о под дверями подслушивает, что левернский обер-полицмейстер господам говорит. А кто и по хозяйству занят.
– Плотника видел?
– Не-а.
– Пошли со мной.
– Ку…
Парень узнал меня и подскочил на лавке, будто ему подпалили пятки.
– Господин Кольваро, – залепетал он. – Извините, я думал, это кто-то из фамильных слуг. А это вы. Я бы сразу…
– Помолчи, – скривился я. – Нужны доски, гвозди и молотки.
– Так это в пристройке, у винного подвала, – подхватился парень.
– Стой! – остановил я его. – Найди еще человек шесть-семь свободных, сочти окна по первому этажу, соответственно, сколько досок нужно, чтобы заколотить их намертво, доски сносите в черный торцевой ход, складывайте у кладовок. Ждите меня там.
Парень кивнул, шмыгнул носом.
– Господин Кольваро, говорят… говорят, чудища на нас идут. Правда это?
– Сейчас как выжгу жилками за чудищ!
– Но ведь если окна…
– Брысь!
Я притопнул ногой. Парня сдуло. Вышедшая из кухни баба осенила его спину Благодатью. И меня заодно.
Так, плотник.
По узкой лестнице для слуг я поднялся наверх, миновал короткий загиб, в котором благородно темнел комод и белели блюда, и очутился в нише перед тесно сгрудившимися у высоких боковых створок в бальную залу мужиками.
В щель слышался голос Сагадеева:
– …торяю, дело сугубо… но напомню… защищать государя…
Он закашлялся, в сюртучном мельтешении кто-то поднял руку, заговорил в сторону обер-полицмейстера – бу-бу-бу, ничего не разобрать.
– Сурьезное дело, – почесал темечко один из мужиков, обернулся на меня, задергал остальных: – Извините, господин, мы это…
Они выстроились передо мной. Бородатые, сутулые, в тапках, чтоб не пачкать господский пол. Пятеро.
– Интересно? – спросил я.
– Так ить кто нам что скажет? – уставясь в пол, пробормотал чесавший темечко. – Вот и приходится это…
Он зыркнул исподлобья. Куцые рыжеватые волосы, низкие серые, с легким белым проблеском жилки.
– Плотник кто?
– Он.
Ко мне вытолкнули косолапого мужичка, враз побледневшего, в штанах, рубахе да длинном пиджаке.
– …долг каждого, – донесся голос Сагадеева. – …ругой стороны… …мертельно опасно, и у государя нет желания…
– Ступай вниз, – приказал я плотнику. – Там носят доски, надо заколотить окна первого этажа. Понял?
Мужичок кивнул.
– Чем быстрее, тем лучше, – добавил я. – До темноты. Двери пока не заколачивать, но доски держать.
Плотник, коротко поклонившись, закосолапил вниз.
– Теперь вы… – Я оглядел оставшихся. – Идете в распоряжение Лопатина, раз других дел нет. Что прикажет, то исполняете. Ну!
Толкая друг друга, мужики сыпанули по лестнице.
– Господин, – приотстав от остальных, обернулся со ступенек рыжеватый, – вы хоть скажите, нам-то как – хорониться или бежать?
Я задумался:
– Вечером с женами, с детьми перебирайтесь в деревню. Здесь вы все равно будете бесполезны. И до полудня даже не показывайтесь. Ясно?
– Ясно, – повеселел рыжеватый.
Рука его, направленная на меня, провела по воздуху сверху вниз.
И этот с Благодатью. Верят, что понадобится? А сам-то я верю? Нет, не верю совсем.
Обогнув скрывающий нишу выступ, я вышел в широкий коридор.
Серый свет лился в окна, серыми квадратами лежал на мраморных плитках пола. Было пусто и грязно, словно осенью, перед выездом в город.
У вторых, парадных, дверей в бальную залу стоял пехотинец. Увидев меня, вытянулся, перехватил винтовочный ремень.
Усатый, бывалый. Ус завит по старой пехотной моде.
– Что там? – спросил я его, качнув головой на двери.
Из залы слышался неразборчивый гул.
– Кричат.
– О чем кричат?
Пехотинец усмехнулся:
– Умереть боятся. Государь у них теперь сам по себе, а они сами по себе.
– А ты? – спросил я.
– Все под Благодатью ходим, – шевельнул плечом он. – Умереть за государя не страшно. Страшно как они. Я думал, раз кровь высокая…
– Я тоже. Такие уж времена. Гнилые.
Пехотинец хотел возразить, но осекся.
Конечно, это не времена – это кровь у людей с гнильцой, с жирными пепельно-черными жилками. Или даже коричневыми – звериными. Я понимаю.
Но молчи. Молчи!
Впереди по коридору зашелестели шаги, к ним прибавились новые, их догнал торопливый топот и запаленное дыхание, а через несколько мгновений из боковой арки вывалилась толпа, производящая все эти звуки.
Первым, чуть оторвавшись, бежал кучерявый высокий мужчина, толстощекий, в свободной накидке и широких панталонах. Складки панталон хлопали как маленькие крылья, мялся прижатый к груди портфель, бледно-оранжевые с примесью сини жилки горели беспокойным факелом. За ним спешила старуха в темном платье, удивительно бодрая для своего возраста – развевались седые космы, болтался за спиной, зацепившись завязкой, кружевной чепец. За старухой поспевал молодой слуга в цветах нащекинской фамилии. Следом, высоко задирая ноги, неслись два подростка в лицейских куртках. А уже за ними пыхтела и торопилась основная масса – человек тридцать, обремененных сумками, мешками и саквояжами.
– И нам! – кричали они толстощекому в панталонах. – И нам место займите, Артемий Сергеевич! Будьте добры!
Артемий Сергеевич отмахивался на бегу.
Мимо нас с пехотинцем он пролетел экспрессом императорской почты на пару. В горле его клокотало, как в нагретом котле.
Мелькнули панталоны – пропали.
Толпа протащилась следом – старуха, нащекинский слуга, лицеисты, толстые пожилые купцы и советники, их супруги, их сестры, их дети, бабки и носильщики багажа.
– Нам четыре места, Артемий Сергеевич!
– Нам – три!
– Это что, два места на жену?
Я смотрел с горечью.
Фамилии бежали. Как тараканы при свете свечи. Кто куда, в дормезы, в дормезы, в дормезы. И по углам, по поместьям.
А мне, дураку, думалось, что кровь скажет свое слово.
Я двинулся дальше, к жилым комнатам и спальням правой стороны, надеясь найти матушку. Она уж точно никуда не собирается. Но Мари… Ей-то что здесь делать?
Темнело. Зыбкий пасмурный день наливался свинцом.
Выглянув в окно, я увидел, что с этого края сложено уже с десяток костров, цветники вытоптаны, статуи повалены, Лопатин гарцует на коне перед накрытой мешковиной подводой, рядом с ним – голубые мундиры жандармов.
От обыденного копошения крестьян и солдат – не лихорадочного, какого-то основательного, уверенного – у меня слегка отлегло от сердца.
Только бы к ночи не было дождя.
А так еще поборемся. Сколько тех пустокровников? Десяток? Два? Их же, наверное, тоже держать под контролем надо. Как бы не сорвались, как, возможно, Синицкий. А больше кто осмелится?
Навстречу мне шли отставшие – старик в заношенной шинели и бережно поддерживающая его женщина. Женщина была в темном платье с турнюром и короткой серой накидке. Шляпка с цветами. Черные перчатки. Жилки…
Жилки медно-розовые. Такие знакомые.
Откуда она здесь? Почему? Тоже искала защиты?
Я на секунду прирос к полу, застыл, словно под ружьями шахар-газизов. А затем (виноват, господин Терст) шагнул к ней:
– Катарина…
Женщина подняла на меня покрасневшие глаза. Тоненькая складка прочертила высокий лоб.
– Извините, – она грустно улыбнулась, – я должна вас помнить? Я никого не помню почти. Простите меня.
Старик остановился и, кажется от остановки, тут же преспокойно уснул. Седой, сутулый, с отвисшей губой.
– Катарина, – сказал я, уже понимая, что зря, зря шагнул, зря заговорил. Зря! Но так хотелось услышать ее голос, увидеть ее лицо. – Нас познакомили в Трешчине, на приеме у Журавлевых. Два года назад. Помните?
Катарина неуверенно качнула головой:
– Простите…
– Меня представил Игорь Баневин, – торопливо произнес я. – Он позволил мне провальсировать с вами два круга.
– А-а, – улыбка ее сделалась теплее, но ненадолго. – Игорь погиб, далеко, на юге. Его и похоронили там, в чужой земле… в Благодати…
– Катарина, – я коснулся ее плеча, – я был с ним тогда.
– Где? На границе? – Лицо женщины ожило, слабый румянец выступил на щеках. Она взяла мои ладони в свои. – Расскажите мне, как он… Пожалуйста…
В ее глазах было столько жалобной, готовой на все просительности, что я проклял себя, Терста, Жапугу и горячие ассамейские пески.
Мне показалось, что горе прибавило Катарине морщинок, и в лице ее проглядывает что-то старушечье. Кого мне за это высечь – себя?
Терпи, Бастель.
– Я виноват в его гибели.
– Вы?
Катарина отпустила мои руки. Я с усилием протолкнул воздух в горло:
– Была дуэль. Поручик Баневин попытался прекратить ее и спасти меня. Но второй дуэлянт…
Женщина вздрогнула:
– Он… Игорь умер сразу?
Я знал, что она хотела спросить на самом деле.
– Он помнил о вас. Он ушел в Благодать с вашим именем. На моих руках. Он звал вас в последние секунды.
– Звал! – горько вскрикнула Катарина и покачнулась.
– Катя? – ожил старик. – Катя, девочка, нам пора.
– Да-да, папенька, – опомнилась женщина, ловя его ищущую руку. – Мы сейчас спустимся, сядем и поедем к себе…
На меня она больше не обращала внимания.
Я проводил их взглядом – женщину в темном и старика в сером, Катарину Эске и ее отца.
– Все будет хорошо, – прошептал я.
Комнаты матушки были заперты.
Я хотел было поискать ее внизу, возможно, она спустилась к дормезам и наблюдает за бегством фамилий с балюстрады, но тут из дальних дверей высыпала новая толпа, в которой я заметил дядю Мувена.
– Дядя!
Дядя Мувен проскочил вперед, затем вернулся, скорбно кривя круглое лицо:
– Бастель, я бы рад остаться…
– Я вижу.
– …но у меня семья. А тут, говорят, будет скоро своя Ночь Падения. – Он переложил из руки в руку толстый кожаный саквояж, приложил ладонь к груди: – Кроме того, мне хватило и «Персеполя». Я поседел, Бастель!
Отвернув голову, я заметил, как мимо с натугой протаскивают мешки с добром. Со своим или с нашим? Может быть, гости прихватывают подсвечники и посуду?