Количество псевдонимов росло. Стихи, посвященные Дальнему Востоку, где Игорь некоторое время жил с отцом, он подписывал «Квантунец». Любовные стихи отвергнутого юнца, посвященные кузине Лиле, коварно вышедшей замуж, он подписал «Изгнанник». Самым нелепым и вычурным стал его каламбурный псевдоним Граф Евграф Д'Аксанграф, которым он подписал свою эпиграмму на контр-адмирала князя Ухтомского. Но со временем ему захотелось определить некий индивидуальный знак, заявляющий о нем самом и его стиле.
Мой друг, уже упоминавшийся Михаил Петров, непревзойденный знаток творчества Северянина, со следовательской дотошностью пришел к выводу:
«Поэт старшего поколения Константин Фофанов, с которым молодой поэт Игорь Лотарев был знаком с 20 ноября 1907 года по день его смерти — 17 мая 1911 года, внушил ему идею личной творческой гениальности. Он внушил молодому человеку также и то, что ум поддается тиражированию, поэтому ум есть достояние толпы, а индивидуальностью обладает только безумие, поэтому безумие и есть удел гения. В этом есть какая-то своя логика, которую при всей ее парадоксальности нельзя не признать за логику.
С темой гениальности тесно связан псевдоним Игоря Лотарева. Псевдоним Игоря Лотарева в творческой биографии поэта символизирует переход от эпохи ученичества к эпохе мастерства. Если юношеские псевдонимы Игоря Лотарева "Мимоза", "Игла" и "Граф Евграф Д'Аксанграф" — это еще неотъемлемая часть ученического процесса, даже игры в поэта, то псевдоним "Игорь-Северянин" — это уже акт инициации Поэта с большой буквы. Игорь-Северянин — это уже зрелый, опытный мастер.
Современники поэта — издатели, журналисты и критики — воспринимали форму написания псевдонима либо как проявление безграмотности его носителя, либо как проявление излишнего, запредельного для общества индивидуализма — игры в гениальность. Поэтому еще при жизни поэта сложилась практика опрощения псевдонима и написание его в форме имени и фамилии — "Игорь Северянин"...
Иллюстрацией этому обстоятельству вполне может служить "забывчивость" В.В. Шульгина, который, хотя и оставил интереснейшие воспоминания о встречах с поэтом в Югославии в 1930 и 1933 годах и даже находился с ним в переписке, но так и не смог вспомнить его настоящей фамилии. В воспоминаниях Шульгина (РГАЛИ) Игорь-Северянин фигурирует в качестве "кажется, Четверикова". Еще один пример — встреча на вокзале в Тапа (Эстония) в 1938 году Игоря-Северянина и совершающего турне нобелевского лауреата Ивана Бунина. Здороваясь, Бунин произнес имя поэта и запнулся, не сочтя возможным обратиться к коллеге, используя его псевдоним. Это дало повод Игорю-Северянину упрекнуть Бунина в том, что он не знает современной ему русской литературы, подразумевая, что он не знает подлинной фамилии и отчества самого поэта... Самоназвание Игоря Лотарева "Игорем-Северяниным" является началом реализации индивидуального предназначения поэта».
Он до конца жизни остался Игорем-Северянином, но, понимая, как трудно говорить про игорь-северянинские стихи, учитывая читательское восприятие северянинской поэзии, легко соглашался с издателями Сергеем Соколовым («Гриф») и Викентием Пашуканисом, убирающими дефис из авторского имени в издаваемых ими сборниках Северянина. «Громокипящий кубок», «Златолира» в издании «Грифа», а также последовавшие за ними сборники «Ананасы в шампанском» и «Victoria Regia», выпущенные издательством «Наши дни», вышли в свет под именем Игорь Северянин — без дефиса. Как и «Громокипящий кубок» у Пашуканиса, что не помешало самому автору дать в этот сборник фотографию с четким автографом «Игорь-Северянин».
Михаил Петров обращает внимание: «Дореволюционная критика и журналистика вкупе с издателями никак не могла смириться с дефисом в псевдониме и упорно воспроизводила псевдоним в виде имени и фамилии...» И еще резче: «Дико читать литературоведческие статьи и публицистику, в которых поэта именуют Игорем Васильевичем Северяниным. Подобные ляпсусы встречаются в изрядном количестве, и они отнюдь не так безобидны, как это может показаться на первый взгляд...»
Но и сам поэт в порыве поэтического вдохновения забывал о написании изобретенного им псевдонима. Сплошь и рядом мы видим в его же стихах ссылки на просто Северянина, без всяких дефисов. Что же он собственные правила не соблюдает?
Никакие, даже им самим придуманные правила не могли его ограничить. «Я — соловей: я без тенденций и без особой глубины... <...> / Я так бессмысленно чудесен, / Что Смысл склонился предо мной...» («Интродукция», 1918).
Вот потому и я, сохраняя уважение к придуманному поэтом имени, книгу свою назвал «Игорь-Северянин» (с дефисом), но далее, согласно творческой воле самого поэта, пишу о северянинской жизни и северянинской поэзии, уклоняясь от неудобоваримой для чтения «игорь-северянинщины».
Примерно такое же уклонение от придуманных правил мы видим и в случае с «Максимом Горьким», тоже являющимся единым псевдонимом. Но мы знали город Горький, а не Максим Горький, и смело пишем в его биографиях «писатель Алексей Максимович Горький», что вроде бы такая же нелепица, как и Игорь Васильевич Северянин. Но не будем же мы писать Игорь Васильевич Игорь-Северянин? А сами фамилии, что Пешков у Горького, что Лотарев у Северянина, давно уже вышли из литературного употребления. С этим соглашались и сами авторы.
О северном псевдониме юный поэт задумывался, еще живя на Севере, в череповецкой глуши: то ли Игорь Судский (от реки Суда, воспетой им в стихах), то ли Игорь Сойволский (от имения Сойвола на той же Суде). Продолжал поиски псевдонима, живя и в Порт-Артуре, и в порте Дальнем, но окончательно обрести свое поэтическое имя ему помог, как уже отмечалось, старший друг, учитель и литературный кумир поэт Константин Фофанов, живший неподалеку от Гатчины на мызе Ивановка. Зимой он частенько прибегал к Фофанову в гости на лыжах. Как писал сам Северянин: «Лыжный спорт с детства — один из моих любимейших, и на своих одиннадцатифутовых норвежских беговых лыжах с пружинящими ход американскими "хомутиками" я пробегал большие расстояния...»
После одного из таких зимних посещений стареющий Фофанов и написал своему юному другу:
Я видел вновь весны рожденье,
Весенний плеск, веселый гул,
Но прочитал твои творенья,
Мой Северянин, — и заснул...
И спало все в морозной неге —
От рек хрустальных до высот,
И, как гигант, мелькал на снеге
При лунном свете лыжеход...
В стихотворении он назван и лыжеходом, так как прибегал на лыжах, и Северянином, так как откровенно поклонялся Русскому Северу. Из этих определений Игорь, естественно, выбрал Северянина и стал им. Уже в декабре 1907 года он послал своему старшему другу и наставнику визитную карточку, где было напечатано: «Игорь-Северянин. Сотрудник-ритмик периодических изданий. С.-Петербург. Средняя Подьяческая, д. 5». Так что, думаю, поэт сам, считая себя по череповецкой юности своей северянином, и решил утвердить этот псевдоним.
И вот уже на сборнике «Зарницы мысли», вышедшем в свет ранней весной 1908 года, впервые появляется псевдоним «Игорь-Северянин».
Пусть для ценителей глубинной мифологии Северянина останутся в силе утверждения Михаила Петрова: «Псевдоним "Игорь-Северянин" равнозначен формуле "я — гений". Тандем в известном смысле представляет собой основную мифологему поэта. Под мифологемой мы понимаем в данном случае устойчивое состояние индивидуальной психофизиологии, в котором зафиксированы каноны существующего для поэта порядка вещей, а также описания того, что для него существует или имеет право на существование. То, чему поэт отказывается дать название, перестает для него существовать в реальности и наоборот, то, что им названо, получает право существовать самостоятельно, право быть вне мифологемы поэта. Псевдоним — особая мифологема, но и в усеченном виде она фиксирует основной порядок вещей и служит концептуальным обоснованием взаимодействия поэта с обществом. В некотором смысле люди, реализующие собственную мифологему, живут в ней и поэтому нечувствительны к реальности...»
Скорее всего, так оно и было. Поэт явно не обращал внимания на реальность, жил по своим мифологическим законам, допуская, однако, проникновение реальности (даже в виде уничтожения дефиса) в окружающую его жизнь. Это заметно по самоинтервью 1940 года: «Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотаревым о своем 35-летнем юбилее». В этом важном для понимания поэта документе обозначены все три его ипостаси: Игорь Лотарев, Игорь-Северянин и Игорь Северянин.
Игорь Лотарев — его реальная биография, его семейная жизнь. Даже его эстонская жена послереволюционных лет Фелисса Круут стала Лотаревой, а не Северяниной.
Игорь-Северянин — его осознанная маска, его индивидуальный облик северного рыцаря.
А просто Игорь Северянин — это тот самый «король поэтов». Я согласен с Михаилом Петровым, что дефис и в самом деле имеет значение, только в ином смысле. Игорь-Северянин с дефисом не смог бы стать в революционной Москве 1918 года «королем поэтов». Да и в тяжелый период голодной жизни в Эстонии 1940 года ему было тоже не до дефисов.
Вот отрывки из того трагического самоинтервью:
«Комната выдержана в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. Два удобных дивана, маленький письменный стол, полка с книгами, несколько стульев вокруг большого стола посередине, лонг-шэз у жарко натопленной палевой печки. На стенах — портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в углу — бронзовый бюст хозяина работы молодого эстонского скульптора Альфреда Каска. Игорь Северянин сидит в лонг-шэзе, смотрит неотрываемо на Нарову и много курит.
Я говорю ему:
— Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь. <...> Вы теперь что-нибудь пишете? — спрашиваю я...
— Почти ничего: слишком ценю Поэзию и свое имя, чтобы позволить новым стихам залеживаться в письменном столе. <...> Нет на них и читателя. Я теперь пишу стихи, не записывая их, и потом навсегда забываю.