Наверное, мы проложили ее не в том месте, думала я. Мы все испортили. О господи. О нет. Только не это. Он догонит Фрэн, и тогда…
…и тогда веревка дернулась, запела, словно натянутая струна, и меня бросило вперед с такой силой, словно я поймала большую рыбу, и я ахнула в голос: веревка больно впилась мне в ладонь…
…а потом раздался совсем другой звук: Номер Шесть орал во всю мощь своих легких – сначала удивленно, потом потрясенно, а потом в ужасе, – пока спотыкался, и летел головой вперед, и когда наконец приземлился с густым влажным чавкающим звуком в кучу собачьего дерьма.
Рой черных мух, недовольных, что их потревожили, взметнулся над папоротниками. Фрэн застыла с разинутым ртом. Я тоже на миг замерла, но потом вылезла из укрытия и быстро размотала веревку с руки. Ада выбралась следом за мной. Ни одна из нас не издавала ни звука. Слышалось лишь сердитое жужжание мух и жалобные писклявые охи мужчины, попавшего в бедственное положение.
Наконец голова Номера Шесть вынырнула из папоротников. Очки свисали с левого уха. Фрэн, глядя на него, так и покатилась со смеху, и мы с Адой тоже. Номер Шесть встал на колени, потом поднялся на ноги и ошалело посмотрел на свои коричневые ладони, все в плодах Гамлетовых трудов. Эти плоды были повсюду – и на его галстуке, и на белом сюртуке.
Фрэн изнемогала от хохота, задыхалась и всхлипывала.
– Вот теперь ты снаружи точно такой, как внутри! – выдавила она между приступами смеха.
Его глаза его округлились.
– Ах ты маленькая стерва! – прошипел он, брызжа слюной. – Ты нарочно это сделала! Я тебя без работы оставлю! Я вас всех оставлю без работы!
Фрэн ничуть не стушевалась.
– Лучше держите рот на замке, мистер, а свою штучку – в штанах, не то я расскажу папе о ваших затеях, и тогда вы поймете, что сейчас еще дешево отделались!
Фрэн, конечно, ничего никому рассказывать не собиралась, но Номеру Шесть знать об этом было не обязательно. Она повернулась и бросилась к озеру, мы с Адой – за ней, давясь от хохота. Обернувшись один раз, я увидела, как Номер Шесть, спотыкаясь, бредет обратно. Жаль, подумала я, что мы не увидим момента его прибытия в отель. Миссис Моррисон ни за какие коврижки не пустит его в «Гленмор» в таком виде. Наверняка пошлет его в баню. В буквальном смысле.
На озере Фрэн сорвала с головы косынку и бросила на песок. Она тряхнула блестящими рыжими кудрями, нырнула и через несколько секунд показалась над поверхностью, все еще хохоча. Она набрала полный рот воды и фонтаном выпустила ее наружу. Мы с Адой тоже прыгнули в воду – и все мы трое заплыли далеко, насколько хватило смелости, и, собравшись в кружок, принялись колотить по воде ногами, празднуя победу. Мы с Адой все повторяли, какая храбрая у нас Фрэн, героиня да и только, а Фрэн все повторяла, что, если бы не мы, она бы ни за что на такое не отважилась и что мы молодцы, хитрые лисы: так здорово спрятали веревку и так вовремя ее натянули.
Мы плавали, брызгались и играли в воде, как выдры. Я подняла лицо к солнцу. Я знала, что так делать нельзя, – мама миллион раз говорила, что от этого веснушки становятся ярче, – но мне было все равно. Я была счастлива, счастлива. Я ликовала. Мы победили! Мы проучили Номер Шесть.
Мы немного полежали на спине, чтобы озеро нас охладило, и выбрались на берег. Купальные костюмы, тяжелые от воды, обвисли на нас еще сильнее; Фрэн и вовсе стала похожа на пингвина. Я ей так и сказала, и тогда она принялась нарочно ходить вразвалочку, пятками внутрь, и мы опять покатились со смеху. Мы рухнули на песок, без сил привалились друг к другу и распустили волосы по плечам. Какое-то время мы сидели совсем тихо, слушая, как стрекочет в деревьях саранча. Разогретые зноем бальзамные деревья благоухали так сильно, что у нас начали слипаться глаза. Разморенные, мы молча, без слов, следили, как семейство уток подплыло к берегу посмотреть, не принесли ли мы им чего-нибудь вкусного.
Наконец я нарушила тишину:
– Пора в «Гленмор». Стряпуха скальпы с нас сдерет, если опоздаем.
– Ой, Мэтт, я так не хочу возвращаться, – заныла Ада. – Здесь так красиво, так спокойно. Так тихо…
– Это затишье перед бурей, – сказала Фрэн. – Стряпуха сказала, сегодня обедают сто пять человек. И ужинают девяносто.
Мы с Адой застонали.
Фрэн лукаво улыбнулась:
– Ну, кто сегодня обслуживает стол номер шесть?
– Я! – сказала я.
– Нет, я хочу! – возразила Ада.
– А давайте наперегонки! – предложила Фрэн. – Кто первый добежит до заднего крыльца, тот и обслужит!
В гонке победила Ада, но обслужить стол номер шесть ей не довелось. Когда мы переоделись и спустились вниз, Стряпуха сообщила, что с одним из гостей, неким мистером Максвеллом, в лесу приключилась какая-то незадача и он до того расстроился, что удалился в свою комнату с грелкой и ромовым пуншем и в столовую выходить не намерен. И добавила, что миссис Моррисон усадит за его стол семью из четырех человек – за стол номер шесть.
Мне стоило огромного труда не прыснуть со смеху, когда я это услышала. Я покосилась на Аду: она тоже прикусила губу, силясь не рассмеяться.
Иное дело Фрэн. Она оставалась невозмутима.
– Должно быть, он и впрямь сильно расстроился, миссис Хеннесси, – сказала она.
– Что да, то да, – ответила Стряпуха. – Я упрашивала его спуститься хотя бы к обеду – ну надо же что-то в рот забросить, – но он и слушать не пожелал. Ума не приложу, что на него нашло. Сегодня в меню жареные цыплята, а он к ним всегда неровно дышал. Да что цыплята! Я приготовила его любимый десерт, сказала ему, а он скривился и аж позеленел!
– Правда? А что за десерт? – спросила Фрэн.
– Шоколадный пудинг. Я и яиц побольше положила, и молоко свежайшее, и… и… Фрэн? Фрэнсис Хилл, прекрати немедля! Да что это на вас нашло? Смешинку проглотили, что ли? Ада, постыдись! Чего ты ржешь, как мул? Мэтти Гоки, не будешь ли так любезна объяснить мне, что такого смешного я сказала?
Безотрáдность
Нам было весело целых два дня, а потом веселость пропала, как птицы перед дождем: в прекрасный солнечный день, в обед, в «Гленмор» приехал мой папа и сказал, что дом мамы Уивера сгорел.
Уивер вмиг выбежал из отеля. Остальным – мне, Аде, Фрэн и Майку – Стряпуха велела ждать конца обеда и готовить столовую к ужину, а после этого Джон Денио отвез нас на своей двуколке.
Пока мы ехали, я перебирала в голове слова и их значения, как всегда делаю, чтобы отвлечься, когда мне тревожно или страшно. Слово дня мне выпало дурацкое – «безе», – поэтому я решила выбрать другое слово с той же страницы: безотрадность. Это грусть, печаль, скорбь и отсутствие радости.
Всю дорогу мы обсуждали, от чего мог возникнуть пожар, ни на миг не сомневаясь, что это был несчастный случай. Наверное, думали мы, масляная лампа перевернулась. Или, может быть, искры от костра, на котором кипела выварка, взлетели и упали на крышу – хотя мама Уивера всегда очень осторожна и разводит огонь как можно дальше от дома. Но когда мы увидели, что лошак ее лежит на дороге в пыли и эта пыль пропитана кровью, и повсюду разбросаны мертвые куры, и свинарник распахнут настежь, – только тогда мы догадались, что это поджог.
Папа стоял у дымящихся развалин дома с мистером Лумисом и мистером Пуллингом. Там же были мистер Сперри, мистер Хигби и какие-то соседи с Четвертого озера. Я бегом бросилась к ним.
– Папа, что случилось?
– Мэтти, а ты что тут делаешь? Незачем тебе это видеть.
– Я должна была приехать, папа! Я должна увидеть маму Уивера. С ней все в порядке?
– Она у Хаббардов.
Я повернулась, чтобы бежать к дому Эмми, но папа остановил меня:
– Мэтти, погоди…
– Что, па?
– Ты что-нибудь знаешь про тех троих, что избили Уивера?
– Только что они трапперы. И что мистер Хигби посадил их в тюрьму. А что?
– Они, должно быть, только что вышли на волю. Мама Уивера говорит, это их рук дело. Это они убили ее лошака и почти всех кур. Ну хоть свинья сбежала. Через поле в лес. Я послал за ней меньших Лумисов.
– Папа, нет, – прошептала я, не в силах поверить услышанному.
– Она говорит, они были злы как черти – из-за того что пришлось посидеть в кутузке. Говорит, подпалили дом и подались в лес, на север. Если только я верно разобрал ее крики. Она не в себе. Худо ей, Мэтти. Она вступила с ними в драку, и один сломал ей руку.
Я схватилась за голову.
– Слушай меня внимательно, Мэтт. Никто не знает наверняка, куда они пошли. Не выходи из отеля вечерами, ясно? Пока их не поймают. И Уивер пусть сидит внутри. Поняла?
Я кивнула и бросилась к дому Эмми.
Стряпуха была уже там, пыталась отыскать кофе или чай и бурчала, что дом зарос грязью. Там же были миссис Бёрнап и миссис Криго. И доктор Уоллес тоже. И Уивер. Дети с округлившимися глазами сбились в кучу на вытертом диванчике и на полу возле него. Самый младший, Люциус, играл в куче грязной одежды.
– Ну давай же, мама. Доктору нужно осмотреть твою руку, – сказал Уивер.
Мама Уивера отрицательно покачала головой. Она сидела на кровати Эмми, обняв свою правую руку левой, и раскачивалась туда-сюда. Эмми сидела рядом, обхватив ее за плечи, и что-то приговаривала, утешала, нашептывала, что все будет хорошо. Но мама Уивера, похоже, не слышала ее. Она никого и ничего не слышала. Она раскачивалась, опустив голову на грудь, и повторяла:
– Все пропало, все. Господи Иисусе, спаси и помилуй, все пропало!
Уивер опустился перед ней на колени.
– Мамочка, пожалуйста…
– Миссис Смит, мне нужно глянуть на вашу руку, – сказал доктор Уоллес.
Эмми махнула на него рукой.
– Оставьте ее, пусть посидит так и покачается. Я всегда так делаю. Она успокоится и придет в себя.
– У нее сложный перелом. Я уже вижу, под каким углом рука согнута.
– Рука никуда не убежит! Посмóтрите через минутку. Посидите тихонько, не будоражьте людей!
Доктор Уоллес заскрипел зубами, но сел. Уивер вскочил и стал мерять шагами крошечную комнату.