Где-то здесь стояла и модель «Касатки».
Когда шторы были раскрыты, солнечный свет золотил выбленки на вантах и настил палубы. На парусах, закрепленных проволочками, выгибаясь, тянулся к небу черный, в белых пятнах морской зверь.
– Опа-па, – протянул Тимаков, подаваясь назад.
– Да, – сказал дядя Мувен.
Свеча его давала нечеткое пятно света, в нем желтел чешуйчатый бок и слегка золотилась поджатая, размером с человеческую ногу, похожая на птичью лапа. Острые, загнутые черные когти, перепонки, тигрового окраса бедро.
Я повел своей свечой в сторону.
Странное существо не имело головы. Узкая грудь его была размолочена, чешуя сорвана пластами, открыв бледно-зеленое мясо, глубокая рана обнажала ребра. Из-под тела выглядывало костистое узкое кожистое крыло. Другое крыло было, видимо, вырвано.
– Гарпия? – спросил Тимаков.
– Скорее, виверна, – сказал я и подсветил ему длинный змеиный хвост с шипом на конце. – Перьев нет. Но лапы птичьи.
– Ваш, с усиками, тоже удивился, – сказал дядя Мувен. Он подступил ко мне: – Я никогда не видел у Аски такого чудища. Я вообще не видел, чтобы он вдруг… Бастель, он же с гомункулюсами дела не имел!
– Н-да, – Тимаков присел, провел по боку мертвой виверны пальцами. – Не имел, а кровь Кольваро между тем чувствуется.
Я прошелся, пытаясь разыскать останки «Касатки».
Разгром проступал из темноты и стыдливо прятался в ней же. Кособочились тумбы, лежали книги, лоскутами ползла стенная обивка, чернело обожженное дерево. В простенке между нишами полопалась штукатурка.
И опять я не видел ничего.
Даже нить виверны, тонкая, почти невесомая, обрывалась в локте над ней. Куда тянуть, что тянуть? Долго я ехал…
Дядя Мувен подобрал опрокинутый стул.
– Вот, Бастель, – сказал он, сев, – никаких следов, ничего.
– Следов-то много, – поднялся Тимаков. Он достал из брючного кармана платок и вытер грязные пальцы. – Только вот толку с них…
– Я тоже не вижу, – сказал я.
– Здесь есть резон, – Тимаков подошел к окну и слегка отогнул край черной занавеси, посмотрел наружу и заправил занавесь обратно. – Ваш отец, возможно, хотел все запутать.
Лицо его выплыло из темноты к моему. Блеснули, поймав свечные огни, глаза.
– Возможно, он хотел…
– Защитить меня? – спросил я.
– Помилуйте, – сказал дядя Мувен со стула, – на нас же напали в «Персеполе»!
Тимаков скривился:
– Да, это да.
Он отошел, через несколько мгновений раздались постукивания. Слева, справа по стене.
– Это тоже проверяли, – вздохнул дядя Мувен.
– Человек не может исчезнуть просто так, – объяснил Тимаков свои действия. – Здесь должен быть тайный ход.
– Тогда он был одноразовый, – сказал я.
– Возможно.
Тимаков выбрался из-под лестницы, темной фигурой, лишь слегка замазанной светом, промелькнул у наваленных горой стеллажей. Снова раздались стуки. Дядя Мувен поворачивал за стуками голову.
– Георгий, – сказал я, – я все здесь обползал в детстве. Есть один – винтовая лестница, но она была комнатой раньше.
– Так давайте искать.
– Что?
– Что? – Тимаков вновь подскочил ко мне. Накладная борода его оказалась измазана чем-то белым. – Вы – как болван деревянный, Бастель. Как голем. Извините, конечно, но у вас все-таки пропал отец…
– И я должен рыдать и заламывать руки?
Тимаков посмотрел странно:
– Землю вы рыть должны.
– Более двух недель прошло, – сказал я. – Все выцвело, высохло, смешалось, вы же сами видите, как тут все…
– Не знаю, – капитан дернул щекой. – Вы должны действовать.
– Сначала я бы хотел подумать.
– А разве у высшей крови не наоборот? Ну вас, Бастель!
Тимаков махнул рукой и скрылся в дверном проеме. Под ногами его захрустел стеклянный мусор. Шаги звучали все тише, тише, и я решил, что он в раздражении вышел вон из крыла.
– Ах, Аски, Аски, – пошевелился дядя.
– Как ваш пансион? – спросил я.
– Оставили в прежнем размере. Террийяр лег грудью. Да что пансион… – Дядя вздохнул. – Тут все дела никуда… ты идешь, Бастель?
Он встал.
От свечи щеки его сделались похожи на медовые персики, которых всегда полным-полно на ассамейских базарах. Такие, с уклоном в красноту. В глазах застыло ожидание.
– Бастель?
– Да-да, – я повернулся на носках, пытаясь разом ухватить всю размеченную кровью картину, – мне все же хотелось бы…
– Я понимаю.
Дядя Мувен оставил спинку стула и грузно пересек комнату. Высветилась дверная створка. Дядя оглянулся:
– Мы рядом.
Я промолчал.
Дядин силуэт, уменьшаясь и распространяя зарницы от удерживаемой в руке свечи, добрался до наружных дверей.
Свет мигнул и погас.
Я остался один, прислушиваясь к зыбкой тишине разгромленного крыла, к поскрипываниям перекрытий, шорохам сквозняков, мягким похлопываниям разодранной ткани, к едва доносящимся со двора звукам.
В чем-то Тимаков прав.
Наверное, я действительно похож на голема. Ни чувств, ни сантиментов. Все это растворено, спрятано где-то глубоко во мне, будто пережаты определенные жилки.
Я уже привык так. Я научен так.
Мальчик мой, говорил Огюм Терст, чувства – это такая опасная роскошь, что, обретая их, ты становишься почти всесилен. Да-да. Помолчав, он поднимал палец.
И добавлял: но очень уязвим.
Вспоминая отца, я почему-то вижу его взглядом Майтуса из ванны – высохшего и поседевшего раньше времени человека с ножом.
Родные черты, знакомые, из зеркала, глаза. А кровь – кровь не отзывается. И сердце молчит. И все же…
Я распустил жилки.
Отец не мог не оставить сообщения или хотя бы знака для меня. Он готовился, он должен был понимать…
Пол? Нет. Шкафы, стеллажи? Книги? Вряд ли годятся.
Я обошел вокруг выемки в ванне. Кровь светила со стен. Кровь…
Что можно сделать кровью, если знаешь, что твой сын будет здесь?
Жилками, как тонкими щупами, я рассыпался по мазкам, пятнам капель, завихрениям и линиям, отмечающим стену против окон.
Нет. Нет. Мертво. Опять ничего. Нет. И вдруг – слабый отзвук. Тонкая кривая пыхнула красно-белым, укусила ящеркой, опознав. И снова ничего.
Я захватил ниши под балконом и двинулся по стене дальше, а затем перескочил на соседнюю. Еще несколько кровяных мазков отозвались на касания.
Я вспотел, где-то внутри возникло противное липкое дрожание – синдром утомления. Как бы, Бастель, не свалиться снова.
Найдется ли у Репшина новая чудодейственная микстурка?
Свернув жилки, я сел на край выемки. Через анфиладу комнат эхом пронеслось цоканье копыт и увязло на грудах мусора.
Почудился мне там, снаружи, промельк конника или нет?
Я закрыл глаза. Отвлекись, Бастель, подумай. Если отец не убит, что с ним? Где он? Вряд ли в плену. Иначе нападения на меня бессмысленны.
Чистая кровь Кольваро – только у нас двоих.
Значит, он вне досягаемости. Значит, отсюда он смог бежать. Но как? Как можно исчезнуть из-под носа убийцы? Убийцы, который чувствует твою…
Я замер, не веря догадке.
О, Благодать! Или гуафр? Нет, отец, конечно же, ты не умер. Но и выбор твой…
Вновь распустив жилки, я нашел еще девять меток. Всего – пятнадцать. Последняя обнаружилась на перилах заваленной лестницы.
Все метки находились на разных высотах и были различны.
Я начал с самой высокой и, сложив три первых по нисходящей значка, получил слово на древнем языке. «Ме». Я. Следующие пять значков дали слово «ишма». Еще четыре – «тэин». И последние три опять «ме».
Ме ишма тэин ме.
Я улыбнулся. Послание означало: «Я жив. Не ищи меня».
И какой бы я ни был голем, но глаза мои иногда сами рождают слезы. Их немного – одна-две, но они есть.
«Я жив. Не ищи меня».
По крошке, по стеклу, перепрыгнув через стол, мимо люстры я вышел на крыльцо. Вечерний воздух показался удивительно сладким, хоть вдохни его и не выдыхай.
Тимаков курил, сидя на каменной ступеньке, вид у него был нахохленный.
– Ну как, подумали? – спросил он, не оборачиваясь.
Я сел рядом:
– Он жив, Георгий.
Тимаков блеснул скошенным глазом. Борода, видимо, отклеилась, и голый подбородок его выглядел непривычно.
– А я свое мочало – того…
Он махнул рукой в сторону кустов.
– Я вижу, – улыбнулся я.
– И что дальше?
– Спать. А завтра утром я попробую «повести нить». Потом поеду за Бешеный ручей. Попутно убью двух-трех разбойников…
Плечо Тимакова легко толкнулось в мое:
– А че, конпания-то господину нужна, ась? Если покумекать-то?
– Не откажусь, – сказал я.
Тимаков кивнул. Дымок от сигаретки выписал витиеватый вензель.
Значит, подумал я, пустокровники видят только жилки, рисунок крови. И когда отец истратил, защищаясь, всю свою силу, как я в лесу, нападавший его попросту потерял.
Да и мы…
Я вздрогнул, представив, каково отцу сейчас. Слепота и бессилие на полгода. Сознательно выбранные слепота и бессилие. И бегство подальше от семьи.
Есть ли кому о нем позаботиться?
* * *
Засыпал я долго.
В дреме моей отец опрокидывал столы и книги на фигуру в серой шинели, и они разлетались, ударяясь о стены и разламываясь в щепки.
Затем шипела виверна, а фигура ломала ей крыло.
Разбудил меня шум за дверью, незнакомый голос пьяно выкрикивал: «Я заблудился, господа! Заблудился!» – звенел опрокинутый на пол поднос, бумкали сапоги, хохотала женщина, что-то валилось, трещала ткань, затем все стихло.
Я повернулся на бок, за цепочку стянул со столика часы, отщелкнул крышку. Видно было едва-едва. Без пятнадцати три, кажется.
Гости, значит, съехались под защиту.
И пьют, и топочут, и – пожалуйста – плутают по дому.
Странно, что я не встречал в семейных семисотлетних хрониках упоминания об этой нашей миссии. Когда мы спасали семьи? Где? На какой страже стояли?
И почему Огюм Терст об этом знает, а я нет?
А остальные? Пан-Симоны, Готтарды, Штольцы и другие, помел