Ничто пред почестью богам:
И целовал мне руку Клюев,
И падал Фофанов к ногам!
Мне первым написал Валерий,
Спросил, как нравится мне он;
И Гумилев стоял у двери,
Заманивая в "Аполлон"...
Гумилеву не довелось видеть этого стихотворения (оно было опубликовано в 1923 году в Берлине, в составе сборника "Соловей"), но если б довелось, он бы непременно разозлился. Тем более что в этом хвастливом перечислении — все правда: и в том, что касается Клюева, Фофанова, Брюсова, и в том, что касается Гумилева. Р.Д. Тименчик опубликовал письмо Северянина к Гумилеву от 20 ноября 1912 года, из которого вполне разъясняется ситуация "стояния у двери": "Дорогой Николай Степанович, только третьего дня я встал с постели, перенеся в ней инфлуэнцу. Недели две я буду безвыходно дома. Я очень сожалею, что не мог принять Вас, когда Вы, — это так любезно с Вашей стороны, — меня посетили; болезнь из передающихся и полусознание..." Ситуация, как видим, для Гумилева весьма обидная: поди узнай, была ли "инфлуэнца", нет ли... Пикантность ее усиливалась тем, что Гумилев "заманивал" Северянина не в "Аполлон", а в "Цех поэтов". Инициатором этого "заманивания" выступил Г.В. Иванов, незадолго перед тем перешедший из группы эгофутуристов в "Цех поэтов" (вместе с Грааль-Арельским; Северянин не преминул тут же заклеймить "предателей" в стихах: "Бежали двое в тлен болот..."). Позже Г. Иванов заметил (в мемуарной книге "Петербургские зимы"): "Но лично с Северянином мне было жалко расставаться. Я даже пытался сблизить его с Гумилевым и ввести в Цех, что, конечно, было нелепостью". Эта "нелепость" дала возможность Северянину впоследствии многократно поиздеваться и в стихах ("Уж возникает 'цех поэтов' / (Куда бездари, как не в цех!)" — поэма "Рояль Леандра"), и в газетных интервью. <...> Ответный "визит" Северянина описан им десятилетием спустя в стихотворении с символическим заглавием "Перед войной":
Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском,
В большом прохладном тихом доме барском,
Хранившем свой патриархальный быт...
Обстоятельства этого, на сей раз состоявшегося, визита неясны; поэтические формулировки Северянина крайне туманны: "И долго он, душою конквистадор, / Мне говорил, о чем сказать отрада. / Ахматова устала у стола..." Но далее отношения двух поэтов никак не продолжились, да и не могли продолжиться: любое развитие подобного рода связей предполагает появление некоей зависимости одной творческой индивидуальности от другой, что применительно к Гумилеву и Северянину, конечно же, "было нелепостью"...»
Игорь-Северянин никогда не был близок с «крестьянскими поэтами», — замечает Кошелев, — ни с Сергеем Есениным, ни с Николаем Клюевым, но их отзывы друг о друге встречаются.
К примеру, после выхода своих первых сборников Клюев вспоминал, как его корили за них и «в поучение дали мне Игоря Северянина пудреный том», иронически подчеркивая их полярность. Тем не менее в творчестве Клюева некоторые исследователи находили отзвуки Северянина. Так, Софья Полякова пишет:
«Разве не напоминают Северянина следующие стихи из "Четвертого Рима"?
Связую думы и сны суслона
С многоязычным маховиком...
Я — Кит Напевов, у небосклона
Моря играют моим хвостом...
. . . . . . . . . .
Как дед внучонка, качает весны
Паучьей лапой запечный мрак.
И зреют весны: блины, драчены,
Рогатый сырник, пузан-кулич...
"Для варки песен — всех стран Матрены
Соединяйтесь!" — несется клич.
Еще более по-северянински звучит стихотворение "Товарищ":
Ура, Осанна — два ветра-брата
В плащах багряных трубят, поют...
Завод железный, степная хата
Из ураганов знамена ткут...»
Отмечает Полякова, что и клюевская «Погорельщина» в значительной части тоже написана в этом размере и «ассоциируется с Северяниным».
«Очень по-северянински звучит, — полагает исследовательница, — и самоопределение Клюева:
Я поэт — одалиска восточная
На пирушке бесстыдно языческой...»
Также можно найти близкие примеры и у Сергея Есенина, которого не случайно же ненавидящий и Северянина, и Есенина Алексей Крученых называл подражателем Северянина.
У Алексея Крученых даже есть статья «Второе пришествие Северянина, или: зубами в рот» (1926), где он подробно доказывает, что Есенин — это лишь повторяющийся Северянин:
«Новая "кокаинеточка" в костюме рязанского пастушка. Картинка!.. Неспециалисты, пожалуй, скажут: ну, и что за беда, что размер чужой, что рифмы встречаются у кого-то там 10 раз! Рифмы, мол, вроде блох ("Вы, любители песенных блох" — у Есенина) — маленькие, кончики строк только... Мудрено ли, что перепрыгивают, а пользы все равно в них нет. Но все-таки надо быть чистоплотнее. До чего небрежен порой, например, Маяковский, а и тот однажды заявил с гордостью: — "Вот как я честно работал: во 'Всем сочиненном Маяковским', нет двух одинаковых рифм!" Подражания, заимствования, перепевы и самоперепевы у Есенина так явственны, что даже критика, которая вообще-то к Есенину не в меру благосклонна, и та их отметила.
<...> Никого, все-таки, так убедительно, добросовестно и многократно не перепевает Есенин, как печальной памяти Игоря Северянина. Вот вам примерчик: "И тебя блаженством ошаф-ранит". Живой Игорь!
Вся есенинская "тяга к деревне", захваленная критиками системы "Львов-Рогачевский", не что иное, как "милый", детский, северянинский "стиль рюсс". Угадайте, например, кто это:
"Выйду на дорогу, выйду под откосы, —
Сколько там нарядных мужиков и баб.
Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы.
Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?"
Ну, конечно, слаб, совсем слаб, несчастный, так что даже "лица на нем нет": мы привели самые что ни на есть последние стихи Есенина, а читателю, наверное, показалось, что это самый что ни на есть последний Северянин. Судите сами, можно ли писать сильное стихотворение о покосе северянинским ленивым размером:
"Солнце любит море, море любит солнце", да еще утверждая, что "пейзане", по случаю полевых работ, видите ли, поднарядились. И свою "деревню" и "природу" раскрашивает Есенин в мармеладно-северянинские тона:
"Голубого покоя нити...
О, Русь, малиновое поле,
И синь, упавшая в реку".
Сочетание цветов-то какое!
"Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне".
Розовая лошадка — очень замечательно! Вообще, к животным у Есенина до тошноты сладенькая нежность:
"Не обижу ни козы, ни зайца...
...Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле,
Лишь бы видеть, как лягушки от восторга прыгают в колодце".
Так, ведь, и у давно вымершего Северянина все эти деточкины розовые лягушечки в книжечках водились:
"Кружевеет, розовеет утром лес,
Паучок по паутинке вверх полез
Хорошо гулять утрами по овсу,
Видеть птичку, лягушонка и осу".
Все "приобщение к деревне" и у Игоря, и у Есенина выражается в том, что оба они только чуть-чуть переодеваются:
"Останови мотор, сними манто"... (Северянин).
"К черту я снимаю свой костюм английский,
Чо же, дайте косу, я вам покажу!" (Есенин).
И вот, пожалуйте — показал, готово! К земле приобщаются:
"Я с первобытным неразлучен"... (Северянин).
"Я ли вам не советский, я ли вам не близкий?" (Есенин).
Этакая лимонадная идиллия! Этакое скоропостижное перевоплощение в эфемерного пейзана... А теперь довольно о заимствованиях, — заметим только в скобках, что заимствования эти, конечно, невольны и бессознательны: просто язык ворочается по проторенным дорожкам, в сторону наименьшего сопротивления. <...>
<...> Недаром Ю. Тынянов ("Русский Современник", № 4) замечает, что Есенин "кажется порою хрестоматией от Пушкина до наших дней". Добавим от себя: хрестоматией банальностей. Зато "гражданской доблести" и у него хоть отбавляй. <...>
"...ту весну,
Которую люблю,
Я революцией великой Называю,
И лишь о ней Страдаю и скорблю,
Ее одну
Я жду и призываю!"
Ждать и призывать великую революцию, конечно, почтенно (особенно в ее VIII годовщину!). Еще лучше было бы на нее своевременно работать. Но вот скорбеть о ней — решительно незачем. Что она — погибла, что ли? И сколько ни старается Есенин убедить читателя:
"Я выйду сам,
Когда настанет срок,
Когда пальнуть
Придется по планете".
Иначе это называется: "горохом об стенку" или "из воробья по пушкам". Читатель невольно вспоминает, как единожды "сам" Северянин "в поход собрался".
"Когда настанет час убийственный
И в прах падет последний исполин,
Тогда — ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин".
Подвел Северянин, не поверят и Есенину. Читатель остается совершенно равнодушным и это понятно: сам Есенин в квасной своей революционности совершенно холоден, внутренне неправдив и неестествен; слова и фразы у него с чужого рта, зажеванные, как хлебная соска, которую он круглый год читателю "зубами в рот сует". Вот, например:
"Там в России —
Дворянский бич,
Был наш строгий отец — Ильич".
<...> Самое печальное то, что плохого слесаря к станку не подпускают, а Есенину — три печатных станка к услугам, и в результате, оказывается, что он "покорил" если не "литературочку", как бывало Игорь Северянин, то многих барышень и "марксистских критиков", во всяком случае».