Два месяца он готовился, закупал повозки, припасы да лошадей, нанял южан-проводников, целый лагерь разбил под городом, дня не было, чтоб в Жукоеве его не обсуждали, больше с ехидцей, реже же с сожалением, что сто тысяч по ветру рассеиваются. А там и человечек прибыл, тоже не один, с людьми выправки военной, отставными солдатами да офицерами, тертыми, юга понюхавшими.
Хозяин человечка того приехал тоже, но встретиться мне с ним не удалось: он на следующий день поутру выехал к границе покупать, по словам Косты, арчу – проездную бирку у местного бека Гиль-Санкара. Может, и владеет тот бек всего двумя аулами да чахлым оазисом, а все равно „гиль“, то есть „великий“ по-нашему…»
Я оторвался от письма, припоминая пограничные земли.
Гиль-Санкар – это, кажется, западнее Ашкарбы, от Хан-Гюли до… Пришлось выковырять из саквояжа Суб-Аннаха. Я пролистал томик до карт, повел пальцем по значкам солончаков и караванных троп. Хан-Гюли, Энверхан, Тейеп – маленькое селение с глинобитной крепостью. Пунктир и подпись «Санкар-ануш» отделяли пустоту сбоку от «Деттар-ануш». Удел Санкара, удел Деттара.
В империи уже и забыли почти, что раньше, до деления на уезды и края и нового деления на губернии, были только уделы. Обширные, гигантские. Северный считался нашим, семьи Кольваро. Южный – семьи Гебриз. Северо-западный и Юго-западный – семей Ритольди и Иващиных. Северо-восточный и Юго-восточный – Поляковых-Имре и Штольцев.
Тутарбиным принадлежал Центральный удел, или, иначе, Сердечный.
А потом империя ушла с юга, но разрослась вширь. Все перепуталось и переплелось, и Гебризы, получается, сделались изгнанниками.
Как-то это мимо меня прошло.
И когда, интересно, империя отступила? В Смутные времена Волоера? Или еще раньше?
Стоп, приказал я себе. Не отвлекайся. Вряд ли наша история имеет такие длинные корни. Письмо, впрочем, занимательное. Гиль-Санкар, хм… Ассамея уже более двух лет худо-бедно блюдет мирный договор, торговля оказалась выгоднее войны, но между собой беки ладят редко. Все ж великие…
Гиль-Деттару с Гиль-Санкаром замириться не дают какие-то давние караванные дела, верблюды и перебежчики, поэтому расположение ко мне одного вовсе не означает дастархан у другого. Это на случай визита.
«Компаньон этот так тогда и не поворотился в Жукоев, – стал читать дальше я. – Прислал гонца с указанием Косте выдвигаться экспедицией по Южному тракту. Случилось это в конце июля прошлого года, стало быть, как раз год с того и прошел. Двинулись они утром тридцатого числа, и я до сих пор будто вживую вижу, как Коста носится на своем черном жеребце от головы обоза к хвосту, нервным вскриком подгоняя повозки.
Здесь предыстории выходит конец, уж простите, Николай Федорович, за многословие. Сама история такова: через четыре с лишним месяца, в декабре, Коста Ярданников вернулся в Жукоев. Один.
Он страшно высох, оброс, лицо стало темное от солнца, глаза – как два уголька, я едва признал его на пороге своего дома, подумал начально, погорелец какой-нибудь на хлеб собирает. Но, несмотря на жуткий вид, на обноски на теле и сбитые в кровь ноги, он был совершенно счастлив. Он сказал мне, что нашел удивительное, что скоро станет… Тут он наклонился и прошептал: „…всемогущим“ – так, что кровь моя застыла в жилах. И я, полицейский с семнадцатилетней выслугой, видевший всякое, испугался. Мне не стыдно в этом признаться, поскольку всякому человеку есть свой страх.
Коста попросил ключи от дома, оставленные мне на хранение, и, получив их, был таков. Ничего не сказал, даже не простился. „Безумец!“ – вот что я подумал тогда.
Все это случилось уже под вечер, а ночью меня разбудил молотящий в дверь пристав. Вместе с ним были судопроизводитель Щукин и бледный как смерть скабейниковский мальчишка (Скабейниковы и Щукины – оба соседи Косты). С их слов, ближе к полуночи в доме Ярданниковых кто-то кричал нечеловеческим голосом и бился в стены, продолжалось это около получаса, потом крики стихли. Приблизиться к ярданниковскому крыльцу никто не рискнул, решили позвать полицию, мало ли что. Если припадок, это одно, а если какое-нибудь смертоубийство? Вызванный пристав посветил в окна, подергал дверь (заперто) и, зная про мою дружбу с Костой, не нашел ничего лучше, чем поднять с постели меня.
Все это мне высказали уже по пути – про крики да про сомнения, что завелись в приставской голове. Оставив Щукина с мальчишкой сторожить запертую дверь, я сразу пошел вкруг дома, к пристройке, ворота которой имели один секрет. Секрет этот состоял в слабости одной из досок, отвернув которую, можно было сдвинуть засов. Собственно, именно это я и проделал.
Хочу заметить, дом я обошел с фонарем и никаких следов, кроме приставских, на снегу не обнаружил. Следы Косты полицейский, видимо, затоптал.
В доме было холодно. Показалось, что холоднее, чем на улице.
Мы поднялись из пристройки в жилую половину и в широких заиндевелых сенях сразу наткнулись на кровь. Длинная цепочка темно-красных капель, почти не прерываясь, тянулась по половицам от входных дверей. Дверь в комнаты была распахнута, и цепочка перепрыгивала через порог и пряталась в темноте гостиной.
Два фонаря, что у нас имелись, вдруг разом погасли. Словно кто дохнул под стекло. Пристав схватился за мою руку, и у меня, верите, Николай Федорович, волосы зашевелились под шапкой. Но было тихо, а мгновением позже я нащупал спичечный коробок. Фитили занялись вновь, и картина, открывшаяся в гостиной нашим глазам, оказалась настолько жуткой, что я, бывает, вижу ее в кошмарах.
В помещении царил разгром. Большой стол был опрокинут набок и словно огрызен по краям. В беспорядке валялись стулья, но ни одного целого – все увечные, то без ножек, то без спинки, а то и вовсе с распоротыми сиденьями и надерганым из них конским волосом. У тяжелого комода в углу была проломлена стенка. Осколки посуды на полу мешались с деловыми бумагами, порванными, будто в приступе ярости, на множество мелких клочков. Полки у книжного шкафа были все перебиты, а книги лежали под ними мокрой кучей, словно на них мочились.
Но не сам разгром был страшен. И не бронзовый подсвечник, чудовищной силой завернутый в поблескивающее кольцо.
Кровь. Тускнеющая сиреневая кровь Косты Ярданникова многочисленными дорожками кропила пол, стены и даже потолок.
Капли, потеки, брызги, отпечатки ладоней и ступней.
Везде. Всюду. Тонким узором, жутким рисунком. О, Ночь Падения!
Сам Коста Ярданников, голый, черный от крови, сидел на лавке, привалившись плечом к стене и словно отвернувшись от дел рук своих.
Набравшись смелости, я приблизился к нему и тронул за плечо.
Голова его легко отклонилась, и по остановившимся, неживым глазам, по неподвижному рту, приоткрытому в гримасе, мне стало ясно, что Коста мертв. Вблизи я увидел, что рот у него весь в крови, грудь и шея расцарапаны, а руки до локтей и пальцы искусаны, и искусаны, без сомнения, им самим. Вот оно, твое всемогущество, Коста, грустно подумалось мне. Даже трупного плетения жилок нет…»
Я пробежал глазами последние абзацы: полицмейстер Жукоева писал о враче, зафиксировавшем редкое помешательство на фоне перенесенных тягот, о почти буквальном отсутствии крови в теле и извинялся, что, может быть, случай не совсем подходящий и тогда не стоит высокого внимания. В конце письма сагадеевской рукой было приписано: «Как думаете, Бастель? Сходство со смертью Громатова? Всемогущество? Не наша ли ниточка?»
Я задумался.
Мне вспомнился император, шепчущий: «Всюду кровь». Да, в смерти Ярданникова и высоких фамилий имелось сходство. Но там были жертвы, а здесь…
Здесь получается что-то древнее, во что никак не верит Огюм Терст. Экспедиция в Ассамею, странное возвращение. Мог Коста Ярданников неудачно инициировать себя? Или он вообще ничего не знал об инициации?
И не вернулся ли чуть позже в империю его компаньон?
По времени-то все выстраивается очень гладко. Допустим, Ярданников бежал от компаньона, прихватив немного «пустой» крови. Сейчас уже, наверное, не дознаться, была ли рядом с трупом обнаружена «клемансина» или хотя бы осколки стекла. Но это восемь с лишним месяцев назад. А в январе убивают Меровио Штольца. Кстати, в южной усадьбе, куда вся семья Штольцев переселилась подальше от снежной ганаванской зимы.
А южная их усадьба – это верст тридцать к юго-западу от Брокбарда, достаточно в самом начале с Южного тракта свернуть на Новую дорогу.
Только вот не слишком ли короток для подготовки покушения отрезок в один месяц?
А может быть, я вижу умысел в случайном событии? Как, впрочем, и Сагадеев. Не чудится ли мне отгадка на пустом месте?
Связанные с кровью психические болезни редки, но известны уже давно. Есть и такая, когда кажется, что собственная кровь превращается в яд и обжигает внутренности. И грудь в этом случае тоже режут и на стены брызгают.
И все же.
Я внимательно перечитал строчки про таинственного компаньона. Не наш ли враг? В закрытой карете, неясной крови. В Ассамею он просто обязан был отправиться сам, если там действительно…
А почему там?
Я знаю все двенадцать колен Гиль-Деттара, знаю, какой ясык платят ему пустынные байсаки, знаю по именам его евнухов и первых шахар-газизов, знаю имя любимой сабли бека – Карамунтат, «черная невеста», но, гуафр, не знаю, что там лежит дальше его земель.
У Суб-Аннаха, кстати, тоже про это ни слова.
Про Полонию, Астурию – пожалуйста. Как и про экзотический Инданн, островной Айнын, заокеанский материк Никитин.
А главный вопрос – почему мы ушли оттуда? Или бежали?
Я прижал пальцы к глазам, пытаясь составить план действий. Первое: выяснить про земли за Ассамеей у начальства. Еще есть Имперское историческое общество. А еще есть Гебризы с их памятью крови…
Гуафр! Я вскочил.
Майтус! Я совсем позабыл о нем. Кто его пользует сейчас, когда Репшин убит? Некому.
Слабый отклик своей крови я уловил в одной из спален первого этажа. Кровь была спутанна, тревожная, мятущаяся. Кажется, у Майтуса был жар.