Листок бумаги оказался у него в руке.
– Благодати вам, – смог пожелать он.
– Ну дак, – ответила старуха и вышла.
Он сел на кровать, вызвав визг панцирной сетки.
На листке плохими чернилами и торопливым, часто неразборчивым почерком была написана инструкция.
«Для господина Р.» – значилось в ней.
«В каменотесной мастерской на имя господина Ипатьева заказан голем. По приезде оживите фигуру и приготовьте к ночной погрузке. Следующим утром будьте на втором этаже больницы Керна. Инкогнито. Ваша задача – поднять голема и вывезти груз.
Тогда получите внука».
Бешеный Грамп все-таки почти не видел лиц, точнее, не обращал на них внимания. В его памяти все, связанное с людьми, встреченными или замеченными мельком, казалось смазанным, и только рисунки крови проступали четко. Он так привык, он так жил и чувствовал – жутко неудобно при чтении.
Старуха – и не понять, что за старуха, хотя ее-то можно, пожалуй, еще найти по адресу. Но два почтальона, извозчики, постояльцы дома Ожогина, те же «козыри», оседлавшие голема…
Тем более Грамп и кровь видел не так, как я.
Я больше по приметным жилкам, по особенностям, все равно, научен, в лица вглядываюсь, в одежду, в характерную походку или привычки.
А он – плетение срисовал и запомнил до мельчайших ниточек. Особое мастерство. Но, увы, ни цвета глаз, ни формы носа…
Кроме того, у низкой – серой с «крапом» – крови плетение часто похожее. То есть никакое. Сравнивали как-то по одному делу, мучились.
Ох-хо-хо, ладно.
В каменотесной мастерской старик Ритольди задержался надолго, но все секреты оживления голема из крови вымарал старательно.
Потом был ресторанчик на соседней улице, нетронутый обед, несколько знакомых, прогулка по улочкам вокруг мастерских и дома и мысли, мысли, мысли. Они кружили, они сбивали с ходу, они назойливо шелестели под седыми волосами, и режь их не режь – никуда не деться: Саша, Сашенька!
Одно время Ритольди всерьез обдумывал полевую операцию против похитителей, с кордонами, с оцеплениями. Проверять всех! Всех! Город в тиски! Обыски! Нитеводов – по кварталам. Искать изумрудно-алое!
Но отступился.
Ночью дождался телеги, оживил голема, уложил его, лиц увезших ожидаемо не разобрал. Мелькнули косые глаза – то ли Цымба, поднятый мною в морге, то ли нет.
Бессонные часы, звезды, дрожь безумия, и что-то выгорает, выгорает с каждым мгновением в душе. Нет Благодати. Нет «бешеного Грампа», кончается. Кончился.
Я смотрю его глазами на себя тем утром, беспокойный бело-алый костер жилок, смотрю на Сагадеева и Майтуса, на Тимакова и полицейских, как мы прячемся за оградой, как пыхают белыми дымками револьверы. Все это видится мышиной возней, нелепостью, безрассудной пляской крови. Хочется лишь не опоздать.
Треск телеги. Ворох соломы летит косматым клубком. Наш штурм захлебывается, едва начавшись. «Голем!»
Ритольди старался не убивать, даже карету сдернул с дороги, чтобы только мы не бросились на ней в погоню.
И опять изматывающее ожидание в комнатке с тараканами. День, наполненный пустотой, несколькими видимыми в окно полицейскими, бесконечно прохаживающимися по каменотесному двору.
«Разве я подвел? – спрашивал Грамп себя. – Нет, никоим образом. Все как написано. Я теперь преступник, что уж. Но Саша, Саша…»
Сердце стучало неровно, то замирало, то билось мелко-мелко.
К вечеру под дверь серой мышью скользнул сложенный вдвое листок. «Возвращайтесь к себе и ждите» – было в нем.
И он вернулся.
Его встретили сын с женой, Семен, гувернантка, слуги и работники, он отмахнулся от них, ему хватило сил изобразить «железного старика».
Отстаньте! Цыц!
Сын, дурак, принялся искать внука, послали к соседям, послали людей по деревням, вздохи, плачи, капли, папа, как ты мог! Где Саша?
Ему стучали в дверь, а он ждал.
Со шкатулкой на коленях, с маленькой, отделенной от внука частью.
Держал осаду.
Держал, пока все в доме не почувствовали острый, вибрирующий звук смерти. Саша, Сашенька – все. Чистый изумрудно-алый.
Ему показалось, это он, это – его. В сердце.
Но он встал, вышел, распорядился подать карету и сказал, чтоб его не ждали…
Я отер лицо, мокрое от напряжения. Макнул в одеяло. Полежал так, дыша в складки, собираясь с силами. Потом повернулся и поставил на столик опустевшую склянку.
Море на стене розовело утренними смутными барашками.
В крови Ритольди было много сухой, как порох, едкой горечи, но полезной информации оказалось совсем чуть.
Ладно. Я сел в постели. Затем встал, накинув на плечи мундир.
Попробовал, как Терст днем, жилками дернуть штору, но только взбаламутил ткань. У отца бы получилось.
Пришлось ручками.
Я долго стоял, поднырнув, чуть ли не носом тыкаясь в стекло, а животом упираясь в подоконник. В голове, словно детальки, зацеплялись друг за друга Лобацкий и Штольц, Тимаков и Терст, государь император и обер-полицмейстер, аптекарь Чичка и квартальный надзиратель Подгайный, «козыри» и Ольга-Татьяна, отец и Ритольди.
Их было много, этих деталек, и из них я так ничего и не смог сложить. Все путалось, одно мешало другому, плыли строчки из отцовского письма (Майтус!), маячила, маячила участь живца…
За окном серебрилась от росы лужайка заднего двора, на далеком склоне холма уже помаргивали огоньки, там оживала деревенька, Муравская кажется, еще дальше клубами дыма обозначал себя паровоз, темнел лес, вилась дорожная нитка, красное, неразогревшееся солнце выглядывало, набекрень нахлобучив облако.
Еще две «клемансины». Еще две.
А есть ли в них что-то? След, хотя бы тень следа? Или я опять останусь с чувством, что все важное уплыло из-под носа, что оно все не здесь, что это пустота, и нисколько… никак…
Что-то боязно.
Я пошевелил плечами. За стеклом черно-белыми пятнами забирало в поле коровье стадо, вокруг него, утопая в траве, бегала по кругу рыжая собака, двое мальчишек, постарше и помладше, шли следом.
Что мне делать?
Оставаться в поместье? Или ехать в столицу и поднимать трактаты о крови? Или все же к Бешеному ручью? Чем неожиданней решение, тем меньше времени и возможностей устроить мне новую засаду. Или, наоборот, дать им эту возможность? Попробовать переиграть? А еще – Гебриз. Надо бы как-то встретиться, посмотреть в глаза. Ах, гуафр, еще Ритольди «нить повести»…
Я и государь император.
Нет, я, государь император и Гебриз. Чем нас можно взять? Предателем в близком окружении. «Пустой» кровью.
Значит, Синицкий, пусть он… посмотреть, подумать…
Кровь в колбочке была Терста, поскольку расследование о покушении вел он самолично. Простая, безыскусная кровь.
Многим начальник тайной службы его величества виделся компромиссной фигурой среди семей – ничьих жилок нету, а если и есть, то вырожденные, тусклые. Правда, ходили слухи, что кровь эта маскарадная, а настоящая спрятана под ней. Но так ли это, и я не знал. Ну а насчет возможности – всякие есть техники…
Доклад Терста был дотошен.
По нему Игорь Синицкий заступил в караул императорского дворца в шесть вечера. Полурота лейб-гвардии сменила полуроту. По периметру здания: шестнадцать фамилий, младший офицерский состав. Балкон: восемь фамилий, младший офицерский состав. Внутренние помещения: двадцать четыре фамилии, старший офицерский состав. Начальник караула – подполковник Дуге, его заместитель – капитан Пельшин.
Штабс-капитан Синицкий был поставлен в вестибюле. Из оружия – декоративная сабля. До аудиенц-зала – два холла, анфилада комнат с постами у каждой двери. Постов – шесть, человек – тринадцать, так как у дверей в аудиенц-зал – трое с капитаном Пельшиным. Четверо в вестибюле, вместе с Синицким, двое у второго входа, пятеро, с Дуге, – в аудиенц-зале.
В шесть двадцать две Пельшин обошел посты, и Синицкий был на месте.
Показания капитана Пельшина были по-военному коротки: «У штабс-капитана Синицкого был расстегнут ворот мундира. Я приказал ему привести одежду в порядок. Он был хмур, глаза слегка стеклянные, но спиртным от него не пахло. Я сказал ему: „Здесь государь император“, – а он вдруг улыбнулся, но как-то нехорошо, зло. Так что я предпочел не заметить этой улыбки. Но показал ему кулак, да, показал».
В шесть тридцать одну государь император спустился в аудиенц-зал на встречу с фабрикантами Сибирского края. Доподлинно неизвестно, что произошло в это время в вестибюле дворца. От единственного оставшегося в живых из трех карауливших вместе с Синицким, штабс-капитана Ордынина, подробностей выяснить не удалось – Ордынин помнит лишь, как повернулся на чей-то вскрик, «и все».
Если проводить ретроспекцию, то первым был убит поручик Варсанов (жилки втугую сплетены на горле), затем нейтрализован Ордынин (но не убит!), третьим – поручик Лотур (заколот саблей). Тяжелый императорский штандарт на древке был взят с подставки.
Почему уцелел Ордынин, непонятно. Как вариант: лишился чувств раньше, чем Синицкий на него напал.
Далее: древком штандарта проткнут подпоручик Жужелицын, у поручика Трауба сломаны шейные позвонки. При расправе со вторым постом Синицкого замечают с комнатного балкона. Глубокая колотая рана у штабс-капитана Пасторе, поручик Мухин вылетает из окна. Поднимается тревога. У третьего поста убийцу уже ждут. Балконные дают залп из штуцеров. Синицкий получает пулю в плечо, но не останавливается. Он успевает убить еще троих, пока Пельшин не разряжает пистолет ему в горло.
Все нападение заняло около четырех минут.
Цель нападения неясна. В смысле, если полагать, что целью была кровь государя императора, то прорыв через посты следует изначально считать авантюрой в духе книжонок Пинкера или Салтанова.
И здесь Терсту виделись три версии. Первая: цель была в другом. Как то: напугать или заявить о себе. Вторая: произошел просчет в силе «пустой» крови или инициации Синицкого, которая оказалась неполной. Третья (самая заманчивая): Синицкий напал самовольно, без команды, грубо говоря, сорвался.