Гамлета приодели для такого случая: на шее у него красовался красно-бело-синий бант. Мой папа тоже был здесь: стоял и беседовал с Фрэнком Лумисом, Джорджем Бёрнапом и другими мужчинами, а мне кивнул, когда заметил. Мама Уивера болтала с Альмой Макинтайр. Тетя Джози донимала бедного Арна Сэттерли расспросами о том, кто же все-таки вознамерился купить землю Эмми Хаббард. Я старалась не попадаться тете на глаза. Она успела нажаловаться всем и каждому, как эгоистично и неблагодарно с моей стороны было устроиться в «Гленмор». Она злилась, потому что папа не согласился, чтобы Эбби убирала у нее в доме, и ей пришлось нанять местную девушку и платить ей. Дядя Вернон что-то обсуждал с преподобным Миллером и его женой и с мистером и миссис Беккер. Миссис Лумис накладывала себе макаронный салат. Эмми Хаббард, исхудавшая и встревоженная, отгоняла своих детей от стола с пирогами. У нее не было денег, чтобы привести их всех на праздник, но мистер Сперри всегда пускал их бесплатно. Только об этом никто не должен был знать – мистер Сперри не желал, чтобы его считали мягкотелым. Миссис Хилл, мама Фрэн, отвела дочь в сторонку и за что-то ее отчитывала. Вероятно, за то, что та накануне улизнула в «Уолдхейм» к Эду Компё. Фрэн старательно делала большие невинные глаза.
Уивер снова пронесся мимо меня, в каждой руке по пустому кувшину.
– Судачить, – бросил он на бегу.
– Точить лясы, – отбила я подачу.
Моим словом дня было балагурить, и вокруг него была устроена наша с Уивером дуэль. Оно означает «весело, с шутками, болтать». Мне нравилось, как оно звучит, – в нем так и слышалась живая болтовня.
– Мэтт! Куда это поставить? Миссис Хеннесси попросила отнести.
Это был Ройал, и в каждой руке он держал по пирогу. Я чувствовала, что на нас сейчас устремлены взгляды, и это наполняло меня гордостью и важностью. Я взяла у него пироги и поставила на десертный стол.
– Пойду потолкую с Томом Лесперансом, – сказал он, сжав мне руку выше локтя. – Увидимся попозжей.
Возвращаясь в кухню, я прошла мимо Белинды Беккер. На ней было очень красивое муслиновое платье в мелкий горошек, с широким светло-голубым поясом, и она висела на руке Дэна Лумиса так, словно без него не устояла бы на ногах. С ними была и Марта Миллер. Она уставилась на меня исподлобья, и взгляд ее был кислее самого кислого лимона.
Я увидела Минни и Джима. Они стояли внизу, у озера, Минни подняла лицо к мужу. Она по-прежнему казалась мне усталой – но она улыбалась! И он улыбался, и, прежде чем они пошли обратно на лужайку, он наклонился к Минни и поцеловал. Прямо в губы. И я поняла: то, что между ними, прекрасно. Несмотря на все трудности. И я надеялась, что у меня тоже будет что-то похожее.
– Я-то думала, ты его ненавидишь, – сказала я, когда Минни подбежала ко мне, приветственно маша рукой.
– Выйдешь замуж – поймешь, – ответила она, целуя меня в щеку.
– Ах ты хитрюга!
– Сама ты хитрюга! Почему ты мне не рассказала про Ройала Лумиса? Все кругом только о вас и шушукаются!
– Я пыталась! Но ты сперва расплакалась и раскричалась, а потом уснула как убитая. Мне столько тебе всего надо рассказать, Минни, ты даже не…
– Минни! Тебе какого пирога взять?
– Я сейчас, Джим! – крикнула она во весь голос, чмокнула меня еще раз в щеку и побежала к мужу.
Я смотрела ей вслед, смотрела, как она вливается в толпу женщин, бесконечно и бессмысленно суетящихся из-за пустяков вроде лимонада или тортов, и меня уколола ревность: раньше мы с Минни принадлежали друг другу, и она была только моей, а я – только ее. А теперь она принадлежит своим детям. И Джиму. И их дому, их общей жизни. Не мне.
Кто-то легонько стукнул меня по голове. Конечно, Уивер – несется рысью с подносом в руках.
– Говорить.
– Разговаривать, – отозвалась я, шлепнув его по спине.
– Ну это совсем тупо.
– Как и «говорить»!
– Мэтти! Ешчо цыплята, пошшалуйста! – окликнул меня Генри, возясь с грилем для барбекю.
– Сейчас, Генри, – сказала я и подобрала юбки, чтобы взбежать вверх по ступенькам.
Хотя уже смеркалось, я разглядела, что Генри снова точит разделочный нож. Лучше бы я этого не видела. Конечно, я понимала, что это всего-навсего дурацкое суеверие, но все же мне стало не по себе.
Но не успела я дойти до кухни, как ко мне подбежала Ада и схватила за руку.
– Ройал и Марта Миллер только что поругались! – сказала она.
Я выпучила на нее глаза.
– Ройал? Не может быть. Он минуту назад был здесь. Ты сама видела?
– Нет.
– Тогда откуда…
– Это мой братишка Майк, он вечно во все сует свой нос. Он зашел за лодочный ангар пописать. Они его не заметили. Майк говорит, он ничего не видел, да и слышал не все, но ясно разобрал, как Марта сказала Ройалу, что, похоже, его разбитое сердце чересчур быстро срослось.
Мое собственное сердце как будто налилось свинцом.
– Но он сказал мне, что идет поговорить с Томом Лесперансом.
– С Томом? Да его вообще тут нет. Пойду разыщу Майка, спрошу, не подслушал ли он еще чего-нибудь. А может, и Ройала найду заодно.
– Ада, не… – начала я, но тут кто-то громко прокричал мое имя и обхватил меня за талию. Я обернулась и увидела самую младшую из своих сестренок. – Бет, ради всего святого, чем это ты так замурзалась?
– Это клубничный пирог, Мэтт! Объедение!
И Бет, визжа и заливаясь смехом, унеслась куда-то вместе с двумя такими же малышками. Какое счастье, что она вновь здорова.
Кто-то издали помахал мне. Это оказалась Эбби. Она стояла рядом с двумя младшими сестренками Минни, каждая из которых держала на руках одного из Минниных близнецов.
– Спроси у Мэтти, – услышала я голос Эбби, подходя к ним, – она знает.
– Что я знаю? – рассеянно спросила я, озираясь в поисках Ройала. И Марты.
– Знаешь, куда внезапно подевалась мисс Уилкокс, – громким драматическим шепотом сказала Клара Симмс, обожавшая сплетни.
– Она собиралась ехать в Париж, – уклончиво ответила я.
Мне не хотелось говорить о мисс Уилкокс. Я слишком сильно по ней тосковала.
Клара прищурилась.
– А я слыхала кое-что другое. Я слыхала, что она написала какие-то грязные стишки под чужой фамилией, а попечители школы ее раскусили и с треском выперли.
– Она пишет прекрасные стихи, Клара, – вспыхнула я. – Ты хоть один из них читала?
– Еще чего! Я бы не стала, ни за какие коврижки. Мама говорит, эти ее книжонки жутко непристойные. И опасные.
Вот и мисс Уилкокс однажды сказала, что книги опасней любого оружия. Но, наверное, это только когда они попадают в нужные руки. В руках Клары Симмс книга может быть опасной, разве что если Клара даст ею кому-нибудь по голове.
– Мэтти, где цыплята? – крикнул Генри.
– Скоро вернусь, – сказала я девочкам и бросилась в отель.
Я отнесла Генри цыплят и тут же побежала обратно – за кукурузой, лепешками и салатом из бобов. По пути, на парадной лестнице, я увернулась от Номера Шесть. Он проделывал один из своих излюбленных грязных трюков: наклонялся, якобы снимая с башмака несуществующую пылинку. И когда какая-нибудь девушка подбирала юбку, чтобы не оступиться на лестнице, он из этой позиции мог безнаказанно пялиться на ее лодыжки.
Отдав Генри все, что ему требовалось, я вернулась к Эбби и сестрам Симмс.
– А где Лу? – спросила я, озираясь по сторонам.
– А ты что, еще не видела ее? – ответила Эбби вопросом на вопрос.