Винный погреб был открыт.
По ступенькам мы спустили пехотинца в полумрак, полный бутылей в оплетке и бочек в полтора моих роста. На некоторых еще отцовской рукой были написаны год и сорт. В два окна под невысоким сводом сеял мутный, прореженный решеткой свет.
– А труп нам, – сказал Терст, – чтобы выяснить, кто за всем этим стоит. Это что за ниша? – кивнул он на арочный проем в глубине подвала.
– Склеп, – ответил я.
– Отлично.
Мы поднесли труп к проему.
Я спиной толкнул притаившуюся во мраке створку, заскрипели петли, склеп дохнул холодом в затылок.
– Бррр, – повел плечами начальник тайной службы. – Очень кстати, бодрит. Тут где-то Ритольди?
– Да.
Я кровью зажег фонарь. Осветились неровные плиты пола и вырубленные в камне ниши по сторонам.
– Я попробую разбудить кровь, – сказал Терст.
Мы опустили труп в каморе, из которой шли вековой давности ответвления. Локти мертвеца глухо стукнули о камень.
Терст присел.
Я снял фонарь с крюка и перенес его на каменную скамью, ближе к трупу. Терст принялся освобождать пехотинца от одежды.
– Не понимаю, – сказал я. – Если «пустая» кровь исчезает, зачем было с таким боем изымать казначея из морга? Я бы все равно ничего не смог прочесть.
– Здесь вы, Бастель, неправы. Помогите-ка…
Терст приподнял мертвеца, и я выдернул из-под него шинель. Маленьким ножичком полковник разрезал на трупе рубашку, оголяя сгибы локтей, запястья, грудь и живот.
– Я перефразирую: если не было смысла читать, зачем красть? Вполне возможно, Бастель, с момента инициации Лобацкого прошло совсем немного времени, и вы могли из низкой, еще годной по давности казначеевой крови ухватить и инициатора, и место, и много чего еще. Кто бы такое допустил?
Терст с кряхтеньем пересел к ногам мертвеца.
– А здесь? – спросил я.
Терст снял с пехотинца ботинки, размотал мокрые обмотки.
– А здесь пустокровник матерый, – он качнул головой, глядя на серую ступню с загрубелой пяткой. – Не одну неделю таким бродит. А то и месяцы. Но, возможно, мы узнаем, что предшествовало его инициации.
– Вы хотите открыть память крови?
– Да, – полковник встал. – А вы мне понадобитесь нитеводом. – Он подхватил фонарь. – Пойдемте к выходу. Мне нужны иглы и немного живки.
– Значит, вы из Гебризов?
– Нет. И никогда им не был.
Из склепа мы поднялись в подвал.
– Красное вино у вас тут есть? – спросил Терст.
Фонарь покачивался в его руке. Затянутые паутиной деревянные сваи чередовались с серыми днищами поваленных на распоры бочек.
– Раньше было ассамейское, европейское…
– Это хорошо. И вот что, – Терст придержал меня у ступенек наружу: – Меня ни для кого и ни для чего нет. Если государь… Ну это я услышу. Вас жду не раньше чем через полчаса. Мне нужно подготовиться. Может быть, это даже важнее… – Он с силой втянул воздух. – Эх, было бы больше времени!
Скрипнула цепь над подвешенным фонарем.
Мы скоро разошлись – Терст канул в боковых дверях, а я пошел в обход дома к парадному крыльцу. Ухо издалека ловило гудение рассерженных голосов. Видимо, собравшиеся бежать сидеть в дормезах да ждать Благодати и команды на выезд никак не желали.
Мимо распаханных клумб и пеньков, оставшихся от спиленного навеса, я по дорожке вышел к широким ступенькам и галдящей и вскрикивающей возле балюстрады толпе, которой противостояли матушка, Тимаков и Террийяр.
Высокая кровь волновалась:
– Дайте нам выехать!
– Напихали как сельдей и что?
– Вы слышите, мой Сарик плачет! Мой Сарик хочет домой!
– Сколько нам ждать? Сколько еще ждать?
– Это издевательство!
Жандармы стояли у лошадей. К стеклам дормезов прижимались детские мордашки. Слуги бродили между карет.
Чуть в стороне человек десять ждали своего дормеза. Я заметил там Катарину Эске с ее отцом. Сердце укололо, словно кто-то попробовал его иглой на прочность.
– Господа! – Голос матушки перекрыл выкрики. – Господа и дамы! Кровь вас побери, идите пешком! Если вам так нужно – идите!
Ее палец указал на фигурные въездные ворота:
– Идите! – Глаза Анны-Матильды Кольваро метали молнии. – Вы знаете, что там? Я не знаю, что там. А вы?
Толпа притихла.
– Там, извините, дорога на Леверн, – густым голосом сказал кто-то в тишине.
– Прекрасно, – сказала матушка. – Если там просто дорога на Леверн, почему вы стоите? Там же просто дорога. И больше ничего.
– Жандармы не пускают, – сказал тот же густой голос.
Матушка ухмыльнулась:
– Что для высокой крови какие-то люди с низкой? Давайте, вперед! Только уж на Кольваро не пеняйте потом!
Люди запереглядывались.
– Когда мы соберем поезд, – выступил вперед Тимаков, – обязательно всех выпустим. Думаю, где-то через полчаса. Вас много.
– А охрана будет? – спросили из толпы. – Скоро стемнеет.
– Нет, охраны не будет, – сказал Тимаков.
Кто-то фыркнул:
– И что, нас не тронут?
– Не знаю. Прошу сесть в кареты.
– Какое-то сумасшествие…
Тимаков стоял прямой и спокойный. Под его взглядом повернул к дормезам первый ряд, зашевелился, распадаясь, второй, затем цепная реакция распространилась и на остальных. Зачавкал песок под ногами. Захлопали дверцы.
– Матушка, – шепнул я, приблизившись, – может, вам тоже уехать?
– Никогда, – Анна-Матильда Кольваро сжала мои пальцы. – Я останусь здесь. Это мой дом, мои розовые… – Она судорожно вздохнула. Вместо розовых кустов были одни ямы. – Если умирать, то здесь. Только здесь.
– А Мари?
Матушка слабо улыбнулась:
– Мари тоже решила остаться. Все, – она взъерошила мне волосы, – пойду. Надо отдать последние распоряжения.
Высокая фигура ее поднялась к дверям.
Я с грустью посмотрел на изрытую землю за плацем, напомнившую мне поле после артиллерийской баталии, на пехотинцев и жандармов, складывающих и поливающих смолой костры, на малые костерки, занявшиеся тут и там.
Флигели по сторонам уже туманились, у въездных ворот на столбах зажгли фонари, и свет их расплывался дымными ореолами.
Я прищурился.
Кто-то стоял там, за светом фонарей. Жилками не достать, разве что винтовочной пулей. Или это уже?..
Я похолодел:
– Георгий.
– Что? – обернулся Тимаков.
– Посмотри, – я кивнул в сторону ворот.
Стоявший там тем временем прошел вперед, и в руках у него обнаружилась палка с белым лоскутом на конце. Он повозил ею в воздухе.
Фигурки жандармов у первой линии костров взяли его на прицел.
– Кажется, переговорщик, – тихо сказал Тимаков.
За нашими спинами раздался дробный перестук каблуков – человек восемь еще спустились по крыльцу к дормезам.
– Кровь вам в помощь! – догнал их голос Сагадеева. – И пинок под зад! Я был лучшего мнения о вас, господа!
Обер-полицмейстер, рассерженный, краснолицый, вклинился между мной и Тимаковым.
– Ничего, – сказал он, шевеля усами, – клопы бегут с корабля…
– Крысы, – сказал я.
– Клопы! Крыс я уважаю. У первой дочки была такая беленькая… – Сагадеев оборвал сам себя: – Значит, жандармская полурота, двадцать солдат, человек сорок от фамилий, ну и мы с вами! Я думаю, достаточно.
– К нам переговорщик, – сказал Тимаков.
– Где? – спросил Сагадеев.
– У ворот.
Заржали лошади. Со скрипом, покачиваясь, из-за угла выкатили добавочным рядом две кареты с фамильными щитами на боковинах, их сразу, еще до остановки, облепили желающие попасть внутрь. Катарина Эске с отцом ожидаемо оказались в конце очереди.
Я стиснул зубы.
– Смотрите! Смотрите! – вдруг вспыхнуло среди толпящихся.
Вскинулась женская рука, указывающая на неторопливо шагающего к дому человека.
Звенящая тишина, полная ищущих глаз и приоткрытых ртов, царствовала несколько мгновений. Затем вновь захлопали дверцы, и дормезы, будто диковинные овощи – семечки, повыплевывали людей.
– Это кто? – зашелестело над головами. – Он один? Один?
– Пойдемте, Бастель, встретим? – покосился на меня Сагадеев.
– Да, – я застегнул ворот мундира. – Перехватим на полпути. Георгий, вы с нами?
– Н-нет, – мотнул головой Тимаков. – Не могу. Вон они все повыскакивали, их же надо снова… – Он двинулся к дормезам. – Господа, а если сейчас поедем?
Мы с Сагадеевым пересекли плац.
Переговорщик остановился у начала вырубленной аллейки и замер. Замер и сопровождающий его жандарм.
Снова бултыхнулся в воздухе лоскут.
– Кажется, он военный, – сказал обер-полицмейстер.
– Скорее, отставной.
У переговорщика было загорелое до смуглости лицо. Мне вспомнились Жапуга и письмо жукоевского полицмейстера. Загар был ассамейский. К некоторым прилипает так, что не сходит годами.
Нос горбинкой. Черные, пронзительные глаза. Левое плечо ниже правого. Не от ранения ли? Жилки закрыты.
– Доброй вам ночи, – усмехнулся переговорщик, снимая платок с палки.
На нем были поношенный военный кафтан и заправленные в сапоги шаровары. Погоны спороты, серебряные значки с петлиц удалены. Кавалерист? Или это маскарад с переодеванием?
– Не представитесь? – спросил я.
– Не вижу смысла.
– Хотя бы фамилию.
Переговорщик намотал платок на кулак:
– Зовите Лоскутовым. – Он окинул меня взглядом и хмыкнул: – А вы тот еще… Молодо выглядите. Столько неприятностей…
– Мы знакомы?
Назвавшийся Лоскутовым нехорошо улыбнулся:
– Не довелось. Но дружок мой Эррано… вот он свел знакомство. Губу это не он вам?
– Это давний шрам, – сказал я.
– Ну да, вижу. Жалко.
– Послушайте, – набычился Сагадеев, – вы зачем пришли?
Он жестом отпустил жандарма. Лоскутов взрыхлил песок носком сапога:
– Не поверите, крови не хочется.
– Вы ж сюда только за кровью и пришли, – сказал я.
Черные глаза взглянули с хитринкой.
– Это-то да. Большой крови не хочется, – пояснил Лоскутов. – Напрасной. Чтобы трупы и все в крови. Отвращение, видите ли, питаю.