Напротив закачалось отражение.
Нет, не отражение – как раз четвертый, с тряпкой на пуговице. Как мы синхронно – ирония судьбы, не иначе.
– А ты живучий, – сказал он, поднимая карабин.
– Так получается.
– Ну теперь все. Теперь…
Его хищный, торжествующий взгляд вдруг сделался растерянным. А затем из груди его, слева, проросло стальное лезвие.
Оно вышло на ладонь и скрылось, оставив после себя узкую, подтекающую кровью полоску.
Ноги отставника подломились. Над ним, будто из посмертия, навис седоусый следопыт и опрокинул его с моих глаз долой.
– Лексей! – выдохнул я.
– Он самый.
Воткнув саблю, Оскольский тяжело опустился на землю. В изодранной сорочке, босой. Ни мундира, ни сапог. Правый бок намок красным.
– Ленты нет? – спросил я.
– А? – вскинул голову, не понимая, следопыт.
– На вас ленты нет?
– Нет, – мотнул головой Оскольский, – я не ношу.
– Нет, другой ленты…
Я махнул рукой на объяснения.
Какое-то время мы слушали шелест ветра, хрип умирающей лошади, гудение пчел. Вдалеке голубели холмы.
– А я думал, это то безумие, что в поместье, – сказал Оскольский, медленно оттирая кровь с пальцев о штанину.
– Не безумие, – сказал я, – Зоэль.
– Помните, я вам говорил про нее?
– Помню.
Меня зазнобило. То ли горячка боя сменилась реакцией, то ли дохну сам по себе. А останавливаться нельзя. Рано, Бастель. У тебя еще куча дел.
Под взглядом Оскольского я двинулся туда, где последний раз видел Тимакова.
– Я, если что, – сказал он, – я здесь.
Я не ответил.
Один мертвец, второй. Затем я наткнулся на урядника, стиснувшего в ладони пустой револьвер. Бесхозный карабин брякнул под сапогом.
Тимаков лежал на спине, раскинув руки. Мундир в пулевых отверстиях, белого на сорочке – один ворот. Глаза смотрели в небо со злостью, будто оно ему что-то осталось должно.
Я наклонился к мертвецу, ладонь скользнула Благодатью, закрывая веки. Подставил я тебя, Георгий. Прости. Не умею прощаться. Не люблю. Не хочу! Я и так только и делаю, что прощаюсь. Ох, гуафр, крепкого вина б из отцовских запасов. Чтобы вдрызг!
Я выпрямился.
У места падения Дианы Зоэль смирно пасся ее конь. Нагнув шею, он что-то хватал вывернутыми губами. Я подошел ближе. Оказалось, он жевал ленту, которую шпионка нацепила на него вместе с уздой.
Тимаков был меток. Маленькая дырочка устроилась у Зоэль в сюртучке чуть левее позвоночника. Я перевернул женщину, закрыл глаза и ей и размотал с указательного пальца левой руки тонкую вязаную полоску.
Дымок – и нет полоски, пропала, только на мгновение высветились значки-узелки.
Все? Тогда следующее. Оставив Зоэль, я направился к мертвому Шнурову, на ходу доставая иглу. Как бы ни было, сейчас он мне все расскажет. Что хочет и что не хочет. И ради чего. Беречь себя времени нет.
А кровь – вещь такая… разговорчивая.
Земля вдруг взбрыкнула, и я упал. Меня повело вбок. Лиловые цветы окрасились в черное. Дурно что-то.
– Господин Кольваро, – услышал я беспокойный голос Оскольского, – вы где?
– Здесь, – я кое-как всплыл головой над вереском. – Все нормально. Запнулся.
Жилки оплетали меня черным ковром и пахли гнилью. Это нехорошо, когда так. Нехорошо. Только делать нечего.
Где тут зеленый кавалерийский мундир? Ага. Я сориентировался на небольшой взгорок у складской стены, на сапог с острым носом, подпинывающим небесную синь. Туда.
Встретившийся на пути мертвец в голубом смотрел с недоумением – куда это влечет господина Кольваро? Я отвернул его лицо. Молчи, дурак!
Вереск хрустел под коленями.
Главное – упорно вперед, вперед, до приметного сапога.
Шнуров, как назло, спрятал ладони. Мертвый-мертвый, а гадит и здесь. Я выдернул, выцепил его левую руку, занес иглу. Подышать, пропустить надоедливый рой мушек перед глазами – летите себе, хватит тут.
Так, сначала свой палец. Теперь просто кожу урода проколоть, палец необязательно.
– Лексей! – крикнул я.
– Что, господин Кольваро? – крикнул в ответ Оскольский.
– Смотри там. Если что.
– Так смотрю.
Я наложил проколотый палец на каплю шнуровской крови.
Ох, ну что ж, поехали? Жилки вплелись в каплю сонными бело-алыми змеями. Цирк и аттракцион. Ну же!
Серое – это смерть.
От серого, от последнего толчка сердца идем назад. Чуть раньше – и кровь полна злости и бессилия. Я гляжу в свое собственное лицо, узкое лицо Бастеля Кольваро, неожиданно жесткое, заросшее, со шрамиком на губе, шепчушее: «За Катарину». У меня пустые глаза.
Как у пустокровника.
Запомнили, господин Шнуров? То-то. Хоть умерли с чем-то стоящим в душе.
Жилки с усилием вгрызаются глубже, раздергивая чужую кровь на доли, на нити, на воспоминания. На близкое прошлое.
Ночь струится страхами. Чуткий сон. Полено летит в печь. Какая все-таки благодать! Пистолет Кольваро под рукой. Так спокойнее.
Надо было из его же оружия…
Дохлый старый конек оступается на повороте, лечу через голову, бьюсь больно, пока отхожу, конек умудряется уйти далеко в лес. Несколько секунд выцеливаю его чужим пистолетом, потом опускаю руку. Смысла нет.
Не везет что-то…
Жилки отматывают время жизни. Мелькают лица мальчишки-посыльного и почтаря. «Никак не можно, – шепчет мальчишка, хватаясь за полы мундира и пытаясь остановить пружинистый шаг. – Коня никак нельзя, он раскованный. Он старый!» Мальчишка почти ревет. Жалеет скотину. От него не так-то просто отцепиться. Клещ малахольный. Его дурной начальник встает перед стойлом и расставляет руки: «Господин хороший, не лишайтесь Благодати». Ладонь сама ползет за пояс…
Еще раньше – страх, близкое безумие. Он жив, жив! Сучонок Кольваро!
Почему? Каким образом? Что с «пустыми»? Ноги несут прочь, рука хлопает по крупу лошади – беги, тварь, беги, убегай! Надо бежать! Только в другую, в другую сторону. Хитрый план. Ветки бьют в грудь…
Добравшись до разговора Шнурова с Мальцевым после захвата поместья, я дал себе передышку. Тяжело.
Оскольский, пошатываясь, бродил между трупами, собирал оружие и сваливал его в кучу. Гнал волны вереск. Вздымала рога шпангоутов недостроенная шхуна. На воротах склада слабо позвякивала цепь. Есть там лопаты, нет? Похоронить бы всех.
Так, ладно, новый укол.
Старая капля смазалась, высохла. Погружение похоже на волну в шторм – накрывает с головой. Снова здравствуйте, господин Шнуров. К вам капитан Кольваро, с доступом к памяти. Пустите? А куда денетесь.
Мальцев, как и его хозяин, любил придерживать собеседника за рукав или под локоть. Невысокий дерганый человечек, нелепо округляющий глаза.
Там, в доме после ночного штурма, он весь светится торжеством.
Уютно позвякивают «клемансины» в саквояже. Свершилось! Дело сделано! Вся кровь здесь, здесь! Вопрос, стоит ли закапывать убитых, заставляет комкаться лицо Мальцева в неудовольствии. «Кому это нужно? Уладите здесь, выезжайте следом».
Он наклоняется к самому уху.
«Думаю, – льется шепот, – что младшему Кольваро можно дать помучиться. В конце концов, он доставил нам столько неприятностей… А я подожду вас у Ша-Лангхма, завал почти разобран. Вы же хотите увидеть?» «Хочу!» – кивает Шнуров. «Обещаю, вы увидите. Вы заслужили это, мой друг!»
Картинка сменяется, отскакивает назад.
Я, Кольваро, лежу на полу, прихваченный жилками пустокровников. Я, Шнуров, смотрю, как скальпель взрезает грудь. На мгновение кажется, что лицо фамильного отпрыска искажается от боли, проступает чужими чертами, но стоит моргнуть, и оно уже прежнее, ненавистное – ореховые глаза, прямой нос.
Гуафр!
Что там дальше?
Я с трудом сфокусировал зрение на голубеющем в двадцати шагах пятне.
Оскольский надел мундир? А-а, нет, это он поднял жандарма, которому досталось по голове моим «Фатр-Рашди». Вдвоем они стаскивают трупы к стапелю. Непонятно, зачем только. Разве что сплавить потом по реке.
Рука очередного мертвеца, соскользнув, огладила мелкий вересковый цвет.
Небо. Солнце. Кровь моя, как хочется выбросить все из головы, все смерти, все убийства, пустокровников и силу, которая придет или не придет, и просто лежать, слушая шелест вереска, мельтешение жучков, басовитые пролеты шмелей.
Впрочем, это не я, это усталость думает за меня.
Ничего-ничего. Когда-то, во время царь-шторма на «Касатке» и влитой в меня Йожефом Чичкой кашасы, проблевавшемуся, мне тоже казалось: пропади все пропадом, чайки с их криками, соленый ветер, звенящие под брызгами ванты, не хочу, наглотался, оставьте, не трогайте меня, пусть качают и шумят волны, рвутся паруса, и сама Ночь Падения опускается на корабль – вот она, граница моих возможностей.
А через склянку я уже висел на фор-брам-рее и боролся с ветром за брамсель, грозящий сломать мачту.
Разве я изменился?
Ничуть. Давай, Бастель, давай. Ты рядом с разгадкой. А где-то рядом с тобой находится Ша-Лангхма, и тварь со своим кровником Мальцевым ждет не дождется Шнурова. Ты же хочешь понять? Зря ты потерял все?
Оскольский с безымянным жандармом пронесли мимо Тимакова.
– А где этот… Ерема? – нагнал их мой вопрос.
– Вы ему висок проломили.
– Зоэль не трогайте пока.
Оскольский кивнул.
Я порылся в карманах Шнурова и выловил несколько коротеньких патронов для своего пистолета. Переломил «Гром заката», зарядил оба ствола.
Палец. Игла.
Жилки вяло проникли в густеющую кровь мертвеца.
Штурм поместья. Шнуров прячется от стрельбы за холмиком у ворот, у крашеной будки, где мне впервые встретился Штальброк, там же, усевшись за раскладным столиком, рассматривает какие-то бумаги Мальцев. Свет лампы над ним тускл. Мальцев щурится.
Рядом с ним неподвижно стоят трое. Темнеет карета, стащенная с дороги в кусты. Отблески костров ложатся вокруг.
«Смотрите-ка! – восклицает Мальцев, щелкая ногтем по одному из листков. – К нам пожаловал Егор-Огол Муханов, целый штабс-капитан. Не спит тайное».