ьче? Знают? Чувствуют? Или это древняя фамильная память?
Отец мне об этом не говорил. То есть о древности, об избранности фамилии – да. О том, что мы одна из семи главных ветвей империи, – тоже. Но о защитниках…
Я сел на кровати.
Тень от оконного переплета застыла на шторах. Чайки на стене чуть светлыми пятнами реяли над штормовым, серым, подсвеченным живой луной морем.
Я дотянулся до мундира на спинке стула и достал позвякивающие «клемансины». Разобрать, какая чья, было невозможно.
Три маленькие колбочки, черные до половины.
Ритольди, Синицкий и Поляков-Имре, Лобацкий и статистика загадочного – что выпадет? Я перемешал колбочки.
Резиновая пробка, тягучая капля над пальцем. Все равно не спать.
Жилки, потянувшись, слизнули кровь красно-белым, острым язычком. Доли, капли, память. Очень похоже на укол фамильной иглы.
Выпал Ритольди. Изумрудно-алое.
Воспоминания были ограничены, порезаны безжалостным сознанием Палача, все лишнее вымарано, лакуны, сбивки, склейки – в чудовищном количестве, но то, что осталось…
То, что осталось, пахло страхом.
Непереносимым страхом когда-то железного старика, «бешеного Грампа».
И не из-за фамильных опасений возникла его заминка тогда у моей кровати. Ему не хотелось, чтобы кто-то увидел в крови, какой он стал, как его вымотало и надломило похищение внука, как он чуть ли не впервые познал ошеломляюще-полное бессилие.
Одиннадцать дней назад в чужой памяти было солнечно.
Усадьба Ритольди раскинулась на холме, подражая древним замкам. Деревеньки, поля, зеленые лесные утесы внизу, за окном – по-военному плоский двор с редкими фортификационными сооружениями – балюстрадой по периметру холма и ротондой. Деревянной башенки, спроектированной дедом для внука, видно не было.
Путешествуя по прошлому, чувствуешь многое.
У Грампа ломило кости. Еще пошаливал желудок, совершенно не принимая мясо. И молочные каши с изюмом никогда не могли заменить сочный…
(вымарано)
Где-то на периферии сознания маячили давние победы и собственное величие, побаливали в суставах пальцы, но терпимо, сегодня терпимо.
Семен, слуга, застыл у двери, ожидая указаний. Серые, с легкой нитью оранжа жилки. Его можно было заставить…
(вымарано)
– Обед накрыт, хозяин.
– Очень хорошо. А где Саша?
– Не могу знать!
Семен лупал глазами. Дурак, состарившийся вместе с господином. «Не могу знать!» Вон они как, по-солдатски. Переняли.
Холодок, будто кто дохнул в шею.
– Платье подай простое, но с орденом. И пошли кого-нибудь поискать Сашу, соскучился я. Пусть придет…
(вымарано)
Столовая – золото, белила и лазурь. Каменные воины у стен вместо фальшколонн, с мечами и копьями. Захоти – и оживут, напитанные фамильной кровью.
Солнце играло серебром приборов.
Пальцы безотчетно мяли салфетку. Предчувствие? Нет, раздражение. Привык, что слова будто приказы, неисполнение – трибунал, расстрел, кровь из жил.
– Где Саша?
Лупали глазами уже двое: Семен и гувернантка, тощая, как ишпанский штык. Лупали испуганно. Гувернантка и вовсе была бледная немочь.
– Александр убежал в деревню, у него там эти… извините, друзья…
(вымарано)
Спал плохо.
Ворочался, бил астурийцев, спасал Полонию, в который раз хрипел и падал под ним конь. Метались тени, метался сам.
Хотя с чего бы?
Что ночное? Ерунда. Собираются мальчишки, картошку пекут, да и Саша знает, как с кровью обращаться. Уж дед-то выучил.
Хотя ревел, ревел внук поначалу…
(вымарано)
Я выдохнул, прерывая чтение. Конкур, господа, чистый конкур. Огюст Юлий Грамп скакал от эпизода к эпизоду, безжалостно отсекая лишнее. Или то, что понимал лишним.
Вернее, это я скакал по проложенному им маршруту. Куда вот только и с каким результатом? В морг?
Ладно, подумал я, поскачем дальше. С барьерами. Где там?
Утром зарядил дождь. С почтового егеря текло, и он опасливо топтался у дверей. Лицо его не запомнилось, у него был простой рисунок крови, серый с едва проскальзывающей медью, не к чему смотреть на лицо, да и думалось не о том.
На желтой вощеной бумаге в егерской руке волдырями вздулись и подрагивали капли.
– Что это?
– Письмо, господину Ритольди, Огюсту, лично в руки.
Он был, похоже, отставной военный. Может быть, комиссованный по ранению. В голосе слышалась прокуренная хрипотца.
– От кого?
Пакет весил мало. Внутри что-то прощупывалось, что-то тонкое. То ли щепочка, то ли валик какой.
– Не могу знать, – козырнул егерь. – Мы только доставляем.
– Хорошо.
Кивок. Взмах руки…
(вымарано)
Подняться наверх, к себе. Зашториться. Уже понимая, уже чувствуя.
Где там этот егерь? Почему? Как? Откуда?
Послать, чтоб догнали? Кого послать? Семена? Армию? А потом?
Руки дрожали, бумага сопротивлялась пальцам, плыли чернильные буквы. Рит…л…ди. Что-то белое из надорванного пакета упало на ковер.
Сердце бухнуло, звоном отдалось в ушах. Саша!
Опуститься, найти. Найти! Жилками, жилками. Белый, с полукружьем ноготка…
Саша!
Почернело в глазах. Заклекотало в горле. Бешеный зверь Грамп рванулся изнутри: кто посмел? Кто? Порву! Уничтожу!
Полк – в ружье!
Но не было полка, был листок бумаги с аккуратными строчками: «Если вы хотите вернуть внука живым, поступайте в точности так…»
Живым?
Зверь вздрогнул. Они – посмели. Они настолько уверены… Это император?
(вымарано)
Наверное, не зная того, что знаю сейчас, я тоже подумал бы на государя императора. Если не на его участие, то на его молчаливое согласие. А в исполнители взял бы Гебризов или верных Кольваро. Хотя бы себя. Но потом…
Потом бы я понял, что играть в похитителей и отпиливать у детей пальцы великие фамилии не стали бы ни за что.
Грамп, конечно, подумал затем на орден Мефисто.
И стихийные, не подконтрольные высокой крови бунты не испугали его так, как то, что внук, любимый Саша, уже без…
Он готов был сделать что угодно. Украсть, провести, сдаться без сопротивления.
Но потянулся день, за ним второй, детский палец, источающий блеклые ало-зеленые жилки, был бережно помещен в шкатулку, письмо перечитано и сожжено.
Словно малярийная лихорадка, далекая, перенесенная еще в юности, забытая, вдруг вернулась к нему. Стены плыли, лица искажались, почти отнялась рука, слова давались через силу и только чай, чай, чай, чай…
Семен шарахался, гувернантка заперлась в своей комнатке.
– Саша, Сашенька, – помимо воли шептали губы.
А сын с женой были на водах. Он отписал им…
(вымарано)
Второе письмо подарило надежду. В нем был адрес: три слова, сухие, короткие. Деловые! Значит, есть возможность договориться.
Принесший конверт мужчина был усат.
Но почему, как прежде, не егерь? Почему не по почте? Желание проконтролировать? Убедиться? Или это случайный человек?
В памяти Ритольди и это лицо мужчины осталось нечетким.
Ох, нет, подумал я, ничего здесь не выудить. Наверняка один из похитителей подрядил какого-нибудь местного инженера, приказчика или крестьянина, а сам – на взгорок, на дерево с биноклем – смотреть-оценивать: готов ли, сломлен ли?
Но, скорее всего, и наблюдающий, будучи пойман, не смог бы сказать многого. «Козырь» и «козырь», его послали – он залез.
И пока размотаешь нить…
Мне вспомнились отметки на «козырных» лбах в морге, и я поправил себя: если размотаешь… если…
Впрочем, «козыри» – это мелочь, сподвижники, посвященные – их бы зацепить. Кто-то же и в Тутарбино вхож, и в военных кругах свой, и среди фамилий. Если проверять – это двести – двести пятьдесят человек.
Не так уж и много, но время, время. Нет его!
«А разве у них есть?» – подумалось мне.
Больно велика плотность событий последних двух недель. Что-то намечается? Или, наоборот, что-то идет не так, и они предпринимают лихорадочные усилия к исправлению?
А может, наш противник просто не вытерпел? И собранная высокая кровь сыграла с ним злую шутку? Отсюда и торопливость, и самоуверенность.
Четыре кропотливо подготовленных покушения за полгода. Из них – три удачных. И еще четыре – всего за четырнадцать последних дней: на отца, на Ритольди и два на меня. Три неудачных. Разве не торопливость?
Спланировать, подкараулить, напустить пустокровника, подготовить варианты на непредвиденные случаи – ум надо иметь холодный и дерзкий. Может быть, знакомый с военными операциями. И еще – никакой рефлексии. Жертвы, пальцы, кровь – все ради…
Ради чего?
То есть промежуточная цель рисовалась ясно. А дальше? Допустим, добывает эта сволочь кровь всех семи фамилий. Чистую. Без примесей низких жилок. Ало-стальную, ало-золотую, ало-синюю, ало-белую, ало-оранжевую, медную, изумрудно-алую и черно-алую.
И что – сидит и хихикает над коллекцией?
Не верю. И Терст не верит. Бывают, конечно, и такие сумасшедшие, но люди за ними не пойдут. Те же «козыри» – народ битый, ушлый, в большинстве своем сидевший в острогах и тюрьмах, пустую обертку враз почуют и за просто так ножа из-за голенища не вынут. Власть им пообещали? Свободу? Богатство?
А себе? Всемогущество? Несбыточное, утопическое, но для кого-то вполне реальное. Манящее. Как ни глупо это звучит.
Я снова сосредоточился на чтении крови Огюста Юлия Грампа.
Леверн приветствовал его туманом. От дороги осталось ощущение тряски и одинаковых потолков почтовых станций – он смотрел в них, ожидая подачи свежих лошадей.
Саша! Саша, я уже!
Других мыслей не было. Страх душил. Собранная Семеном еда отправилась прямиком в придорожные кусты.
В доме Ожогина его ждали. Старуха с трясущейся на тонкой шее головой темным коридором провела его в комнату, приготовленную для «высокого господина». Кровать, застеленная дряным покрывалом, узкое окно, выходящее на каменотесный двор, тараканы, пытливо шуршащие за обоями.
– Комната, не извольте беспокоиться, чистая, – сказала старуха, – без клопов. И вот еще… – Она покопалась в кармане серого платья. – Это велено передать.