Северный Удел — страница 24 из 66

Блеснула под луной серебряная пуговица.

– Что он там? – спросил Сагадеев.

– Похоже, стаскивает наших блезан, – ответил я.

– Как их метко…

– Да нет, – я стиснул колбу. – Били-то по лошадям да по карете. Это, скорее всего, гад, который кустами убег, постарался.

– Все мертвы, – Тимаков, пошатываясь, приблизился к нам и, откинув в сторону трофейный штуцер, сел на землю. Вытянул ноги. – Один только и успел…

Он выдохнул и с остервенением потер ладонями лицо.

– А лошади? – спросил я.

– Одна бегает где-то, – глухо сказал Тимаков. – Каретные же, в упряжке, обе…

Мы замолчали.

Лес шелестел, поскрипывал ветвями, сыпал хвоей. Где-то ухал филин. Кровь Майтуса отзывалась слабо, но он дышал, я чувствовал, и это было хорошо.

А вот мне было плохо. Жилки подрагивали и все норовили обернуться вокруг тела. То ли согреться хотели, то ли согреть.

Вот тебе и водка с кровью.

Взбодрился, Бастель? Подновил себя? А комара отогнать способен? Или слабо? То-то.

А ведь меня сейчас, подумалось, голеньким бери.

– Бастель, – сказал Тимаков, – я с такой силой еще не встречался.

– А я – во второй раз, – сказал я.

И поплыл в ласковую, безлунную темноту, не чета лесной. Поплыл, поплыл. Только бы поудобней…

– Бастель!

Меня тряхнули, и я с трудом открыл глаза.

– Вы в порядке? – Сагадеев, экзекутор, оттягивал мне веко куда-то на лоб. Куда хотел заглянуть? В душу, что ли?

Я шевельнул головой, отгоняя его пальцы.

– В относительном. Не восстановился после «Персеполя», форсировался.

– Вот всегда с вами так. Высшие семьи, высокая кровь, – обер-полицмейстер посадил меня снова, подпер собой. – Все по плечу. Фонарь зачем-то раскокали. И что делать с вами?

– Ничего.

– Может, кто проедет, – Сагадеев, поворачиваясь, напряг спину. – Найдутся, как мы, дурные люди, чтоб ночью…

– Мне другое интересно, – произнес я. – Почему мы еще живы?

– Это вопрос, – Тимаков лег. Куда-то к карете полетели скинутые сапоги. – Я, честно, было уже со всеми своими попрощался.

– Много их у вас? – спросил Сагадеев.

– Две дочки. Сын. Жена. Мать. Отца похоронил в том году.

– А у меня как-то даже мысли… – Сагадеев вздохнул. – О Машке и то не вспомнил. Двадцать пять лет вместе прожили, а я что-то…

Он повел в темноте плечами.

– Очень тяжело, – сказал я. – Нет техники…

Тимаков спрятал руки за голову. Луна сделала его лицо мечтательным. То ли от изгиба подбородка, то ли от ракурса, под которым я смотрел.

А может, он действительно улыбался.

– Вы о чем, Бастель?

– Я про пехотного.

– Так вроде убег.

– Вот это-то и странно. Он же меня начисто… Я и противопоставить-то ничего… хотя и не последний вроде бы кровобойщик… И вот еще, – я катнул колбу к Тимакову.

Он приподнялся на локте, рассматривая выпуклый стеклянный бок, приткнувшийся к бедру.

– Хм, «клемансина».

– Она самая.

– Его «клемансина»?

– Да.

– Специфический предмет.

– Тут всего одно и напрашивается.

– Кровь?

– Высшая кровь Кольваро.

– Господа, – обер-полицмейстер, крякнув, развернулся ко мне, – что-то вы в галоп… Не успеваю мыслью, уж объясните.

– Колбы Клемансо, – сказал я, – имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.

Сагадеев ощутимо вздрогнул:

– Вы хотите сказать, Бастель, что истинная причина…

Он замолчал, оглушенный догадкой.

– Получается, – мрачно заметил Тимаков, – в случаях с другими семьями цель могла быть аналогичной.

– То есть, – оглядываясь на нас, проговорил Сагадеев, – все эти приступы исступления, сумасшествия убийц вовсе таковыми не являлись?

– Полагаю, – сказал я, – многочисленные порезы должны были скрыть факт забора крови. И одновременно создать впечатление спонтанности убийства, отсутствия подоплеки.

– Хорошо, – качнулся Сагадеев. – Но для чего?

– Пока не знаю, – сказал я.

– Интересная картина, – взъерошил волосы Тимаков. – Сначала – Штольц. Затем – Иващин, через три месяца. Затем – Поляков-Имре, попытка нападения на государя, два покушения на вас, Бастель. И все ради крови?

– У Громатова «клемансину» не находили, – сказал я. – Видимо, успел отдать. С остальными… Николай Федорович, у Лобацкого же смотрели вещи?

– Да, – Сагадеев переменил позу. – Было несколько казначейских билетов в портмоне, там же деловое письмо, часы, два платка, двадцать копеек мелочью, коробочка с нюхательной солью.

– Колба?

– Нет, – тряхнул головой обер-полицмейстер. – Я хорошо помню. При мне досматривали, складывали в пакет. «Клемансины» не было.

Я задумался.

Не увязывалось. Если Лобацкий выполнял ту же задачу, что и пехотинец, колба просто должна была быть у него под рукой.

– А осколки?

– Там весь зал был в осколках. Извините, Бастель, если «клемансина» и разбилась, то этого уже не узнать.

– Тише! – Тимаков встревоженно поднял руку.

Что-то завозилось в лесной темени, зафыркало, надвинулось, раздвигая ветви, большое, пятнистое.

Я попробовал послать жилки наперехват, но едва не скрючился от слабости, поднявшейся мутной волной в теле. Сагадеев полез в кобуру.

Пятнистое, перебирая ногами, обошло кусты, подобралось ближе и оказалось поводящей ушами лошадью.

– Тьфу! – с облегчением сказал Тимаков и, встав, протянул ладонь: – Иди сюда, милая. Напугалась, да? Ну иди, иди. Эх, сахару нет.

Он нащупал узду. Лошадь смирно потянулась за ним к карете, шлепая губами, словно жалуясь на судьбу.

– Ну-ну, – приговаривал капитан, – сейчас мы тебя запряжем. И поедем тихонько. Здесь уж, вишь, хозяин твой прежний лежит…

Мы с Сагадеевым смотрели, как они бредут, слившись в одно.

– Кто-то должен остаться, – сказал я.

– Наверное, я, – обер-полицмейстер вздохнул. – Начальник левернской полиции в лесу, при трупах охранником. Где такое видано?

– Или Тимаков.

– Да нет, – Сагадеев поднялся с земли, отряхнулся. – Ему лучше с вами. Он и с кровью управляться умеет, если что.

Карета куском тьмы сдвинулась на фоне темного леса, скрипнули колеса.

– Сейчас мы, сейчас, – послышался голос Тимакова, – стой смирненько. Не видно ж ничего.

Сагадеев потоптался на месте:

– Вот ведь, ни просвета, ни огонька.

– Сыростью тянет, – сказал я. – Река близко.

– Да? – Обер-полицмейстер поежился. – Не чувствую. Организм вроде такой, приученный…

– Вы действительно кровью совсем не пользуетесь?

– Честно? С детства не люблю. Вообще крови боюсь. Своей ли, чужой.

– Странно.

– Перипетии Благодати. А вы знаете, Бастель, что лучшие травники – низкой крови? А что лучшие лошадники?

– Ну, Николай Федорович… Помогите-ка, пожалуйста… – Я вытянул руку вверх.

– Эксплуатируете вы меня.

Сагадеев сцепил пальцы на моем запястье. Рванул он так, что я на мгновение почувствовал себя овощем с грядки.

Всеми корешками – в ночное небо.

– Ох. Крепки вы.

Новообретенная земля разъехалась под каблуком. Я покачнулся, но устоял.

– Благодарю, – сказал Сагадеев.

По голосу чувствовалось, ему была приятна моя реплика.

– Майтуса поднесем?

– Поднесем, куда ж денемся. К карете?

– Да.

По следам пехотинца мы добрались до кровника. Сагадеев, пожалев меня, взял Майтуса под мышки, я поймал ноги. Но и они показались мне тяжелыми, будто две отсыревшие колоды.

– Насчет лошадников, – с трудом выдыхая, сказал я. Верхушки елок клонились за плечами обер-полицмейстера то вправо, то влево. – Если кровью, то у меня и элефант в пляс пустится. И хоботом узлы…

– Не вихляйте.

– Как могу… Хоботом узлы свяжет.

Подтащив Майтуса к карете (сапогом – по выломанной дверце, по гербу), мы кое-как уложили его на сиденье в салоне. Вернее, укладывал Сагадеев. Я, согнувшись, стоял рядом, оказывая помощь лишь присутствием.

– Понимаете, Бастель, – обер-полицмейстер подобрал мой мундир, саквояж, несколько тючков, свалившихся с крыши, сунул бесчувственному Майтусу под бок, – кровью – это, конечно, хорошо. Только, кажется мне, слишком уж мы на нее полагаемся. Простые люди, они живее нас будут, сообразительней. У них к зверю свой подход, заимообразный.

– Не могу согласиться, – сказал я.

– А зря.

– О чем спор? – подошел, пыхнул цигаркой Тимаков.

– Запрягли? – спросил Сагадеев.

– Запряг. У одной там постромки срезал… Лошадка смирная. Так о чем спорите?

– Николай Федорович меня в свою веру обращает, – сказал я. – А поскольку меня сейчас хоть в гроб клади, то и возразить нечего.

– Да какая там вера! Так, соображения по крови…

Тимаков затянулся. Цигарка мигнула красным.

– Я видел, как кровью усмиряли, – сказал он мертвым голосом. – Сущая ерунда вышла, девчонка выбежала навстречу кортежу, глупенькая, шесть лет. Там кто-то из Иващиных ехал, в двух каретах с полумесяцем… И сначала ее, потом мужиков, которые попытались заступиться… Потом уже по деревне пошли, калеча, ломая людей направо и налево… Всех, какие только на глаза попадались…

– Я знаю этот случай, – сказал я.

Тимаков усмехнулся в темноте:

– А государь император лишь пожурил.

– Это была иващинская деревня.

– Ну да, низкая кровь. Не настоящие люди, – Тимаков отправил сыпнувшую искрами цигарку в полет к земле. – Ладно, ехать пора.

Он забрался на козлы, обозлившийся, одеревеневший лицом. Рукавом сбросил со скамьи осколки разбитого фонаря.

– Вот я как раз об этом, – тихо сказал мне Сагадеев. – Кровью-то и людей можно. Как животных. Только у них еще память есть. И зло в душах.

– А что, лучше как в Европе, Николай Федорович? – устало спросил я. – Грязь, вонь, орды крестьян и кучка напыщенных корольков, ведущих между собой бесконечные войны? Они-то по какому праву правят?

– Есть еще эллины…

– Никому не нужные островитяне?

– Республика.