И, кажется, не обошлось без помощи матушкиной крови.
– Бастель, – позвал меня Сагадеев.
Я сбежал вниз:
– Да, Николай Федорович.
– Будьте добры, из ворота… очень осторожно…
Сагадеев кивком головы показал на тонкую металлическую полоску, бегущую по шву воротника. Шерстяной короткий сюртучок Дианы Зоэль, похоже, был полон сюрпризов.
Только приблизившись, я заметил, что в кисть обер-полицмейстера с другой стороны ворота воткнулась игла.
– Осторожно, – повторил Сагадеев. – Постарайтесь не уколоться, вытягивая.
– Яд? – спросил я.
– Что-то вроде. Надеюсь, сударыня Зоэль нас потом просветит.
– Не надейтесь, – прошипела шпионка. – Всех бы вас…
– М-да, – сказал я и протянул руку за спину: – Дайте нож кто-нибудь.
Синемундирная тень, мелькнув, вложила мне в пальцы тяжелую рукоять кинжала. Не слишком удобное оружие.
– Господин Штальброк.
– Да, – подскочил поручик.
– Уберите вы «парус», – сказал я ему. – Вы всех, что ли, хотите им накрыть? Кроме того, как долго вы собираетесь его держать?
– Сколько смогу, – храбро ответил поручик.
Лоб его усеивали бисеринки пота.
– Вот что, Евгений Ольгердович, – проговорил я, подцепляя кинжалом непослушную нить, – менее страшное что-нибудь можете?
Штальброк вспыхнул:
– Я все-таки…
– Я помню, курс Бекетова, простите. «Петлю Гаримова» сможете?
– Разумеется.
Я подцепил еще одну нитку:
– Мне нужно, чтобы наша прелестная и опасная гостья, случись что, тут же потеряла бы сознание. Это можете?
– Да, – кивнул Штальброк, заходя вбок.
– Тварь, – процедила Диана.
Сверху закрапало.
Из конюшен донеслось ржание. Над гостевым флигелем расчертили низкое небо ласточки. Пехотинцы по одному, по двое потянулись с балюстрады под крышу.
– Бастель, – проворчал Сагадеев, – вы скоро?
– Сейчас.
Я взглянул кровью. Да, что-то странное было в игле. Жилки обер-полицмейстера сжимались и тускнели, словно теряли силу. От самой иглы веяло холодом. Нет, милая, голой ладонью я тебя не коснусь.
– Позвольте, сударыня.
Я сдернул с пальцев Зоэль перчатку.
– Вы еще заплатите, по полному счету, – изогнула губы она. – Все заплатите. Все до одного.
– Помолчите.
Помогая кинжалом, я потянул полоску металла на себя. Острие вышло из кисти Сагадеева, оставив порез на коже, и нырнуло в ворот. Казалось, насосавшийся клоп ползет под тканью.
Я перехватил полоску удобнее.
Обер-полицмейстер вздохнул, качнулся, потряс раненой рукой:
– Будьте осторожны, Бастель. Эта штука действует на кровь. И очень хорошо обездвиживает.
– Я рассмотрел.
Вытянутая на свет сужающаяся пластинка оказалась снабжена миниатюрным механизмом, выщелкивающим иглу наружу. По всей длине полотна были набиты непонятные значки, у основания волнистые насечки, кажется, изображали языки пламени.
Совсем ново для меня.
– Дайте-ка, – Сагадеев поймал пластинку в люльку свернутого платка, споро связал концы и опустил в необъятный карман мундира. – Теперь отойдите. Или нет, снимите пока перстни, сережки, выньте заколки у нее из волос.
– Хорошо.
Я приступил к изъятию драгоценностей, а обер-полицмейстер, присев, без стеснения полез шпионке в сапоги. Мы, наверное, были похожи на обедневших «козырей», подстерегших в темноте богатую купчиху. Судя по смешливому фырканью с балюстрады, не мне одному так подумалось.
Через несколько минут в моей ладони угнездились три кольца, два перстня, медный браслет с запястья, сережки с камешками, три серебряные заколки и булавка, которую я, нащупав, выдернул из воротника.
По лицу Зоэль ходили пятна, она смотрела на меня с такой ненавистью, что я поневоле перепроверил жилки. «Петлю Гаримова» Штальброк очень уверенно держал у сонной артерии. Моя вязь контролировала конечности и распадаться тоже не собиралась.
Нет, здесь без неожиданностей. Кровь у Зоэль была серая, с легкими, едва различимыми перламутровыми нотками. Ничего эта кровь не могла.
– Ну вот, – поднялся Сагадеев и показал мне короткие метательные стрелки и тряпочку с узелками, – не зря, значит, я в Астурии сидел. Жилками слабоват, да, а тут – низкое умение, фамильного обращения не требующее, травки, значки, руницы, этакое все неуловимое… Увлекся, а Юлий мне…
Обер-полицмейстер умолк, помрачнел.
Взгляд его уперся Зоэль в переносицу, и, пока я переправлял свою добычу ему в карман, он разглядывал женщину, двигая челюстью, словно пробуя ее на вкус.
– Н-да, – сказал он затем, – убийство члена высокой фамилии…
– И что? – усмехнулась Диана.
– В лучшем случае каторга, сударыня. В Сибирский край, на выработки, к якутам. В худшем вас попросту казнят.
– Думаете, я боюсь казни?
– Это ваше дело. Мне и далее раздевать вас здесь или вы сами освободитесь от лент и прочего?
– Сама. Все равно ж найдете.
– Не сомневайтесь.
– Тогда развяжите мне руки.
Сагадеев кивнул мне, и я ослабил натяжение жилок.
– Ничего, – сказала Диана, расстегивая сюртучок. – Я очень рада. Палач Полонии наконец получил заслуженную награду. За детей! За женщин! За стариков! За Остенвюльде! За юношей, погибших в Маттербурге!
Одна лента, другая, третья.
Диана зло выдергивала их из подкладки и рукавов и бросала на землю. Таял дымок, рассыпался пепел. Затем она, помедлив, с отвращением швырнула обер-полицмейстеру под ноги золотой медальон на цепочке:
– Все!
– Очень на это надеюсь. Бастель, – посмотрел на меня Сагадеев, – у вас в поместье есть подвал?
– Даже два, – сказал я. – Один винный, в правом крыле. Другой лабораторный – в левом. Лучше в левый. Про ключи надо, наверное, справиться у матушки. Или у Террийяра.
– Справьтесь, пожалуйста, – попросил Сагадеев и обернулся уже к Штальброку: – Господин поручик, доведем гостью до узилища?
Ответа поручика я уже не слышал.
Мимо Лопатина, мимо отпрянувшего господина в пальто, мимо пехотинцев, жующих паек на ящиках, я взлетел по лестнице на второй этаж. Несмотря на скорбное событие, в залах было шумно. Кое-где даже весело. С утра пораньше бренчало фортепиано. Вокруг бренчанья толпились и звенели бокалами.
Цвет империи, с горечью подумалось мне. Радуга жилок.
В верхней столовой убирали со стола. Прислуга уносила подносы и чашки, сдвигались стулья, менялась скатерть.
Пойманная за руку служанка не видела ни матушки, ни распорядителя.
По окнам забарабанило. В комнатах пролегли тени. Сделалось зябко и стыло, как всегда в доме во время дождя. Фортепиано умолкло.
К подсвечникам, свечам побежали со «свенскими» спичками. Дом тут же оделся в трепещущий, путающий свет.
Анфиладой я прошел до второй лестницы, спустился в толпу гостей, которые были в дорожном, с саквояжами, ридикюлями, их слуги смотрели в окна и стояли у выходной двери, которую с карабином наперевес закрывал мальчишка-пехотинец.
– Господин Кольваро, почему нас не пускают? – опознав, спросили меня.
– Не знаю.
– Мы хотим уехать!
Испуганные, ожидающие лица.
По жилкам – не самые первые фамилии, светло-лимонные, розоватые, чуть посеребренные. Несколько неприятно было то, что среди них оказалась и близкая нам ветвь Янкелей. И эти уже бегут.
Сначала искали защиты, а теперь? Впрочем, когда в доме одной из великих семей убивают главу другой…
– Сейчас разберемся. – Я подступил к пехотинцу, серому, как мышь, и лицом, и кровью: – Чье распоряжение не выпускать?
Мальчишка – нос картошкой, короткий пушок под носом и усами не назовешь – облизнул губы, но карабин сжал так, что побелели костяшки пальцев.
– Полковника Лопатина. Он сказал, что выезды пока запрещены.
Я кивнул, украдкой подмигнув парню.
– Увы, – обернулся я к собравшимся, – Лопатин отвечает за охрану, и потому…
– Но Ритольди…
Вякнувшего это тощего субъекта, седьмую воду на штольцевском киселе, я заткнул жилками сразу. Такие возгласы часто суть последующей паники, это я еще до Ассамеи, в одном портовом городке успел прочувствовать на себе.
– Господа, – сказал я, – вполне возможно, что выезд из поместья какое-то время, надеюсь недолгое, будет ограничен. Если хотите сидеть на чемоданах, пожалуйста, сидите, но в комнатах, хорошо?
– А не пересидим ли? – проворчал кто-то и, развернувшись, тяжело, сутулясь, затопал по лестнице наверх.
Мрачная, отложенная до поры решимость клубилась в его зеленоватой крови. За ним потянулись слуги, такие же упитанные, громоздкие, как хозяин, поволокли баулы и мешки, за слугами – две девицы, то ли дочки, то ли воспитанницы, а за ними уже гуськом двинулись все остальные.
Остался лишь схваченный за язык тощий субъект, пучащий глаза и теребящий горло.
– Кых-х… к-ха…
– Свободен, – показал я ему пальцем на лестницу, субъект отмер и, пробормотав: «Простите великодушно, очень понял… все понял…» – исчез.
Матушку я нашел в гербовой гостиной.
Тихо перемещалась прислуга, в чепчиках, фартуках, серых накрахмаленных платьях, расставляла приборы – здесь еще только собирались чаевничать.
Анна-Матильда Кольваро стояла у окна и морщилась на чересчур громкие шаги, на звон столового серебра, незаметно отдергивая от звуков голову с пышным начесом. По стенам, косо, сверху вниз, извиваясь, бежали ящерки, по тяжелой ткани под ее рукой – тоже.
– Бастель, – произнесла она, едва я появился, – подойди.
– Да, матушка.
Я встал чуть позади, за левым плечом, успев разглядеть легкую усмешку на ее губах.
Окно выходило на цветник, на розовые кусты, и было видно, как качаются под каплями бутоны и листья.
– Сентябрь, – негромко сказала матушка, – а кайсер, посмотри, никак не распустится.
– Это где?
– Вон там, – она несмело притянула меня к себе, показывая, – сорт поздний, прусский, белые лепестки, сейчас их, увы, не видно.
– Ничего, – сказал я. – Время еще есть.
Матушка кивнула.
– Знобит, – сказала она. – Обними меня.