Интересно, подумал я, раньше бы мне такое и в голову не пришло. Как можно! Высокая кровь, цвет империи.
– Хорошо, – сказал я дяде. – Берегите себя.
– Непременно, Бастель, непременно.
Обрадованный родственник растворился в глубине коридора. А вот фигуры с мешками маячили дольше. Тяжелые, видимо, были мешки. Так и подмывало проверить. Но плюнул. Спустился по хозяйственной лестнице прямо на стук молотков.
Семь окон в трех комнатах уже были заколочены, мужики проходили большую нежилую залу, заполненную старой мебелью.
Я нашел плотника.
– Камень всюду. К рамам приколачиваем, – пожаловался он мне, – но хлипко больно. Так мы сейчас щиты сбиваем и упорец в подоконник бьем.
Я зашел в комнаты и остался доволен сделанным. Щели узкие, доски сидят крепко, с упором, и «пустой» кровью не сразу высадишь. Сейчас еще жилками замкнуть…
Я достал иглу.
Плотник с интересом смотрел на мои приготовления.
– Бейте, бейте дальше, – сказал я ему, прикрывая дверь.
Ни к чему пялиться.
И отец, и Терст в свое время учили меня плести жилочные замки. В детстве мне казалось это сложным и пустым занятием. И слов много, и замок держится день-два от силы, и плести требуется в раздвоенном сознании. А по завершении можно разве что слугам невидимые подножки ставить. Или за нянькой своим, Поликарпом Петровичем, наблюдать, как он удивленно, не имея возможности войти, щупает воздух в проеме замкнутой комнаты.
Правда, на службе уже пришлось вскрывать шкатулки и тайные ниши, стараясь не повредить сигнальную вязь, и плести хитрые запоры самому.
Но все же я – нитевод.
Дайте мне каплю чужой крови, и я скажу вам, кто ее владелец, где был, что ел, у кого спал и с кем в течение двух недель пересекался. Весь мир расстилается ассамейским ковром, сотканным из миллионов жилок, и нужная скользит по нему, пропадая и появляясь в сложных узорах судеб. Кто следит за ней? Я. А замки, замки…
Что замки?
– Гоэн ошемма альстыбб…
Уколотый палец пятнает штукатурку слева и справа от окна. Я вдыхаю и выдыхаю, дожидаясь, когда окружающее пространство, растеряв краски, померкнет в серое, а кровь вспыхнет настоящим фамильным светом.
Шаги, стуки, голоса – ничего нет. Только нечеткие рисунки людей плывут за стенами, будто рыбьи скелеты на глубине.
– Олат гоэн унэш…
Отпечатки пальца под моим контролем прокладывают жилки друг к другу.
Я скручиваю их до низкого басовитого гудения пружины и растягиваю кверху и книзу повторением оконного переплета. Крючочки, петельки, острые изогнутые зубчики наполняют пустоту между ними. Посверк ящерки. Четыре тонкие, уходящие к углам нити. Неживое – пропустит, живое – попробует удержать.
Надо ли больше?
– Эста шэ туок туоккти!
Дрогнул, встал замок.
Я вытер взмокший лоб. Кажется, все-таки перестарался. Навертел, наплел, будто в одно это окно и полезут. Проще надо, Бастель, проще. Крест-накрест, иначе ни сил, ни времени недостанет. К ночи, если верить Терсту.
Я сжал палец, давя кровь для второго окна.
– Гоэн ошемма альстыбб…
Замкнуть получилось не сразу.
Заболело, отвлекая, запястье. Напомнило «Персеполь», напомнило засаду в лесу. Что-то я упустил, что-то прошло мимо моего внимания. Эта мысль дергала, вмешиваясь в работу жилок. Коста Ярданников из письма…
Нет, я качнул головой, не сообразить сейчас.
Перекрестный замок все же выглядел хлипковатым, но большего, пожалуй, требовать от себя было глупо. Я выбрался в коридор:
– Забивайте.
Плотник с подручным, прилаживая доски, споро застучали молотками.
– Господин Кольваро.
Я обернулся.
Поручик Штальброк, без мундира, в рубашке и брюках, заправленных в грязные сапоги, перебирался через кучу принесенных обрезков.
– А меня к вам командировали.
Благоухающий розами, исцарапанный, он встал передо мной.
– Рад, – я пожал ему руку. – Кусты корчевали?
– Ага.
– По первому этажу необходимо кровью замкнуть окна. Конечно, не весть какая преграда, но… Где-то я, где-то вы. Сможете?
Поручик поджал губы:
– Учили.
– Ну что вы опять? Не обижайтесь.
Штальброк кивнул. Показал на раскрытые двери:
– Туда?
– Да. И делайте как попроще, окон много.
Он снова кивнул.
Я закрыл глаза. Слабость накатила, заставила прислониться к стене. Отдалились звуки. И взбаламученная Катариной Эске память на несколько секунд окунула меня в душную ассамейскую ночь.
Глаза у Эррано Жапуги похожи на две монетки.
Где-то в Европе, я помню, такие кладут на веки мертвецу. Как плату за проход в мир мертвых. Глупое верование.
Мы сходимся снова.
Терция – рипост. Ускользание. Секунда – сикста – рипост.
Жапуга похохатывает.
Его белую рубашку украшает длинная косая полоса разреза, но крови совсем немного. У меня подергивает задетое бедро.
Последние угли горят на шкуре Драконьего хребта.
– Что, мой милый Бастель, – прохаживается сотник, опустив саблю, – уже жалеете, что ввязались? Я смотрю, вы хоть и высокая кровь, а фехтовальщик посредственный.
Я смахиваю волосы со лба:
– Бывает.
Я веду острие сабли за лицом Жапуги.
Хрустят камешки. Шелестят соломенные болваны, принимая дыхание Фирюзы. Гуафр, темно, край бездны виден едва-едва. Мне приходится напрягать зрение.
Взблескивает лезвие.
Я едва не пропускаю выпад сотника, сталь касается щеки и уходит, отбитая, в темноту.
Жапуга фыркает:
– Неплохо. Не возражаете, я усложню вам задачу?
Он срывает рубашку.
Загорелый до черноты торс тут же пропадает из виду. Я предпринимаю атаку, пока могу уловить движение, сабля скользит по сабле, финт, уход, укол в запястье.
– Может, совсем разденетесь? – говорю я.
Жапуга хохочет:
– Благодарю, нет. А укол правильный. Только я умею и левой.
Шорох шагов впереди, слева, справа, за спиной. Свист сабли. Я успеваю закрыться, и острие вонзается не в грудь мне, а в подставленное плечо.
Боль вырывается свистящим дыханием.
– Достал? – спрашивает сотник. – Вы, Бастель, тоже не очень-то и видны.
Я стискиваю зубы:
– Плечо. Левое.
– А-а, превосходно. Ну, похоже, пора эти игры кончать.
Я вдруг замечаю, что не могу двинуться.
Клинок звездным светом прилетает из темноты. В грудь. В живот. В правое плечо. В местах его уколов становится холодно и мокро.
Что-то каплет под ноги. Кровь?
Я падаю навзничь. Жапуга чертит саблей по моей груди. Его лицо с выпуклыми глазами приближается, расходясь в улыбке:
– Вы кое-что мне должны, Бастель.
Я плыву в красном тумане в зыбкую ледяную даль:
– Что же?
Сотник не отвечает.
Вместо его ответа я слышу чужое:
– Остановитесь!
А затем глухо, будто в подушку, гремят выстрелы. Вот мой «Фатр-Рашди», думаю я, бьет-таки гораздо громче.
* * *
– Господин Кольваро.
Я с трудом разлепил веки. В меня тревожно вглядывался мужичок с обрезком доски наперевес:
– Ищут вас.
– Где?
– Так во дворе, у каретной.
Я встряхнулся:
– Хорошо. Вы бейте пока за поручиком. И дальше там…
Снаружи опять моросило, песок дорожек темнел крапинами. Погода никак не хотела радовать Благодатью.
Я свернул за угол, миновал пристройку и, тиская запястье, направился к сложенному из бревен длинному сараю. Широкие ворота его были раскрыты, и подвода, укрытая мешковиной, наполовину стояла под крышей. Внутри темнели остовы двух карет, к задней стене тенями лепились черные от грязи оси и рамы. На гвоздях висели ободы, дышла и кожаные ремни. Пахло дегтем. В дальнем торце темень была сплошная.
Я остановился у подводы:
– Есть кто-нибудь?
– Да, мы сейчас, – раздался голос.
Секунд тридцать спустя Огюм Терст вышел из каретной в сопровождении жандарма, видимо одного из тех, что я видел раньше с Лопатиным. Жандарм был плотно сбитый сорокалетний дядька с серьгой в ухе. Пальцы левой руки он держал колечком – прижимал большим место укола в подушечку указательного.
– Я могу идти? – произнес жандарм.
– Да, – кивнул Терст. – Извините за неверие, Архип.
– Эт понятно…
Жандарм козырнул и быстрым шагом направился к дальнему крылу дома, к мельтешащим у северных ворот мундирам.
– Ну что, Бастель, – обратился ко мне Терст, хлопнув ладонью по боковой доске подводы, – держитесь. Узнаете знакомца или нет?
С этими словами он приоткрыл мешковину.
На меня уставились мертвые глаза на худом лице. Светлая щетина на щеках и подбородке, рот раскрыт, зубы желтые. В застывшей гримасе поровну боли и удивления.
Труп уже попахивал.
К широкому вороту пехотной шинели присохла ряска. Я снял с шинели несколько тонких щепок. Каретных, лакированных.
– Пустокровник, – сказал я тихо. – Тот, из засады.
Цехинский божок опустил мешковину:
– Как вам, а? Крестьяне позавчера нашли. Жандармский ротмистр их с подводой на трупы ватажников мобилизовал. Чтоб похоронили потом на погосте. А этот лежал в болотце, где-то в полверсте, рядом, по словам крестьян, турухтаны гнездятся. Словом, заглянувши к турухтанам… На ватажника не похож, привезли так.
Я коснулся мертвеца жилками.
Пепельно-черный распадающийся рисунок был до оскомины обычен. Никаких признаков «пустой» крови. Никаких.
– В сущности, читать нечего, – сказал Терст, – но…
– Что «но»?
Полковник прищурился:
– Кое-что можно попробовать. Давайте-ка мы его куда похолоднее, – через мешковину он взял пустокровника за ноги, – хотя бы в погреб.
Я подхватил мертвеца под мышки.
Половина лица открылась – и казалось, потревоженному пехотинцу больно от каждого нашего движения.
– Он, получается, умер, – сказал я, отпихивая с пути порубленные топором ветки.
– Именно, – выдохнул Терст. – И это наш шанс.
– А труп вам зачем?