Тогда Младшие распределили между собой земли и стали править людьми, в телах которых даже намека на божественное кэхе не было. Женщин они брали в жены, а детям с частицами своей крови присваивали собственные имена. Они праздновали Ночь Падения с Благодатью и учили дикарей ремеслам и земледелию.
Власть их простерлась от ледового океана до теплых морей, от равнин и лесов до непроходимых джунглей. Это было Золотое Время, почти не омрачаемое страхами и раздорами. Оно длилось восемьсот лет.
Потом умер Коввир, и Младшие узнали, что кроме полетов принесли в жертву победе над Сонгинкханом еще и бессмертие.
В следующие пятьдесят лет умерли Тотэрбо, Рильдди и Эбрзие. А еще через десять лет Ольцекн и Войтще совершили первую попытку вернуть Сонгинкхана к жизни, потому что сами не хотели умирать. Дети и внуки остальных Младших, а также Кольхавн в последний момент разрушили их планы.
Как потом ни договаривались наследники предателей не делиться историей о своем происхождении, как ни прятали глубоко в крови местонахождение частей Покорителя, как ни вымарывали память из свитков, пергаментов, книг и голов, все равно находился кто-то, кто узнавал правду и решал заслужить у Сонгинкхана прощение. То ли кэхе нашептывала в нужное ухо заманчивые слова, то ли пытливая натура находила все сама.
Так было и пять тысяч лет назад, и тысячу, и пятьсот лет назад. Так будет и сейчас. Но нынешняя попытка просто обязана увенчаться успехом, не будь я Кристобаль Поляков-Имре, далекий потомок Коввира.
Бог возродится!»
Последние слова долго звучали у меня в голове. Отец же сменил огарок на новую свечу и грел над фитилем пальцы.
– Вот такая сказка, – сказал он.
Бог. Могущественный. Пожиратель.
Я почувствовал себя так, будто и сам, как Ерема, получил рукоятью «Фатр-Рашди» в висок. Не заговор, не безумие, не тайна кровосмешения. Бог всему причина. Бог на севере и на юге.
А мы кто тогда?
– Получается, мы все предатели? – тихо спросил я.
– Нет-нет, не предатели, – зашептал отец. – Наши предки, возможно, предатели. Возможно – потому что никто не знает, что было бы с миром, останься Сонгинкхан жив. Может, они как раз спасители.
– А это имеет значение?
Я устал сидеть и лег, угрюмо сжав губы. Отец навис, всматриваясь, затем на грудь мне шлепнулся новый вязкий и холодный ком жира.
– Зачем? – поднял глаза я.
– Каждый делает то, что должен, – сердито ответил отец, водя ладонью.
Я усмехнулся. Что должен? Кому должен? Государю императору, в жилах которого текла кровь предателей? Самому себе, который тоже с предателями в родстве?
На чем построен наш мир? А на убийстве! На убийстве исподтишка. Разве может из пролитой крови вылупиться что-то жизнеспособное? Пусть уж тогда новое рождение, пусть Сонгинкхан вместо нас.
– И все же… – скривился я.
– Не думай, – взволнованно заговорил отец, продолжая обмазывать меня жиром. – Я тоже, как прочитал, словно умер. Это как же? Разве возможно? Мы кто? Имеем ли мы право жить после этого? Выдумка, дурная беллетристика, лист с древними каракулями… Как верить? А внутри уже все клокочет: правда. Правда! Кровь клокочет…
Он вытер руки о край накидки.
Лицо его окунулось во тьму, и только глаз жил отражением свечного огня.
– А потом, – сказал отец, – уже после бегства, опустошенный, в этом вот коробе, похожем на гроб, я понял – неважно, что было до нас. До тебя, до меня. Правда заплесневела, и мы уже другие. Мы не топим мир в страданиях. Мы не давим из него сок. Мы говорим о равноправии с низкой кровью.
– Это от слабости, – сказал я.
– Может быть, что от слабости, – согласился отец. – Фамилии действительно утрачивают силу. Но, может быть, мы поэтому и изменились в лучшую сторону? И по сию пору меняемся, трансформируемся, стремимся к всеобщей благодати. А что было бы, останься Сонгинкхан в живых? Мы – были бы?
Замечательное оправдание предательству.
Мой смех заставил отца снова обеспокоенно потрогать мне лоб.
– Не надо, – отмахнулся я. – Что было на других страницах?
– На второй – попытки перевода, я уже говорил тебе. Плюс несколько вольных строчек в самом низу. «1317 – бегство из Ассамеи, память закрыта, возможно…»
– А на третьей?
– Третья была подписана неким Петром Гослем. Это один из Гебризов, но не основная ветвь. Я знаю их фамильные знаки, они мало различаются.
– И что Госль?
– Там про кэхе, в основном. Что она шепчет, что с ее помощью можно превращать людей в «сосуды»…
– В пустокровников?
– Да. Я подумал, бред, – отец поежился и запахнулся в накидку. – Я ту страницу не слишком внимательно… Что-то о призыве, о подчинении.
– Ты знаешь про смуту при Волоере? – спросил я.
– Триста лет назад? Исследовал. Темный, непонятный период. Очень мало свидетельств. В основном, памятники и дома.
– А знаешь, что Гебризы с того времени сдают кровь государю императору на проверку?
– Нет. То есть… – Отец задохнулся, качнул головой. – Значит, и тогда тоже… Что ж, возможно, мы обречены ходить по кругу. – В голосе его послышалась грусть. – Когда мы с Мувеном нашли тот самый холм со склепом, с Ша-Лангхма, меня обуяло такое чувство… Будто подо мной тонкий лед. Страшно и восхитительно. Бездна под ногами. А в бездне – Бог! У меня, у старого дурака, тогда же помутился рассудок. Я подумал, что должен явить… Как предтечу, как экспонат, как окаменелость. Мне хотелось перевернуть души правдой. Я грезил об очищении. Но Террийяр, представь, не дал денег на ассамейскую экспедицию.
– Да?
– Сказал, что вывести капитал из дела, из концессий он может только с согласия Анны-Матильды. А потом и вовсе забрал таблички на экспертизу.
– И что?
– И сжег. Сказал, что сжег. И таблички, и дневники мои. Все. Он оказался разумнее меня и сразу понял, что представляет собой это знание. Потом… – Отец вздохнул. – Потом все закрутилось, матушка твоя взяла меня в оборот, то вот павильон, то еще что. Сенокос, хозяйственные работы, у Мари помолвка. Затем чудесная, одна из чудеснейших зима. Смерть Меровио в конце января меня даже не насторожила. Слухи бродили, но я как-то… Хотя присутствовал на похоронах. А вот когда Иващин в опиумном клубе…
Он потер ладони, словно замерз.
– Прочитал в газете? – спросил я.
– Что? – Отец как-то по-птичьи наклонил голову. Глаза его виновато моргнули. – Да, там смаковали подробности. Всюду кровь, безумный убийца… Еще плохонький отпечаток снимка. А у меня сложилось: Штольц, Иващин… Двое из семи фамилий. Хотя до конца во все произошедшее я не могу поверить и сейчас. А уж тогда… Будто ожил тысячелетний голем, уже проросший, прихваченный к земле временем и с высохшей, вытертой кровью хозяина. Ты смотришь на него, думаешь: да, управляли же такой махиной когда-то. А он вдруг раз – и шагнул.
– И ты связался с тайной службой?
– Да. С этим… похожим на божка. Круглолицым, с усиками.
– Терстом.
– Только я не стал ему рассказывать про Сонгинкхана. Я сказал, что фамилиям, возможно, грозит опасность. Что это связано с некими произошедшими в глубоком прошлом событиями. В общем, выставил себя сумасшедшим историком.
– Терст не поверил.
Отец хмыкнул:
– Он принял к сведению. Он был прагматик. У него на глазах никогда не оживали тысячелетние големы.
Я подумал: а я поверил бы?
Громатов убивает Штольца. Где здесь прошлое, тем более древнее? Экстраординарное сумасшествие, помутнение. И найденный впоследствии труп Громатова это только подтверждает. Да, явление редкое, но и все.
Тут ближе к Мефисто, разве что. К лентам, к Зоэль. К восстаниям в Полонии с массовыми помешательствами жителей.
– Мы не знали, от кого защищаться, – сказал я. – Ты зря не сообщил ему про кэхе.
– Бастель, у меня и текста-то не осталось! Я поздно вспомнил и о кэхе, и о том, что с ней можно сотворить. Я ведь, честно говоря, думал лишь про месть, а не про то, что кому-то захочется кровью оживить Бога!
– Увы, захотелось. Знаешь, кто это?
Отец ссутулился:
– Знаю. Он проезжал здесь раза четыре.
– А его кровник?
– Вчера. Там много «пустых». Они должны вот-вот разобрать заваленный вход.
– Значит, мне нужно к склепу, – сказал я, приподнимаясь.
– Одному?
– А больше некому.
– Ты уверен? – опасливо поинтересовался отец.
– Не в этом дело, – сказал я, кое-как натягивая мундир.
Не в этом. Даже если мы все поголовно предатели, подумалось мне, дело в том, что эта Твердь и Основа и что-то там еще тоже хочет прийти через кровь. И ее будущее пришествие уже с лихвой оплачено моими друзьями и недругами, доктором Репшиным, Костой Ярданниковым, Тимаковым, безымянными крестьянами и солдатами.
Хочу ли я такого Бога? Такую новизну?
Не хочу, решил я. И веселая злость разгорелась во мне. Бастель, ты еще не умер. За тысячи лет Сонгинкхан не сумел возродиться ни разу. Какие бы тексты ни были писаны, кто бы ни ходил в провозвестниках – ни разу. Значит, у него и сейчас ни одного шанса нет.
– Как мне добраться?
– Лучше по реке, – сказал отец. – Здесь спуск в воду и лодка. Если постараться, можно добраться за час. Вниз по течению идешь до Белого Камня, он издалека виден, пристаешь к левому берегу и пятьсот шагов на запад.
Я закрыл глаза.
Ох и посмотрю я на их перекошенные рожи! Кто я? Что я? Запасной вариант. С ходу, с той злополучной дуэли переигранный план. Должен ли я был выжить? Терст мне этого не сказал. Но между слов многое подразумевалось. Ты, Бастель, приманка. А там как повезет.
Наверное, я хорошо отработал. Так хорошо, что почти не осталось никого, кто бы это оценил. Осталось сделать совсем немногое. Доплыть и убить. Что потом? Наверное, Ассамея. Тянут меня пески. Вроде жара, вроде плевок на солнце испаряется, а вспоминаю со щемящим чувством. В прошлое, видимо, хочется вернуться. Где все были живы.
А тем, кто остался в тайной, наверняка будут подчищать память. Все-таки уже многолетняя традиция. Оно и правильно.