– Пусть сделает глоточек моего сиропа из хмеля, он приведет ее в чувство, – сказала миссис Криго, роясь в корзинке.
– Это ни к чему, – отрезал доктор Уоллес. – Я дам ей лауданум, а ваш сироп только навредит.
Миссис Криго опалила его сердитым взглядом. Он так же сердито уставился на нее в ответ. Тем временем Стряпуха нашла жестянку с цикорием. Люциус агукал среди тряпья. Миссис Бёрнап подхватила его на руки и скривилась, обнаружив, что подгузник насквозь мокрый. А мама Уивера все так же мерно раскачивалась и причитала.
Я подошла к Уиверу и взяла его за руку.
– Что с ней? Почему она так? Это из-за дома?
– Не знаю, – ответил он. – Может, из-за животных… или из-за своих вещей. Фотографии и все такое. А может, и правда из-за дома.
– Да черт бы подрал этот дом! – внезапно выкрикнула мама Уивера. – Ты думаешь, мне жалко эту старую хибару? – она подняла лицо. Ее прекрасные, древние глаза были красны от слез и дыма. – Они нашли твои деньги, Уивер, те, что на колледж. И забрали. Все до единого цента. Все пропало, Господи Иисусе, все пропало.
Зайцеобрáзный
– Да где же этот Уивер, куда запропастился? – допытывалась у меня Стряпуха. – Вечно норовит слямзить у меня из-под носа кусочек торта с кокосовым кремом. А когда я сама сберегла для него кусочек – ищи его свищи. Мэтти, найди мне его, ладно?
Приберегать для кого-то куски торта – это было совсем не похоже на Стряпуху. Но она переживала за Уивера. Мы все за него переживали.
Я заподозрила, что знаю, где он может быть, и оказалась права. Уивер сидел на причале – штанины закатаны, ноги в воде.
– Почему в жизни не так, как в книжках? – спросила я, садясь рядом. – Почему бы людям не быть простыми и понятными? Почему бы им не вести себя, как книжные герои, от которых всегда знаешь, чего ждать? – я сняла туфли и чулки и тоже опустила ноги в воду.
– Ты это о чем?
– Ну смотри. Билл Сайкс – дурной человек. И Феджин тоже. Сразу ясно: они очень плохие. А Оливер и мистер Браунлоу – хорошие. И Пип. И Доррит.
Уивер подумал, потом сказал:
– Хитклифф – и то и другое вместе. И даже более. То же и Рочестер. Никогда не знаешь, как они поступят, – он посмотрел на меня. – Ты об Эмми, верно? Ты не понимаешь, как теперь к ней относиться.
– Да. Не понимаю.
И не одна я не понимала. Эмми Хаббард озадачила всех нас донельзя. Она забрала маму Уивера к себе и слышать не желала о том, чтобы перевести ее к миссис Лумис, или миссис Бёрнап, или еще к кому-нибудь. Она отдала ей свою кровать и заботилась о ней не жалея сил. Как оказалось, ей даже достало выдержки, и хладнокровия, и самообладания в день, когда дом Смитов сгорел, сразу же велеть детям ощипать и вымыть всех убитых кур. Из одних она сварила бульон, еще нескольких зажарила, а остальных продала в отель «Игл-Бэй», пока они не протухли. Вырученные деньги пошли на оплату трудов доктора Уоллеса, лечившего руку мамы Уивера.
– У меня это не сходится в голове, Уивер, – сказала я. – Сегодня утром видела папу, когда он привез молоко в отель. Он говорит, с самого пожара дети Хаббардов ни разу не приходили к нам завтракать.
– Стряпуха говорит, вчера видела Эмми на станции. Та продавала пироги и печенье. Сказала Стряпухе, что моя мама ее всему научила, вот она и делает, как велено.
– Не знаю. Может, ей понравилось быть сильной. Может, у нее раньше не было шанса попробовать, – сказала я, болтая ногами в воде. – А может, она просто устала от роли деревенской дурочки. Это все-таки утомительно.
Уивер усмехнулся, но ясно было, что ему не смешно.
Его мама осталась без крова. И кое-кто говорил, что Уивер сам виноват – нечего было обращаться к судье и искать справедливости. И если бы он не лез на рожон, а молча обошел этих трапперов стороной, ничего плохого не случилось бы.
Мистер Остин Клок, помощник шерифа, приезжал из Херкимера расследовать поджог – и в результате к обвинениям, которые выдвинул против трапперов Уивер, добавился длинный список новых. Однако никто не верил, что эти трое когда-нибудь предстанут перед судом и за все ответят. Потому что с того дня, как сгорел дом, их никто не видел. Мистер Клок сам сказал: почти немыслимо поймать людей, которые знают в Северных Ле‐ сах каждое дерево, каждый камешек и каждое укромное местечко. Они небось уже на полпути к Канаде и рассчитывают неплохо поразвлечься на денежки, которые мама Уивера откладывала ему на колледж.
Уивер после пожара почти не ел. И не говорил. И не улыбался.
– Стряпуха тебе придержала кусочек торта. Твой любимый, с кокосовым кремом, – сказала я.
Он не ответил.
– Я тебе говорила мое слово дня? Зайцеобразный. Смешное, правда?
Он потрогал воду большим пальцем ноги.
– Очень удобное слово, чтобы описывать тех, у кого передние зубы торчат вперед. Или нос дергается. Интересное слово, да?
Снова молчание.
– Похоже, тебе не очень интересно.
– Я буду и дальше тут работать, Мэтт, – сказал наконец Уивер. – После Дня труда. Я только что переговорил с мистером Моррисоном. Он сказал, работа для меня найдется.
– Но ты не сможешь! – удивилась я. – Ты должен быть в Нью-Йорке задолго до Дня труда! Занятия же начинаются в первую неделю сентября, так ведь?
– Я не еду.
– Что?! – я понадеялась, что ослышалась.
– Я не еду в университет. По крайней мере, пока мама не поправится. Не могу ее оставить совсем одну.
– Но она не одна! О ней Эмми заботится.
– И сколько это продлится? Еще месяц, чуть больше – и земля Эмми уйдет с молотка. К тому же мне теперь нечем платить за комнату, за билет на поезд, за учебники…
– А твой заработок? Разве ты его не откладывал?
– Это все уйдет на оплату комнаты для нас с мамой. У нас дом сгорел, не забыла?
– Но, Уивер, а как же… разве это не значит, что ты лишишься стипендии?
– Думаю, я их уговорю их попридержать ее годик, до следующей осени, – сказал он, но по голосу было ясно, что он и сам в это не верит.
Я не плакала, когда уехала мисс Уилкокс. И когда Марта Миллер говорил мне гадости. Я не плакала, когда папа ударом сшиб меня со стула, я не плакала в кровати в ту ночь, когда думала о Барнарде. Но тут я расплакалась. По-детски, навзрыд. Я рыдала так, как будто кто-то умер.
Впрочем, кое-кто и вправду умер.
Я видела его мысленным взором – высокого чернокожего мужчину в костюме с галстуком, гордого, бесстрашного, исполненного достоинства. Умеющего одной только силой слов переубедить полный зал других мужчин, склонить их на свою сторону. Я видела, как он шагает по городской улице с портфелем под мышкой, решительный, сосредоточенный, как бросает на меня взгляд, поднимается по пролету каменных ступеней и исчезает из виду.
– Нет, – выговорила я между всхлипами, – нет, Уивер, не надо!
– Мэтт, да что с тобой? Что случилось?
Я с трудом поднялась на ноги. Невыносимо. Невыносимо было думать, что он застрянет тут, будет работать в столовой, или в дубильне, или в лагере лесорубов. Изо дня в день. Из года в год. Пока не состарится и не обессилеет, и все его мечты не умрут.
– Нет, Уивер, поезжай! – выкрикнула я сквозь слезы. – Я позабочусь о твоей маме. Я, и Ройал, и Минни с Джимом, и мой папа, и миссис Лумис. Мы все будем о ней заботиться. Только поезжай! Пока ты не застрял тут на веки вечные, как мошка в янтаре.
Как я.
Сейчас, должно быть, пятый час утра. После того, как мне явилась Грейс, я так и не смогла уснуть заново. Небо за окном еще темное, но уже слышен шорох ночных зверушек, разбегающихся по норам, и первый, робкий щебет птиц.
Я прочла все письма Грейс – все, кроме одного, последнего.
Южный Оцелик
5 июля 1906
Мой милый Честер,
я свернулась клубочком в кухне у огня, и ты бы вскрикнул, если бы случайно на меня наткнулся. В доме все спят. Приходили девочки, и мы запустили последние фейерверки. Лужайка у нас сейчас почти такая же зеленая, как в Кортленде. Когда мы увидимся, я все-все тебе расскажу про мое Четвертое июля. Надеюсь, ты весело провел время. Это последнее письмо, которое я успеваю написать тебе, милый. Так странно, я будто не верю, что ты приедешь и мы встретимся. Наверное, это плохо, но я никак не могу отделаться от предчувствия, что никогда больше тебя не увижу. Как бы я хотела, чтобы сейчас был уже понедельник. В воскресенье вечером я поеду к Мод, а наутро от нее – в Деройтер и прибуду туда около 10 утра. Если ты сядешь на поезд из Лихай в 9-45, то к 11 доберешься. Мне так жаль, что я не смогла поехать в Хэмилтон, милый. Папа с мамой не захотели меня отпускать, и мне пришлось переделать столько дел за последние две недели. Они думают, я еду в Деройтер в гости.
Милый, как только я туда доберусь, сразу же поеду в отель. Надеюсь, что не встречу никого из знакомых. А если все же встречу и они пригласят меня в дом, я скажу что-нибудь такое, чему нельзя не поверить. Скажу, что приезжает подруга из Кортленда и мы встречаемся здесь, чтобы дальше ехать вместе на похороны или на свадьбу в какой-то городок поблизости… А может, скажу не это, а что-то другое, но ты не волнуйся, я что-нибудь да придумаю…
Сегодня я ходила прощаться с любимыми местами. Здесь столько укромных уголков, милый, и все они дороги моему сердцу. Я прожила тут почти всю жизнь. Сначала я сказала «до свиданья» домику над родником, густо поросшему мхом, потом яблоне, где был наш кукольный шалашик, потом «улью» – милому крошечному домику в саду и, конечно, всем соседкам, которые зашивали мои детские платьица, чтобы мне не влетело дома…
Ох, милый, ты и вообразить не можешь, что все это для меня значит. Я знаю, что больше никогда ничего этого не увижу и маму, маму не увижу тоже! О боже, как я люблю маму! Не знаю, что я буду делать без нее. Она никогда не сердится и всегда во всем мне помогает. Иногда я думаю: вот если бы рассказать маме – но нет, нельзя. Ей и без того хватает забот, и я не вправе так ее огорчать, это разобьет ей сердце. Вот если бы я умерла и меня привезли домой мертвую, то даже если мама все узнала бы, она бы не стала на меня сердиться. Я никогда больше не буду счастлива, милый. О, если бы я могла умереть. Тебе никогда не узнать, милый, какие страдания ты мне причинил. Я тоскую по тебе, я мечтаю тебя увидеть, но я хочу умереть. Сейчас я иду спать, милый, пожалуйста, приезжай и постарайся, чтоб