Блеснула под луной серебряная пуговица.
– Что он там? – спросил Сагадеев.
– Похоже, стаскивает наших блезан, – ответил я.
– Как их метко…
– Да нет, – я стиснул колбу. – Били-то по лошадям да по карете. Это, скорее всего, гад, который кустами убег, постарался.
– Все мертвы, – Тимаков, пошатываясь, приблизился к нам и, откинув в сторону трофейный штуцер, сел на землю. Вытянул ноги. – Один только и успел…
Он выдохнул и с остервенением потер ладонями лицо.
– А лошади? – спросил я.
– Одна бегает где-то, – глухо сказал Тимаков. – Каретные же, в упряжке, обе…
Мы замолчали.
Лес шелестел, поскрипывал ветвями, сыпал хвоей. Где-то ухал филин. Кровь Майтуса отзывалась слабо, но он дышал, я чувствовал, и это было хорошо.
А вот мне было плохо. Жилки подрагивали и все норовили обернуться вокруг тела. То ли согреться хотели, то ли согреть.
Вот тебе и водка с кровью.
Взбодрился, Бастель? Подновил себя? А комара отогнать способен? Или слабо? То-то.
А ведь меня сейчас, подумалось, голеньким бери.
– Бастель, – сказал Тимаков, – я с такой силой еще не встречался.
– А я – во второй раз, – сказал я.
И поплыл в ласковую, безлунную темноту, не чета лесной. Поплыл, поплыл. Только бы поудобней…
– Бастель!
Меня тряхнули, и я с трудом открыл глаза.
– Вы в порядке? – Сагадеев, экзекутор, оттягивал мне веко куда-то на лоб. Куда хотел заглянуть? В душу, что ли?
Я шевельнул головой, отгоняя его пальцы.
– В относительном. Не восстановился после «Персеполя», форсировался.
– Вот всегда с вами так. Высшие семьи, высокая кровь, – обер-полицмейстер посадил меня снова, подпер собой. – Все по плечу. Фонарь зачем-то раскокали. И что делать с вами?
– Ничего.
– Может, кто проедет, – Сагадеев, поворачиваясь, напряг спину. – Найдутся, как мы, дурные люди, чтоб ночью…
– Мне другое интересно, – произнес я. – Почему мы еще живы?
– Это вопрос, – Тимаков лег. Куда-то к карете полетели скинутые сапоги. – Я, честно, было уже со всеми своими попрощался.
– Много их у вас? – спросил Сагадеев.
– Две дочки. Сын. Жена. Мать. Отца похоронил в том году.
– А у меня как-то даже мысли… – Сагадеев вздохнул. – О Машке и то не вспомнил. Двадцать пять лет вместе прожили, а я что-то…
Он повел в темноте плечами.
– Очень тяжело, – сказал я. – Нет техники…
Тимаков спрятал руки за голову. Луна сделала его лицо мечтательным. То ли от изгиба подбородка, то ли от ракурса, под которым я смотрел.
А может, он действительно улыбался.
– Вы о чем, Бастель?
– Я про пехотного.
– Так вроде убег.
– Вот это-то и странно. Он же меня начисто… Я и противопоставить-то ничего… хотя и не последний вроде бы кровобойщик… И вот еще, – я катнул колбу к Тимакову.
Он приподнялся на локте, рассматривая выпуклый стеклянный бок, приткнувшийся к бедру.
– Хм, «клемансина».
– Она самая.
– Его «клемансина»?
– Да.
– Специфический предмет.
– Тут всего одно и напрашивается.
– Кровь?
– Высшая кровь Кольваро.
– Господа, – обер-полицмейстер, крякнув, развернулся ко мне, – что-то вы в галоп… Не успеваю мыслью, уж объясните.
– Колбы Клемансо, – сказал я, – имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.
Сагадеев ощутимо вздрогнул:
– Вы хотите сказать, Бастель, что истинная причина…
Он замолчал, оглушенный догадкой.
– Получается, – мрачно заметил Тимаков, – в случаях с другими семьями цель могла быть аналогичной.
– То есть, – оглядываясь на нас, проговорил Сагадеев, – все эти приступы исступления, сумасшествия убийц вовсе таковыми не являлись?
– Полагаю, – сказал я, – многочисленные порезы должны были скрыть факт забора крови. И одновременно создать впечатление спонтанности убийства, отсутствия подоплеки.
– Хорошо, – качнулся Сагадеев. – Но для чего?
– Пока не знаю, – сказал я.
– Интересная картина, – взъерошил волосы Тимаков. – Сначала – Штольц. Затем – Иващин, через три месяца. Затем – Поляков-Имре, попытка нападения на государя, два покушения на вас, Бастель. И все ради крови?
– У Громатова «клемансину» не находили, – сказал я. – Видимо, успел отдать. С остальными… Николай Федорович, у Лобацкого же смотрели вещи?
– Да, – Сагадеев переменил позу. – Было несколько казначейских билетов в портмоне, там же деловое письмо, часы, два платка, двадцать копеек мелочью, коробочка с нюхательной солью.
– Колба?
– Нет, – тряхнул головой обер-полицмейстер. – Я хорошо помню. При мне досматривали, складывали в пакет. «Клемансины» не было.
Я задумался.
Не увязывалось. Если Лобацкий выполнял ту же задачу, что и пехотинец, колба просто должна была быть у него под рукой.
– А осколки?
– Там весь зал был в осколках. Извините, Бастель, если «клемансина» и разбилась, то этого уже не узнать.
– Тише! – Тимаков встревоженно поднял руку.
Что-то завозилось в лесной темени, зафыркало, надвинулось, раздвигая ветви, большое, пятнистое.
Я попробовал послать жилки наперехват, но едва не скрючился от слабости, поднявшейся мутной волной в теле. Сагадеев полез в кобуру.
Пятнистое, перебирая ногами, обошло кусты, подобралось ближе и оказалось поводящей ушами лошадью.
– Тьфу! – с облегчением сказал Тимаков и, встав, протянул ладонь: – Иди сюда, милая. Напугалась, да? Ну иди, иди. Эх, сахару нет.
Он нащупал узду. Лошадь смирно потянулась за ним к карете, шлепая губами, словно жалуясь на судьбу.
– Ну-ну, – приговаривал капитан, – сейчас мы тебя запряжем. И поедем тихонько. Здесь уж, вишь, хозяин твой прежний лежит…
Мы с Сагадеевым смотрели, как они бредут, слившись в одно.
– Кто-то должен остаться, – сказал я.
– Наверное, я, – обер-полицмейстер вздохнул. – Начальник левернской полиции в лесу, при трупах охранником. Где такое видано?
– Или Тимаков.
– Да нет, – Сагадеев поднялся с земли, отряхнулся. – Ему лучше с вами. Он и с кровью управляться умеет, если что.
Карета куском тьмы сдвинулась на фоне темного леса, скрипнули колеса.
– Сейчас мы, сейчас, – послышался голос Тимакова, – стой смирненько. Не видно ж ничего.
Сагадеев потоптался на месте:
– Вот ведь, ни просвета, ни огонька.
– Сыростью тянет, – сказал я. – Река близко.
– Да? – Обер-полицмейстер поежился. – Не чувствую. Организм вроде такой, приученный…
– Вы действительно кровью совсем не пользуетесь?
– Честно? С детства не люблю. Вообще крови боюсь. Своей ли, чужой.
– Странно.
– Перипетии Благодати. А вы знаете, Бастель, что лучшие травники – низкой крови? А что лучшие лошадники?
– Ну, Николай Федорович… Помогите-ка, пожалуйста… – Я вытянул руку вверх.
– Эксплуатируете вы меня.
Сагадеев сцепил пальцы на моем запястье. Рванул он так, что я на мгновение почувствовал себя овощем с грядки.
Всеми корешками – в ночное небо.
– Ох. Крепки вы.
Новообретенная земля разъехалась под каблуком. Я покачнулся, но устоял.
– Благодарю, – сказал Сагадеев.
По голосу чувствовалось, ему была приятна моя реплика.
– Майтуса поднесем?
– Поднесем, куда ж денемся. К карете?
– Да.
По следам пехотинца мы добрались до кровника. Сагадеев, пожалев меня, взял Майтуса под мышки, я поймал ноги. Но и они показались мне тяжелыми, будто две отсыревшие колоды.
– Насчет лошадников, – с трудом выдыхая, сказал я. Верхушки елок клонились за плечами обер-полицмейстера то вправо, то влево. – Если кровью, то у меня и элефант в пляс пустится. И хоботом узлы…
– Не вихляйте.
– Как могу… Хоботом узлы свяжет.
Подтащив Майтуса к карете (сапогом – по выломанной дверце, по гербу), мы кое-как уложили его на сиденье в салоне. Вернее, укладывал Сагадеев. Я, согнувшись, стоял рядом, оказывая помощь лишь присутствием.
– Понимаете, Бастель, – обер-полицмейстер подобрал мой мундир, саквояж, несколько тючков, свалившихся с крыши, сунул бесчувственному Майтусу под бок, – кровью – это, конечно, хорошо. Только, кажется мне, слишком уж мы на нее полагаемся. Простые люди, они живее нас будут, сообразительней. У них к зверю свой подход, заимообразный.
– Не могу согласиться, – сказал я.
– А зря.
– О чем спор? – подошел, пыхнул цигаркой Тимаков.
– Запрягли? – спросил Сагадеев.
– Запряг. У одной там постромки срезал… Лошадка смирная. Так о чем спорите?
– Николай Федорович меня в свою веру обращает, – сказал я. – А поскольку меня сейчас хоть в гроб клади, то и возразить нечего.
– Да какая там вера! Так, соображения по крови…
Тимаков затянулся. Цигарка мигнула красным.
– Я видел, как кровью усмиряли, – сказал он мертвым голосом. – Сущая ерунда вышла, девчонка выбежала навстречу кортежу, глупенькая, шесть лет. Там кто-то из Иващиных ехал, в двух каретах с полумесяцем… И сначала ее, потом мужиков, которые попытались заступиться… Потом уже по деревне пошли, калеча, ломая людей направо и налево… Всех, какие только на глаза попадались…
– Я знаю этот случай, – сказал я.
Тимаков усмехнулся в темноте:
– А государь император лишь пожурил.
– Это была иващинская деревня.
– Ну да, низкая кровь. Не настоящие люди, – Тимаков отправил сыпнувшую искрами цигарку в полет к земле. – Ладно, ехать пора.
Он забрался на козлы, обозлившийся, одеревеневший лицом. Рукавом сбросил со скамьи осколки разбитого фонаря.
– Вот я как раз об этом, – тихо сказал мне Сагадеев. – Кровью-то и людей можно. Как животных. Только у них еще память есть. И зло в душах.
– А что, лучше как в Европе, Николай Федорович? – устало спросил я. – Грязь, вонь, орды крестьян и кучка напыщенных корольков, ведущих между собой бесконечные войны? Они-то по какому праву правят?
– Есть еще эллины…
– Никому не нужные островитяне?
– Республика.