Мне показалось, что он пьян.
Мундир его был расстегнут, на щеке алел след поцелуя, какой-то дурацкий алый бант был повязан на шею.
– А я вас ищу, ищу!
Он затеребил кобуру под полой, подмигивая мне левым глазом.
Улыбка его сделалась еще шире. Я почему-то совершенно не мог понять, чего он хочет. Зачем кобура? Зачем это подмигивание?
– Господин полицейский, вы в своем уме? – успел спросить Репшин, прежде чем капитан достал револьвер.
Звук выстрела ударил по ушам.
Гуафр! Доктор, ойкнув, упал с пуфика на пол. Раненый? Убитый? Ах, некогда думать! Я нырнул в спальную половину.
И вовремя: предназначенная мне пуля ушла в обойный цветок.
– Промахнулся! – воскликнул Тимаков с радостным изумлением.
Прислонившись к стене, я расплел жилки.
Кровью я видел Тимакова, стоящего у дверей, почесывающегося, притоптывающего сапогом, наклонившего голову.
– Мне что, опять искать?
Он выстрелил еще раз.
Пуля разбила зеркало. Осколки посыпались вниз.
– Выйди, Бастель, выйди вон!
Он сошел с ума, подумалось мне.
Рисунок его крови не изменился, белесая, как была, так и осталась, немного алого, ни веточки «пустой». Тогда почему?
Я действовал быстро – пережал своими жилками его жилки, поймал руку, пальцы, отвел револьвер в сторону. Сплел иглу у сердца.
Капитан даже не попытался сопротивляться. Словно не считал нужным.
– Сука! – расхохотался он. – Силен! Кровью и силен! А без крови – что?
Помедлив, я вышел к нему.
Тимаков дернулся всем телом, но смог только шевельнуть головой. В глазах его засверкала ненависть.
– Вот как! Стреножил! Как коня стреножил! Офицера!
Лицо его сделалось свекольного оттенка – он все силы прилагал, чтобы развернуть револьвер в мою сторону.
– Почему? – спросил я его.
Тимаков снова захохотал.
– Потому что вы, высшие, слишком о себе возомнили! Ничего, придет, придет наше время, все вы с вашей кровью будете болтаться на фонарях! Кольваро на фонаре, а слева – Штольцы на фонаре, Иващины, а за ними – государь император на фонаре. Нет, императору надо голову. Вж-жик! Чтоб катилась.
Я присел у неподвижно лежащего Репшина, потрогал пульс на шее:
– А доктор чем вам не угодил?
Жилки Якова Эриховича медленно серели, расплетались, кончики их чернели. Кровь натекала из-под прижатой руки.
Мертв, убит.
– Доктор? – нахмурился капитан. – Ну так, заодно… – неуверенно произнес он. И улыбнулся: – Все одно к одному…
Позади него в проеме возник Сагадеев.
Ни слова не говоря, он обхватил Тимакова рукой и впился зубами в горло.
Я вскрикнул от неожиданности. Вот уж чего не ожидал от обер-полицмейстера, так это прорезавшегося вампиризма.
Еще один сумасшедший? Не много ли?
Николай Федорович между тем, всхрипнув, содрал алый бант с капитанской шеи и выплюнул его под ноги. Бант расцветился странными значками, пыхнул дымком и рассыпался пеплом.
– Бастель!
Мне хватило реакции поймать внезапно обмякшего, закатившего глаза Тимакова. Голова его безвольно болталась.
Вывернув из ослабших пальцев револьвер, я опустил капитана на кушетку. Сагадеев давил пепел сапогом, как живую змею.
– Что ж вы, Бастель! – щерился он из-под усов. – Как же так?
В двери опасливо заглянул лупоглазый жандарм.
– Стой! – сказал ему Сагадеев. – Беги к Лопатину, все кареты, что сейчас выехали, – вернуть. Силой! – рявкнул он. – И уже в удаляющуюся спину добавил: – И осторожнее там!
– Кто? – спросил я.
Обер-полицмейстер выдохнул, подошел к Тимакову, стер след помады с его щеки:
– Да Ольга-Татьяна ваша, Диана Зоэль… И я, дурак, проморгал, не думал… – Он поморщился, взглянув на доктора. – О-хо-хо, наворотили дел.
Я вспомнил женскую ручку на плече Тимакова, вспомнил шаль, вспомнил слова Репшина про женщину, разговаривающую с Ритольди.
Ах, гуафр!
Как близко она подобралась! Приехала в чьей-нибудь свите? Окрутила лентой какого-нибудь ван Зее?
– Что же она, по-вашему, настолько сильна? – спросил я.
– Скорее, нахраписта, нагла, может быть, да, выросла в этом их мастерстве… Надо отдать ей должное, не побоялась. – Сагадеев раздраженно повел плечами и рявкнул в раскрытую дверь: – Носилки-то есть в доме?
В коридоре произошло шевеление. Кто-то там, сплоховав, растянулся на полу, давешние слуги, изрядно задерганные, протиснулись мимо обер-полицмейстера. Серая ткань носилок мелькнула прапором.
Бедный доктор!
Я не успел узнать его. Наверное, он был хороший человек. Мне он, конечно, не особо понравился, я ожидал увидеть худющего Роше, а тут…
Толстенький такой колобок.
Но мы вполне могли подружиться. Могли…
Слуги переложили Репшина на носилки. Золотой брегет стукнул об пол. Я наклонился и убрал часы в жилетный кармашек. На паркете осталось смазанное пятно.
Вот и весь Яков Эрихович.
– Бастель, – позвал Сагадеев, – пойдемте-ка на крыльцо. Мне может понадобиться ваша помощь. Вы как?
– Более-менее. А Тимаков?
– Очнется, куда денется. И думаю, будет мучим головной болью и угрызениями совести. Он, собственно, тут на каторгу наговорил.
– Николай Федорович!
– Да знаю я! – Сагадеев вытер губы рукавом. – Представляете, – пожаловался он, – гадость какая, до сих пор жжется.
Мы вышли за носилками.
В коридоре стояли жандармы, с ними ушлый поручик Штальброк, сразу признавший во мне на въезде кровь Кольваро.
Короткие кивки, обмен взглядами – и мы двинулись все вместе: трое впереди, двое сзади, я с обер-полицмейстером посередине.
Впереди мелькали юбки и сюртуки, торопливо просачиваясь перед нашим приближением в двери и арки. В обширном холле застыл пехотный полувзвод. Еще один полувзвод занимал площадку между пролетами парадной лестницы, ведущей в залы второго этажа.
Дом на осадном положении?
Сагадеев поручкался с полковником, пьющим чай, сидя на подоконнике, о чем-то они вполголоса заговорили. Жандармы вышли на крыльцо, а я остался в компании Штальброка.
Хмурое сентябрьское небо заглядывало в распахнутую створку.
– Вы понимаете, что происходит? – спросил поручик.
– Догадываюсь, – сказал я.
– Что-то серьезное?
– Извините…
– Евгений! – представился Штальброк, щелкнув каблуками. – Евгений Ольгердович Штальброк, поручик второго линейного полка. Размещаемся под Стернявиным, сюда переведены в количестве роты в распоряжение и по предписанию военного министра.
Кровь у него была палевого и оранжевого оттенков, просматривалось в ней родство с Гущиными и Свитовыми, а через них уже – с Поляковыми.
– Карету мою видели?
– Да, – кивнул Штальброк и сощурил серые глаза. – Думаете, возможно повторное нападение? На поместье?
– Нет, это было бы… – я задумался, – …неразумно.
– Бастель.
Сагадеев жестом подозвал меня к полковнику.
Тот был худощав, азиатских черт, тонкие пальцы, бритый череп. Кровь тоже восточная – синеватая, с легкими вкраплениями низкой серой.
– Лопатин, Игнат Степанович, – представился он. – Негласно курирую охрану поместья. Матушка ваша в курсе.
Он посмотрел на меня узкими черными глазами, видимо ожидая моего комментария. Но я промолчал.
– Так вот, – продолжил полковник. – Карет в течение часа выехало четыре. Две по направлению к Леверну, одна повернула на Лайпенс, к западной границе. Одну, последнюю, четвертую, удалось задержать посланному вдогон конному разъезду. Сейчас ее конвоируют сюда. Приказ по доставке остальных карет телеграфирован на места. Кроме того, девять конных, разделившись, продолжают погоню по обоим направлениям.
Я кивнул.
– Откуда известно, что к Лайпенсу?
– Я отрядил хороших следопытов. Новость получил минут десять назад с вестовым.
– Плохо. Места там такие, что можно и затеряться, – сказал Сагадеев. – Край людьми не богатый, полиции тоже мало, лес, хутора да деревеньки.
– Думаете, Зоэль захочет перебраться обратно на родину? – спросил я его.
– Не исключено.
Я поморщился.
Убийство Ритольди здорово поднимет престиж Мефисто. Западные, едва усмиренные провинции могут встать на дыбы.
– Вильнов, Кенигс, Варшаузе. Вена. Не считая булгар, цыган и эллинов.
И непонятно, то ли мы для них такие плохие, что они, чуть что, готовы лить высокую кровь, то ли какое-то поветрие напрочь сводит с ума народы.
Да, протекторат лишает самостоятельности в проведении внешней политики, номинально лишает и каких-то внутренних устоев, приводя жизнь в соответствие с имперскими законами. Но, гуафр, по тем сводкам, что я читал, за пять лет протектората уровень доходов простого полонского хлопа поднялся в четыре раза, прусского бауэра – в пять.
– Она умна, – сказал я.
Полковник остался цедить чай на подоконнике, а мы с Сагадеевым и Штальброком вышли на широкое крыльцо. Крылья крыльца были забраны гранитной балюстрадой с широкими перилами в деревянных накладках. Когда-то я прыгал с них в росшие внизу кусты. Мог, наверное, запросто глаз какой-нибудь веткой выколоть.
О чем думаю?
– Мне кажется, она не поедет в Лайпенс, – сказал я.
– Почему? – спросил Сагадеев, облокотившись на перила.
– Согласитесь, убийство не выглядит спланированным.
Обер-полицмейстер медленно, тяжело кивнул.
Хмурое небо гоняло хмурые облака. Лужайки, на которых вчера еще собирались чаевничать, были пусты. По дорожкам прогуливались жандармы. Ни детей, ни парочек.
У каретной стоял пехотный караул. Гостевой флигель светил окнами.
– Господин поручик, – обратился Сагадеев к Штальброку, – как у вас с распознаванием крови? Вообще со способностями как?
– Оценка «хорошо», господин обер-полицмейстер, – отозвался тот.
– Лицей? – спросил я.
– Да, – ответил Штальброк, – курс Бекетова Вадима Петровича. Распознавание, фигуры защиты, фигуры нападения, рекомбинация…
– Прекрасно. Видите? – Сагадеев показал поручику на скамеечку у плаца перед каретным въездом. – Сядете туда. Ваша задача – проверка. Во втором случае – подстраховка меня и Бастеля. Курите?