Грохнул одинокий выстрел.
– Это же дети, дети! – выкрикнули слева.
– Нас атакуют дети!
– Как же в них-то?
Пехотинцы, жандармы заоборачивались. На меня, на Тимакова. Заблестели отраженным свечным светом глаза.
– Не дети это уже! – зарычал капитан. – Где вы таких детей видели?
– Но откуда… – произнес кто-то из высокой крови.
– Да какая разница! Некогда рассуждать! Нападают на государя!
– К бою! – призвал Сагадеев. – Крови ради, огонь!
Стрельба возобновилась.
Дети, думал я, рыская в темноте жилками. Гуафр!
Из двадцати, кажется, осталось семнадцать, не точно бьем, ой, как не точно. Фигурки, мерцающие «пустой» кровью, приближались к дому, охватывая его полукругом. Вот первая проломилась через «завесу», вот вторая. Третья замешкалась, и я видел, как плети ее жилок бьются о кровь государя.
Четвертая… Ага, четвертая упала, сраженная метким выстрелом.
С той стороны дома раздался визг железа, вой, и я даже побоялся представить, что там происходит. Но стреляли, стреляли пока дружно.
Краем глаза я заметил, как умчались на ту сторону Штальброк и обер-полицмейстер.
– Кто может, атакует кровью, – прорвался сквозь винтовочные выстрелы напряженный голос Тимакова. – Но не расходуйтесь зазря.
Несколько высоких семей тут же попытались в меру своих способностей накрутить спиралей и воронок, посылая их в нападавших.
И сразу поняли, что с «пустой» кровью обычные приемы не пройдут.
Жилки фамилий кромсались, откидывались, пережигались, разносились на частицы и быстро теряли свой цвет.
Это было больно. Упал на колено один из Терентьевых. Белокурый толстяк Брандь схватил воздух рыбьим ртом, будто пропустил удар под дых. Побледнел до белизны стены старший Бахов.
– Не сдаваться! – заорал я.
О, Ночь!
Десяток детей-пустокровников уже подбегали к ступеням. Несколько выстрелов грохнули справа, и одна фигурка, споткнувшись, растянулась на плацу.
Жилки ее увяли.
Какая же сволочь, подумал я, стискивая зубы. Детей на штурм. Найду, доберусь, какой бы крови мне это не стоило, распотрошу к ассамейским дэвам.
И мы проворонили.
Где-то же их держали, где-то инициировали. А Гебриз не про них ли, когда о Муханове?..
Я перевел взгляд на костры и увидел перескакивающие их фигуры гораздо крупнее детских.
– Вторая волна!
Но ее уже разглядели и без меня.
Часть стреляющих перенесла огонь на новые цели, а я поймал жилками усатого пехотинца и, переплетя низкую серую кровь со своей, направил его винтовку.
– Бей!
Первый раз мы промахнулись, зато вторым выстрелом сбили тень, запрыгнувшую на балюстраду, и она, дрыгнув ногами, свалилась вниз.
Сколько осталось? Дюжина или больше?
На первом этаже уже трещали щиты, и фамилии бились с проникавшими в дом через пол-потолок, сообща, смыкая жилки заслонами, завязывая «пустую» кровь на один, второй слой, а третьим пытаясь проколоть сердце.
Несколько раз у них получилось, но, боюсь, с настоящим пустокровником они бы не справились.
Дети были только пробой.
Запыхавшись, с отцовского крыла прибежали пятеро – трое жандармов и двое фамильных, высокой крови.
– Прорвались, – выдохнул один.
Жандармы присели за опрокинутый стол.
– Сколько прорвалось? – подскочил Тимаков.
– Не знаю, – мотнул головой бледный фамильный, согнувшись от бега, – несколько, они вахмистра вниз сковырнули, не смогли мы…
Солдаты продолжали стрелять.
Правда, с той стороны дома выстрелы звучали гораздо реже. Внизу трещала мебель, словно ее перемалывало в мелкие щепки.
А может, так оно и было.
Крепкие стены подрагивали. С заложенных лестниц тоже доносился треск.
Я посмотрел в окно. Государь держал «завесу», но в некоторых местах она разлохматилась и зияла прорехами. Крупные фигуры прорывали ее почти без усилий.
Откуда их столько?
Это же надо было заранее, это кто-то армию под боком…
Ах, гуафр!
Я вспомнил письмо отца. Три деревни за Бешеным ручьем, внезапно опустевшие весной этого года. Вернее, в конце весны. Стало быть, май. Кровь перевезена из Ассамеи, трое уже убиты – Штольц, Иващин, Поляков-Имре.
Еще в мае – Жапуга.
Три деревни, пусть по двадцать, по тридцать дворов – это сто восемьдесят, двести человек. Неужели все инициированы? Впрочем, судя по детям…
Но почему здесь, в нашем уделе?
Под окном вдруг грохнуло, со звоном посыпалось стекло, горячим и кислым воздухом задуло часть свечей.
Мы не выстоим, понял я. Нас меньше. Мы переиграны вчистую. Двести пустокровников. Двести.
Будто в доказательство моих мыслей упал Жассо, он плюнул кровью и вывернул шею, уставясь стекленеющими глазами в лузу бильярдного стола. Обессиленно, содрогаясь, сполз по стене Кузовлев.
Гремели выстрелы, кричали люди. Сапоги давили свечи и гильзы.
Усатый пехотинец вдруг повис на подоконнике, выронив винтовку. Еще один просто выбросился в окно.
– Держать! – заорал Тимаков. – Держать жилками!
С той стороны дома жандармы приволокли Сагадеева, очумело трясущего головой.
– Их много, – прохрипел он, – прорываются… прорываются наверх.
– Все равно! – наорал на него Тимаков.
Подобрав винтовку, я высадил одну за другой в ночь три или четыре пули. Попал лишь раз. Затем «пустые» жилки нашли меня, и я с трудом отбился, перекатившись от окна к стене.
– Бастель, – расслышал я Терста, – Бастель, пришло наше время.
– Да, пожалуй.
Оскальзываясь, я добрался до своего стула. Терст уже погасил большинство своих жилок до пепельных. Что ж, побудем мертвецами.
Из-за столов у центральной лестницы грянул залп, а это значило, что счет пошел на минуты.
Разом вскрикнули Терентьевы, лица их налились кровью и застыли в жутких гримасах. Несколько солдат разом, один за другим, кулями повалились на пол.
Выстрел, еще выстрел.
Жуткий грохот ударил слева – подорвали гранату. Тонко пропели осколки, дым, клубясь, поплыл в окна.
Кровью…
Кровью было лучше не смотреть. Всюду мерцали «пустые» жилки, они прорастали, как трава, снизу, они сплетались в узлы и сети, они стискивали шеи жандармов и впивались в тела фамилий, пробивая защиту.
С лестницы жилки росли прозрачным частоколом, тонкими и гибкими иглами, легко пропарывающими поставленные многоцветные «паруса».
И только плотный кокон крови государя императора, ужавшийся до бального зала, еще держался.
Баховы. Жассо. Кузовлев. Благодати вам. Всем.
Обер-полицмейстер, упавший рядом со мной, еще пытался что-то скручивать из своей крови, но опыта Николаю Федоровичу явно недоставало. Как он и говорил, он был не любитель фамильных особенностей.
Его убили легко и быстро.
Шипастая жилка пробила сердце – и Сагадеев, подломив ноги, грузно опустился на мертвого Брандля. Неделю мы работали вместе, он принял мое главенство, хотя был лет на двадцать старше, и дочки у него, а теперь, теперь…
Тимаков еще успел выстрелом достать появившуюся в коридоре фигуру, а затем, то ли убитый, то ли оглушенный, повалился навзничь. Ночь Падения. У последних защитников государя императора – четырех пехотинцев – просто-напросто кровью вырвали оружие из рук.
Вот и все, горько подумалось мне.
Как быстро! Полчаса? Вряд ли сильно больше.
Я был мертв уже минуту.
Распадающимися трупными жилками очень трудно управлять, тем более пытаться свить из них даже такое простенькое оружие, как «хлыст».
Ничего-ничего, за все мне ответят. Ниточку к ниточке – и в спрятанную ладонь, в ладонь.
Их было за два десятка, подошедших к створкам в бальный зал пустокровников. Пятеро или шестеро детей возрастом от восьми до четырнадцати. Остальные – взрослые деревенские мужики и бабы. В грязных рубахах, штанах, рваных платьях, юбках. Молчаливые, пустоглазые. Чужие.
Они взялись за ручки.
Я ждал, что сейчас дерево разлетится в щепки, я надеялся, что пехотинец за пулеметом Ошкуркова жив, что он вот-вот нажмет на рычаг, и пятьсот выстрелов в минуту выкосят пустокровников по проему.
Напрасно. Двери раскрылись, и «завеса» государя опала.
Ни выстрелов, ни криков. Ни последнего всплеска крови. Живы ли матушка и сестра? Или я просто не чувствую ничего, не способен сейчас чувствовать?
Фальшивый мертвец среди действительных.
И если я выживу, подумал я – а я собираюсь выжить, – то за одну Катарину Эске, за Майтуса… не знаю что сделаю.
Затем ударил Огюм Терст.
Он ударил, едва первый из пустокровников пересек порог зала. Наискосок по шеям и спинам. Черной полосой в пустоту.
Шестеро рухнули сразу. Не люди – кегли.
Лишь один отскочил назад, и тогда уже хлестнул по спинам я, будто насквозь прочертив еще пятерых. Возможно, они даже не сообразили, откуда пришла их пустокровная смерть. Как стояли, так и сложились, скрючились на полу.
Люди ли?
Я вдруг понял, что меня хватит максимум на еще один удар, и все, не выдержу, всплыву из мертвецов. Или умру по-настоящему.
А Шнуров?
Где-то же здесь должен быть и Шнуров. И тот, кто заправляет всей этой мерзостью. Или его кровник.
Я собрался с силами.
Терст снова ударил первым, оставив мне всего четверых. Но они были удивительно равнодушны к смерти своих товарищей. Отклонились безразлично, отступили.
Бессловесный скот.
И я хлестнул их, как хлещут скотину. Что ж это за дурацкая «пустая» кровь? Как же так! Вы же только что…
– Спокойнее, – раздался слабый голос Терста, – спокойнее, Бастель.
Звука выстрела я не услышал.
Только полковник вдруг дернулся, а сюртук его с левой стороны украсился пятнышком входного отверстия.
– Здравствуйте, – передо мной, поигрывая револьвером, возник Лоскутов, он же Шнуров. – Нашли, значит, средство против крови.
Он, осклабившись, с силой рванул меня за ворот мундира.
Я упал деревянной чушкой, кажется разбив губу, и Шнуров поволок меня в зал, прямо через трупы своих недавних солдат.