Совсем, совсем забыл!
По пути я успел подумать, что даже если экспедиция не особо афишировалась, то отставных военных не наймешь скрытно. Это не «козыри». У них свои биржи, свои контракты с паями в Императорском страховом доме. Правда, очень может быть, что нанимателем числится Коста Ярданников. Но проверить не помешает. Это второе.
В комнате Майтуса я застал сестру, обтирающую лоб кровника смоченным полотенцем.
– Бастель! – кинулась ко мне она. – Он весь горит. И шепчет, страшно так, про кровь, про какого-то человека.
Я клюнул ее губами в щечку:
– Все хорошо. Раскрой окно.
Мари послушно раздернула шторы.
Полутемная комната осветилась, со стуком оконных створок вполз шум дождя, звяканье капель по карнизу.
Майтус пошевелился. Лицо его повернулось к свету, желтоватое, с заострившимися скулами, с тяжелым колтуном волос на лбу.
– Господин… – произнес он в беспамятстве. – Страшный…
Столик перед кроватью был уставлен репшинскими склянками. Здесь же стояла тарелка с вареным картофелем, едва тронутая.
– Он ел? – спросил я Мари.
– Ночью очнулся, попросил картошки, но съел один лишь кусочек, – сестра встала рядом. – Мама с доктором не велели тебя беспокоить, потому что ты сам только что с постели.
– Так ты всю ночь здесь провела?
– Ага, – ответила Мари. – Яков Эрихович показал, что ему давать.
Я прижал ее к себе:
– Как ты еще на ногах держишься?
Сестра пихнулась локтем:
– Не говори со мной как с маленькой. Ты думаешь, я ничего не понимаю? Я, между прочим, курсы медсестер окончила!
– Когда это?
– Год назад, когда еще хотели вновь войска посылать в Пруссию и Полонию.
– Не знал.
Сестра вздохнула:
– Здесь все какие-то встревоженные. Веселятся, а в глазах – пустота. Или страх. Но их прячут за улыбками. Некоторые напиваются, будто в последний раз. Меня не пускают в папино крыло, в библиотеку, Террийяр день ото дня мрачнее, мама смотрит на розы и отвечает невпопад. А еще ходят слухи, что режут высокие семьи. Папа пропал… – Мари всхлипнула. – Ты думаешь, у меня только свадьба в голове?
– Эх, Машка-букашка, – я поцеловал ее в лоб. – Ты стала совсем взрослая. Только тебе не идут круги под глазами.
– А сам-то? Лежал в своей комнатке как мертвец.
– Ладно. Репшин перевязку делал?
– Я делала. Рана плохо заживает.
– Ты знаешь, что доктор?..
– Да, – тихо ответила Мари.
– Все, – я подтолкнул ее к двери, – иди спать. Я посижу, повожусь с жилками. И еще…
Сестра обернулась, держась за ручку. Вид у нее был усталый.
– Нет, ничего, – улыбка мне далась через силу. – Все, иди.
Мари прикрыла дверь, и я подсел к Майтусу.
Смотреть кровью на него без содрогания было невозможно. С половины тела жилки были содраны и отмирали.
Без моего вмешательства кровник был не жилец. Только хватит ли сил у нас обоих? От объема работы, честно говоря, брала оторопь.
Я снял мундир. Вспомнился вдруг не Терст – вспомнился отец. Когда я в детстве сообщил ему, что не буду заниматься с кровью, потому что в тайном языке слишком много слов, и под каждое еще надо особым узором жилки складывать, он, хмыкнув, сказал: «Видишь большое – начинай с малого».
С малого и начнем.
Я взял кровника за запястье. Кровь под пальцем билась неровно, то замирала, то гнала в галоп, то едва постукивала сквозь кожу. Тише-тише, сказал я ей. Я здесь, я бьюсь рядом. Тук-тук, тук-тук. Давай вместе.
Я задал ритм, размеренный, чуть замедленный. Испарина выступила у Майтуса на лбу.
Теперь рисунок, абрис. Его еще называют краем человека. Там, в мире крови, дрожащие жилки кровника отчаянно и слепо тянулись к моим.
Я помог им схватиться.
Глупые, перепутанные, перепуганные жилки. Цепляйтесь, держитесь, сейчас мы будем сплетаться в жизнь.
По сантиметру я восстанавливал рисунок Майтусовой крови, копируя его с себя. Жилка к жилке, узелок к узелку. Как рубашку. Выше. Гуще.
– Ишмаа…
Поврежденную половину я пока не трогал, подступал, стягивал жилочные войска, напитывал их силой, строил живой заслон. Боязно что-то бросаться в бой. Неизвестно, потяну, не потяну.
Шумел дождь, то сильнее, то тише. Настырные капли от окна долетали до кровати, все до одной почему-то жгучие и соленые. Скатывались к губам. Или это пот, дорогой Бастель? Вам ли на дождь пенять?
Мой слуга все-таки выдержал страшный удар.
Жилки на подступах вязались с великим трудом, не «узнавали» языка, а, прихваченные, так и норовили распасться. Приходилось вязать повторно, держа свой рисунок подпором. Круг крови светлый, круг крови темный.
Я выдохнул.
О-хо-хо, вижу большое.
Несколько минут я сидел без движения, жевал стянутую с тарелки сладковатую картофелину, смотрел, прикидывал.
Ох, много выжрала «пустая» кровь. Полрисунка, от пояса до шеи, надо создавать заново. Иначе тело скоро станет отмирать вглубь – сначала кожа, затем мышцы, кости, внутренние органы. Хорошо, Репшин процесс замедлил.
Кто-то потоптался у двери, но войти не решился, отступил, хотя я и не уловил, чтобы комнату проверили жилками.
Ладно. Куда ж без капли крови?
Безымянный Майтуса, указательный свой. Два укола. Красное в красное.
Когтистая боль поднялась от пальца по предплечью.
Рядом словно неодобрительно качнул головой Терст: рискуешь, Бастель. Я стиснул зубы. Нет выбора, господин учитель.
– Ишмаа гоэннин кэтэр…
Погасла, пропала комнатка, пропали дождевой шум, скрипы дома, дыхание, свет, тьма. Осталась только кровь.
И пустота впереди.
Ах-х-х! Меня было много, я тек, я шептал, я подчинялся несложному ритму, я завоевывал, я проникал в капилляры, сплетался и срастался, прихватывая себя слева и справа, сверху и снизу, я окружал, набрасывался и уничтожал пустоту. «Р-рах! Ар-рах! – кровожадно рычал я. – Круши и бей! Р-рах!»
А позади меня, позади моих шеренг прекрасный, как Благодать, восставал рисунок жизни, подрагивал, принимал форму и пробовал новыми жилками воздух.
Рану в Майтусовом плече я заплетал уже кое-как.
Обессиленного, меня вытолкнуло обратно в комнатку, накренило и кулем повалило на пол, но даже с пола было видно, как нездоровая желтизна исчезает с лица кровника и сменяется обычной бледностью.
Ну вот. Кажется, удачно.
Я с трудом поднялся, потрепал Майтуса по руке (спи, мой друг, спи) и заковылял к окну, чувствуя себя скверно пролитым кровью големом – все внутри вихляет и щелкает, в голове туман, ноги переступают сами по себе.
По мере моего приближения в окне, будто солнце, всплывала широкая, щербатая, до черных глаз заросшая соломенным волосом физиономия.
– Господин Кольваро? – спросила она, щурясь.
– Да, – ответил я.
– Прощения просим.
По бокам от физиономии проросли руки и с треском захваченной рубашки выдернули меня наружу.
Очень вовремя, теряя сознание, подумал я.
* * *
Очнулся я от легкого похлопывания по щеке:
– Просыпайтесь, Бастель, просыпайтесь. Уж позвольте мне так вас называть – Бастель. Несколько фамильярно, конечно, и не по существу. Но таковы обстоятельства.
Голос был мягкий, вкрадчивый. Пересыпчатый, будто земля на краю могильной ямы.
Я открыл глаза. Напротив меня в широком каретном салоне, обитом черным бархатом, под светом двух боковых ламп сидел Диего Гебриз.
Он был в серых узких брюках, белоснежной сорочке и узком, обтягивающем его сухую фигуру сюртуке. Расслабленно облокотившись на мягкий валик, он смотрел на меня с интересом, водянистые глаза на вытянутом бледном лице почти не моргали.
От позы его веяло обманчивой негой, но я видел, как в бархатной тьме хищно посверкивают жилки.
– Терст все же парадоксален, – улыбнулся Гебриз. – Он подбирает себе очень неординарных учеников. Что вас, что Тимакова. Мне, например, было удивительно, когда он включил Тимакова в охрану государя императора. Знаете, почему?
– Тимаков не любит высокие фамилии, – хмуро произнес я.
– Именно! – обрадовался Диего. – Тем не менее…
Он пожал плечами, словно говоря: ну это Терст.
– Зачем меня было выдергивать из окна? – спросил я.
– Видите ли, Бастель, я здесь инкогнито и дальше хочу оставаться инкогнито. Прошу вас, – повысил голос Гебриз, когда я потянулся к шелковой шторке, – не выглядывать из окна. Карета стоит за домом, там, где второй выезд, холмик и две минуты пешком… Вы, извините, совсем себя не бережете, так что я просто воспользовался представившимся случаем. И не могу сказать, что я долго этого случая ждал.
Он улыбнулся снова.
В пальцах его появилась тонкая сигарета. Приподняв колпак одной из ламп, Гебриз прикурил, втянул и выдохнул дым, помахал ладонью, рассеивая сизые завитки:
– Вы не против?
– Что вам надо? – спросил я.
Диего сощурился:
– Я думаю, вы находитесь в предубеждении на мой счет.
– Всего лишь.
Гебриз покивал:
– Я бы мог убить вас прямо сейчас. Лечение слуги сыграло с вами дурную шутку.
– И?
– Это лишнее доказательство того, что мне это не нужно.
– Вы знаете, что на все семьи, кроме вашей, совершены нападения?
– Знаю, – Гебриз усмехнулся. – Вы поверите, если я скажу, что тоже в некотором недоумении? С другой стороны, разве мне известно, что будет впереди?
– То есть…
– То есть, – перебил он меня, – я сейчас держу при себе маленькую армию. Во дворце, в деревне, в Ганаване. И, приехав сюда, пошел на немалый риск. До меня в некоторой степени довели, кто противостоит фамилиям.
– Зачем же вы здесь? – спросил я.
Гебриз шевельнулся, меняя позу.
Сигарета легла в маленькую серебряную пепельницу.
– Есть три причины, – сказал Диего. Склонив лысую голову набок, он долго смотрел в черную шторку. Я даже подумал, что он видит что-то за ней. – Первое: не присылайте больше никого. С этого дня Гебризы становятся недоступны даже для государя императора. Учитывая нашу эксцентричность, никто ничего экстремального в этом не увидит. Второе…