Северный Удел — страница 27 из 66

Сквозь шторы пробивалось солнце. Пятна золотого света пританцовывали на потолке и на стене, разрисованной в щемяще-знакомое белое и голубое, морское.

Я приподнялся на локте, с легкой грустью узнавая старую свою комнатку с маленьким столом и настоящим штурвалом, вырастающим из стены. Все сохранилось, даже карта, на которой я намечал маршруты своих будущих плаваний.

Видимо уловив мое движение, человечек прекратил храпеть. Светлые, ласковые глаза, открывшись, нашли меня.

– А, проснулись? – обрадовался человечек.

Я кивнул.

Он подал ладонь:

– Репшин. Яков Эрихович. Так сказать, ваш семейный доктор.

– А, извините, был же…

– Альберт Юрьевич? Роше? Так полтора года как умер, – Репшин вздохнул. – Прекрасный был специалист, Благодати ему. Я у него в учениках ходил. А вас, Кольваро, то есть семейство ваше, он вроде как по наследству мне и передал.

Репшин улыбнулся.

Какое-то время мы изучали друг друга.

– Ах, Бастель, Бастель, – сказал наконец Репшин, наклоняясь, – что ж вы довели-то себя? Сейчас, конечно, получше, но вчера, голубчик…

– Как вчера? – хрипло произнес я.

– А так, – доктор цепкими пальцами поймал мою кисть, развернул к себе, – провалялись вы без малого двадцать шесть часиков. И, доложу я вам…

– Постойте, – сказал я, отдергивая руку, – мне нужно…

Откинув одеяло, я попытался встать.

И немедленно ухватился за край кровати – комната с Репшиным стремительно поплыла куда-то вниз и в сторону, болезненно дернулся желудок.

Я попробовал спустить хотя бы ногу, но от накатившей слабости смог только согнуть ее, а затем обессиленно откинулся назад.

– Нужно, необходимо… – проворчал Репшин. Он поправил одеяло, снова укрыв меня по шею. – Вы, голубчик, своим умением, кровью своей высокой совсем не дорожите. Туда ее и сюда ее, а восстанавливаться и не думаете. А вот высохли бы, а? Походили бы полгодика как любой низкокровный смертный, свету не взвидели бы. Меня видите?

– Вижу, – сказал я.

– Да нет, – махнул рукой Репшин, – кровь мою.

Я напрягся.

Комната выцвела. Серая бахрома поползла по стенам. Теплый узор проступил на недавно тронутых предметах.

И тут же тупая боль стянула затылок.

Переведя взгляд на доктора, я стиснул зубы – боль, свирепея, ударила по глазам, толкнулась в виски, жаром обмяла щеки и выбила из них пот.

Репшин на мгновение обозначился сетью мерцающих жилок, вспыхнул и погас. И все погасло.

Ни цвета крови, ни мастерства владения ею я не уловил. Зажмурился. Задышал. Будто больной, пережидая приступ, пока боль глохла под черепом.

Вот уж счастье, Бастель, подумалось мне. Такое счастье. Хорошо, сейчас. Хорошо, не позапрошлой ночью.

Мягкая ладонь тронула лоб:

– Ну как?

– Не вижу, – глухо сказал я.

– И немудрено. Пили что-нибудь стимулирующее, кроветворное?

– Да.

– Понятно.

В руках у Репшина появилась мензурка с маслянистой, горькой даже на вид жидкостью. Он взболтал ее тонкой стеклянной палочкой:

– Вот. – Мензурка ткнулась мне в губы. – Пейте.

– И когда…

Я не договорил.

Горечь по языку протекла в горло. Жуть, смерть, гуафр! И никакой Благодати.

Мое искаженное лицо, видимо, в полной мере выразило вкус напитка, потому что Репшин обрадованно наставил палец:

– Вот! Вот! Это расплата!

– Так когда я встану на ноги? – просипел я.

В ладони у Якова Эриховича щелкнул золотой крышкой брегет:

– На ноги? Ну, если тихонечко, то к вечеру. Но тихонечко.

– Это плохо, – помрачнел я.

– Ну почему же? – Доктор встал, прихватив с пола саквояж. – Полежите, придете в порядок… К вам уже очередь стоит с визитами.

Он отвесил поклон.

– Погодите, – остановил я его у двери, – как там Майтус?

– Ну… – Репшин неопределенно повел плечами. – С ним сложнее. Жить будет, но… Вот вы кровь почувствуете, тогда и решим. До свидания.

Он вышел, аккуратно притворив дверь.

Впрочем, оставалась закрытой она недолго.

– Бастель!

Платье Мари сверкнуло на солнце бриллиантовыми блестками, миг – и сестра упала мне на грудь. Пальцы горячие, завитки выбились из прически, глаза на мокром месте. Остренький подбородок подрагивает.

– Не умирай, пожалуйста.

– П-ффы! – фыркнул я.

– Нет, я серьезно.

На ее лице вдруг проступило совершенно отцовское выражение.

Аски Кольваро взглянул на меня из-под подведенных бровей, изучающе, несколько удивленно. Так он смотрел на меня дважды: когда я вернулся домой после трехгодичного отсутствия и когда сказал, что перехожу из военного полка на тайную службу.

Смотрел, словно никак не ожидал от сына такой глупости.

И когда Мари успела перенять его взгляд? Взрослая, совсем взрослая. Невеста. Я дотронулся губами до ее лба.

– Умирать пока не собираюсь, – сказал я ей.

– Попробуй только!

– Ну, видишь ли, сейчас на мне лежит неподъемный груз…

– Что? Я легкая! Я на самом деле легкая! – вскочила сестра.

Солнце осветило ее, делая лиф и юбку почти прозрачными.

– Мари! – Появившаяся в комнате матушка всплеснула руками. – На секунду нельзя отлучиться! Ты же знаешь, Бастелю предписан покой.

Она поймала Мари за воздушный рукав.

– Мам, я просто…

– Я понимаю, – матушка повлекла ее к дверям. – Но ты же видишь, ничего страшного с братом не произошло.

– Но я видела карету… – шепнула сестра.

– Эка невидаль – карета! А на сеновале – вилы.

Створка двери приглушила их голоса.

Я смотрел на волны, бегущие по стенам, на барашки на их гривах, на одинокую чайку, взмывшую к потолку с дорисованной рыбиной, и казалось, кровать покачивается подо мной, а острый запах кашасы стоит в горле.

– Бастель.

Матушка подошла тихо, села в ногах.

Я почувствовал, как она водит ладонью по одеялу. Вид у нее был сосредоточенный, взгляд блуждал по пуховым волнам, пальцы, следуя за взглядом, выщипывали катышки. Настоящие, воображаемые, я не видел.

– Мам, – произнес я, – говори уже.

Пальцы остановились.

Анна-Матильда Кольваро, в девичестве Корсо, позволила себе короткую, как полуденная тень, улыбку.

– Никогда не умела с тобой разговаривать. Ни в детстве, ни тем более сейчас. Все кажется, ты видишь меня насквозь… сын.

– Сейчас – не вижу, – сказал я.

– Да, конечно, – матушка кивнула. – Вот сестра твоя…

– Мам…

– Извини, – Анна-Матильда Кольваро сквозь одеяло погладила меня по ноге. – Вчера ко мне приехал один человек… Он не плохой, я даю тебе слово, он не причинит ни мне, ни тебе, ни кому-либо еще здесь вреда.

– Кто он?

– Он бы хотел поговорить с тобой, Бастель. Мы в поместье, видишь ли, как на военном положении, а он не хотел бы афишировать…

Я приподнялся.

– Кто он?

Матушка встала:

– Погоди. Он здесь.

Несколько шелестящих шагов – и она пропала в дверном проеме. Человек, появившийся затем в комнате, замешкался на пороге. То ли щель между шторами, слишком широкая, его смутила, то ли какая-то запоздалая мысль сбила с толку.

С кровати было видно, что закутан он в плотный, скрывающий фигуру, шерстяной плащ.

– Кто вы? – спросил я.

– Здравствуйте, Бастель, – сказал он, выходя на свет.

Рука моя дернулась сама. Ах, где мой «Фатр-Рашди»?

Передо мной, по привычке заложив одну руку в карман (она мерзла все время), стоял Палач Полонии.

Огюст Юлий Грамп Ритольди.

* * *

У стола перед окном он взял маленький, еще ученический мой стульчик. Не любил пользоваться уже готовым. Приставив его к стене, недалеко от кровати, Ритольди сел, расстегнул верхнюю пуговицу, как-то виновато улыбнулся:

– В больнице Керна был я.

У него было кирпичного оттенка открытое, прорезанное морщинами лицо. Мужественное. Властное. Волевое. Крючок носа. Глубоко запавшие умные глаза. Хищно вытянутая вперед нижняя челюсть.

И вместе с тем – россыпь пигментных пятен на шее, седой клок волос.

Палач Полонии был еще крепок, но крепость эта не выдерживала осады лет. Даже полгода назад, когда мы мельком виделись на Южных Водах, он выглядел лучше.

Намного.

– Это все? – спросил я.

Ритольди посмотрел на меня. Хищная челюсть на мгновение уползла вбок, и я вдруг подумал, что вижу человека, который из последних сил старается не дать отчаянию одержать над ним верх.

– Нет, – сказал он. – Это не все.

Из складок плаща на свет появилась небольшая деревянная шкатулка. На крышке-резьба: меч, оплетенный виноградной лозой.

Фамильная безделушка. В таких хранят деловые письма, нитки с бусами и ассигнации.

– Вот.

Ритольди огладил углы шкатулки. Пальцы у него заметно подрагивали. Крепкие пальцы, самолично разряжавшие штуцера в астурийских драгун.

Решившись, он наконец поставил шкатулку мне на колени.

– Что это? – спросил я.

– Это…

Голос подвел Палача, и он отвернулся к окну. Темный профиль, не обласканный солнцем. Изваяние. Только кадык улиткой ползет под натянувшейся кожей.

Как только что он, я механически огладил углы. Почувствовал трещинки и сколы лака, неровность в одном месте. Затем нащупал крючок.

Я ожидал бумаги с покаянием, может быть, «клемансины» с кровью. Ожидал даже ленту или платок с крючковатыми значками.

Но внутри, на синей бархатной подкладке, лежал палец.

Тонкий, безжизненно-серый. Детский или женский. Нет, скорее все же детский. Он слабо пах формалином.

– Чей?

– Внука, – произнес Ритольди. – Моего внука.

Кадык застыл.

Прежде чем Палач Полонии, неловко подмяв спинку стульчика, отвернулся совсем, я заметил, как мокро блеснула его щека.

– Саша пропал десять дней назад, – глухо продолжил Ритольди, так и оставшись сидеть ко мне спиной, – мы не сразу… Никому даже в голову…

Он протяжно вздохнул.

Плечи его задвигались – я подумал, он вытирает лицо.

– Потом пришло письмо. С пальцем.

– Оно у вас есть?