Это не устраивало Натали Блейк. Анестезия, которую она попросила, была удивительной, невероятной; конечно, до экстази далеко, но отдаленно она все же напоминала прозрачность и радость тех счастливых дней. Натали испытывала эйфорию, она словно отправилась по клубам и не могла остановиться, все ходила и ходила, вместо того чтобы отправиться домой, когда кто-то более благоразумный предлагал ей сесть на ночной автобус. Она вставила в уши наушники и принялась танцевать вокруг больничной кровати под рэп Биг Пана. Событие было не очень драматическое. Часы сжались в минуты. В жизненно важный момент она довольно спокойно смогла сказать себе: «Я, смотрите-ка, я рожаю».
А это все равно что сказать, что жестокое осознание реальности, на которое она так надеялась, которого так желала – даже не понимая, что на него рассчитывает, – так к ней и не пришло.
Был, однако, момент – через несколько минут после события: младенца только-только омыли и вернули ей, – когда ей почти подумалось, что, кажется, это чувствует. Она посмотрела в разумные черные глаза существа, которое ни в коей мере не было идентично сущности Натали Блейк и которое отчасти служило доказательством того, что никакой такой обособленной сущности и не существует. И в то же время было ли это существо неотъемлемой частью Натали Блейк? Ее продолжением? В этот момент она расплакалась и почувствовала ужасающее смирение.
Почти сразу же после этого появились цветы, открытки, фотографии, друзья, семья; они пришли с подарками, демонстрировавшими разные степени вкуса и чувства, а вместо таинственного черноглазого инакого существа появился умильный семифунтовый младенец по имени Наоми. Приходили люди с советами. Колдвелцы чувствовали, что все будет хорошо, если ты в буквальном смысле не забросишь ребенка куда-нибудь на звезды. Неколдвелцы чувствовали, что ничего не будет хорошо, если не делать все, что положено, идеальным образом, да и в этом случае никаких гарантий нет. Она никогда не была так рада видеть колдвелцев. Она не могла хоть как-то определить место Ли Ханвелл в этой конструкции, поскольку труднее всего пародировать людей, которых ты любишь сильнее, чем других. Ли пришла с мягким белым кроликом, посмотрела на Натали, словно та перепрыгнула через пропасть в другой мир.
Через четырнадцать месяцев после рождения первого ребенка Натали Блейк родила второго. Его собирались назвать Бенджамин, но он появился с маленьким хохолком на макушке, похожим на рожок, и его три дня называли Спайком, а потом вспомнили романтический бездетный день трехлетней давности, который они провели за просмотром новой версии фильма «Ей это нужно позарез»[84].
Фрэнк смеялся, забывал о практичности, и некоторое время Натали казалось, что ей придется обходиться с ним как с третьим ребенком, четвертым ребенком – если считать еще и няньку, – которого она будет направлять и наставлять вместе со всеми остальными, чтобы максимально эффективно использовать время и чтобы все добрались туда, куда надо. Только Натали было позволительно тратить время впустую, и она сидела за столом, разглядывая цифровые изображения своего выводка. Действо, если рассматривать его объективно, было идентично случаям, когда от нее требовалось изучать фотографии места преступления. Как-то утром Мелани застала ее за этим забытьем и не могла скрыть своего удовольствия. За изображением Спайка было открыто еще одно окно – с индексом предложений. Натали, хотя и не без раздражения, позволила себя обнять.
Ли называла это общей комнатой, Натали – гостиной, Марсия – залой. Свет всегда был приятным. И ей по-прежнему нравилось стоять у эркерного окна и восхищаться видом на парк. Оглядывая расставленные в доме вещи, купленные ею и Фрэнком, Натали нравилось думать, будто они рассказывают историю своих жизней, в которой реальность дома несущественна, но, конечно, не исключалась и вероятность того, что именно дом представляет собой безусловную реальность, а Натали, Фрэнк и их дочка – всего лишь человеческие контуры на стене театра теней. Тени ходили по стенам этого дома с 1888 года, они сидели, жили, бездельничали. В хороший день Натали кичилась мелочами, отличавшими от нее прошлых обитателей дома и нынешних соседей. Посмотрите только на эти африканские маски. Абстрактное изображение кингстонского переулка. Минималистский столик с четырьмя похожими на троны стульями. В другие дни – особенно когда нянька уходила с Наоми, а она в одиночестве сидела в гостиной и кормила младенца – ее охватывало пораженческое ощущение, будто ее собственная тень ничем не отличается от всех остальных – и от теней в соседнем доме, и от теней в доме, соседнем с соседним.
Той осенью звуки детского плача до глубокой ночи не давали погасить свет в домах по всей улице. В доме Натали с видом на парк потрясение кризиса выбило из стены кусок штукатурки в форме кулака и приостановило планы строительства подвала. Натали Блейк, временно оставившая работу и горящая желанием быть полезной, дождалась, когда Спайк уснет, открыла «Ворд» и создала документ под названием
Отслеживание расходов: отчет жены
Она профессионально умела выражать свои мысли и приходила в ярость, слыша по радио и телевизору атаки на то, что ей казалось хорошей репутацией ее мужа. Словно бедняга Фрэнк – чей бонус, пропорционально говоря, был мизерным – ничем не отличался от всех этих сказочных аферистов и мошенников.
Она едва дождалась, когда Фрэнк вернется домой, чтобы поговорить с ним на эту тему. Он поднял голову от своего купленного в ресторане на вынос ужина.
– Ты никогда не спрашивала меня о работе, ни разу.
Натали возразила, хотя, по существу, он был прав. Во имя журналистики она продолжала гнуть свое.
– Нельзя вести речь о моральных качествах той или иной личности, верно я говорю? Речь следует вести о законодательном регулировании.
Фрэнк положил палочки для еды.
– С чего это ты об этом заговорила?
– Это история. А ты ее часть.
Фрэнк открестился от принадлежности к истории. Он вернулся к рагу по-китайски. Остановить Натали Блейк было невозможно.
– Многие члены нашего сообщества пишут статьи для онлайн-газет. Умные мысли. Мне тоже следует этим заняться. По крайней мере, этим я могу заниматься дома.
Фрэнк взял пульт.
– Мы можем теперь посмотреть телевизор? Я чертовски устал.
Отдохновения в телевизоре он не нашел.
– Выключи его, – сказал Фрэнк после пяти минут новостей.
Натали выключила.
– Если Сити завтра закроется, – сказал Фрэнк, не глядя на жену, – то эта страна рухнет. Все, конец истории.
Сверху донесся детский плач.
В следующие несколько дней Натали удалось добавить к своим попыткам социальной критики всего несколько строк:
Я прекрасно осознаю, что я не то, что имеет в виду большинство людей, когда они думают о «жене банкира». Я чернокожая женщина, получившая отличное образование. Я успешный юрист.
Вину за свою нерадивость она возлагала на Спайка, но на самом деле ребенок спал хорошо, к тому же она наняла польскую няньку, Анну. Времени у нее было хоть отбавляй. Неделю спустя, просматривая почту, она обнаружила этот документ на рабочем столе и потихоньку спровадила его в ту часть своего компьютера, где он вряд ли имел шанс попасться ей на глаза. Она смотрела телевизор в гостиной и кормила ребенка. Дни становились все короче и короче. Листья пожухли, пооранжевели, позолотели. Лисы подвывали. Иногда она просматривала индекс предложений. Молодые люди в телевизоре расчищали свои столы. Выходили с коробками в руках, держали их перед собой, как щиты.
Каждый раз, когда она возвращалась к работе, задача была абсолютно ясна: придать случившемуся такой вид, будто оно никогда не случалось. Об этом феномене много писалось в «женском» разделе приложений в «Санди», и Натали с интересом читала эти материалы. Ключом ко всему делу был тайм-менеджмент. К счастью, Натали отличал дар тайм-менеджмента. Она обнаружила, что много времени можно сэкономить за счет простой двойственности. У нее не имелось однозначного мнения, что должны есть дети, что носить, смотреть, слушать или какую емкость использовать, чтобы пить молоко или что-то, кроме молока.
Иногда она с удивлением наталкивалась на себя в каком-нибудь темном переулке. Она исполнялась страха и ярости, если видела, как ее избалованные дети сидят на полу, просматривают прошлые изображения, двигающиеся изображения самих себя на телефоне папы, получают опыт самоосмысления, неизвестный прежде в истории человечества (до недавнего времени чудесный, существовавший разве что в мечтах). До вчерашнего дня.
Интерьер. Ночь. Искусственное освещение.
Сзади слева и справа наверху одно маленькое окно. Закрытые жалюзи.
Справа спереди дверь, открыта. Справа и слева книжные шкафы.
Простой стол. Складной стул. На нем книги.
В дверь входит Нат. Смотрит наверх на окно. Стоит рядом с окном.
Открывает жалюзи. Закрывает жалюзи. Уходит. Возвращается. Уходит.
Пауза.
Взволнованно возвращается, открывает жалюзи. Снимает книги со стула. Садится. Встает.
Идет к двери. Возвращается. Садится. Открывает ноутбук. Закрывает. Открывает.
Набирает текст.
ФРЭНК: [механический тон, за сценой] Кровать. Идешь? [пауза] Идешь?
НАТ: Да. [быстро набирает текст] Нет. Да.
Теперь, когда столько работы, – теперь, когда почти вся ее жизнь, по существу, превратилась в работу, – Натали Блейк чувствовала спокойствие и удовлетворение, которые раньше испытывала только при подготовке к экзаменам в университете или во время предварительных слушаний. Если бы она только могла замедлить все это! Она бы сто лет прожила восьмилетней. Она пробыла тридцатичетырехлетней семь минут. Ей довольно часто приходила в голову диаграмма, нарисованная мелом на доске, давно, когда вещи еще двигались во времени с нормальной скоростью. Часовой циферблат, обозначавший историю вселенной в двенадцатичасовом масштабе. В полдень раздался большой взрыв. Динозавры появились примерно в середине дня. Все, что касается человека, уложилось в пять минут до полуночи.