…Когда Юру выносили из вагона, он снова очнулся, раскрыл глаза и попытался соскочить с носилок. Его удержали.
— Не имеете права! — бушевал Юра. — Я по заданию полковника!.. Толька, подтверди, что мы по заданию полковника! Мы бобров везем… Не имеете…
У него не хватило сил, и он замолчал на середине фразы.
— Двухстороннее воспаление легких, — проговорил доктор, обернувшись к Толе. — Хорошо еще — во-время захватили.
Толя услышал скрип осей, натужное дыхание паровоза, набирающего скорость, увидел вагоны, плывущие мимо, и бросился вдогонку. Он едва успел вскочить на тормозную площадку.
— Вот те раз! Чуть бобры без меня не укатили, — сказал он вслух, снимая с потной головы шапку.
Еще видно было, как над носилками поднимается в негодующем жесте рука, потом носилки исчезли из виду, пристанционные пути слились в один, потянулись перелески, за которыми поднималось воспаленно-красное солнце.
Перегон оказался длинным, и в свой вагон Толя попал часа через три. Прежде всего он по-новому, внимательно осмотрел хозяйство, оставшееся на его единоличном попечении. Справа вдоль стенки вытянулось одиннадцать клеток, в каждой — по паре диких бобров, отловленных месяц назад и еще не привыкших к неволе. Они встречали Толю ударами хвоста по полу и негромкими угрожающими звуками. За клетками расположился небогатый продовольственный склад — трава, стволы деревьев, ящик с отрубями, вода в бочонке. Поодаль, в углу вагона, стояла клетка с четырьмя ручными бобрами с фермы Брониславы Николаевны.
Толя сложил губы, как Юра, сжал зубы и выдохнул воздух, но, видно, шипенье получилось какое-то не такое и на бобрином языке ничего не означало: зверьки даже не взглянули в его сторону.
Давно надо было бы позавтракать, но хлеб и колбаса находились в Юрином вещевом мешке. Почувствовав, что он страшно голоден, Толя попробовал бобриного корма. Кора осины оказалась горькой, таволга — чуть сладковатой.
— Вот мы и побратимы… молочные, или, как по-вашему, осиновые братья, — невесело проговорил Толя.
Становилось жарко, крыша вагона накалилась, и бобры укладывались спать до ночи. Толя тоже лег у открытой двери; тут было свежей и прямо в лицо дул ветер. Близко перед глазами с огромной скоростью проносились кусты, прошлогодние решетчатые щиты для снегозадержания, полянки с желтеющей травой…
В голову пришли две строки, услышанные когда-то или только что придуманные:
Дорога, дорога, без края, как море,
Куда ты ведешь нас — на радость иль горе?..
В самом деле, «на радость иль горе?» Во всяком случае, начиналась поездка невесело.
Толя подошел к клетке с ручными бобрами. Они спали, сгрудившись в клубок, зарывшись мордочками в мягкий и густой мех. Дикие бобры спали беспокойнее. Что им снилось? Паводок, заливающий домик, построенный с таким трудом; волк, повстречавшийся на заветной тропе; течение, промывшее плотину? Да и вообще, снится что-либо бобрам?
Тихо, чтобы не разбудить бобров, Толя сказал:
— Ну вот что, ребята, до Куйбышева недалеко, а там нас встретит агент Зооцентра, перегрузит на самолет, и дальше мы с вами полетим в Сибирь, в таежную зону. Спите, набирайтесь сил, да и я посплю вместо обеда.
Говорил Толя, как советовалось в учебнике педагогики, отчетливо выговаривая окончания слов. Странно: наедине с бобрами он вовсе не заикался.
В Куйбышеве вагон отцепили и загнали в дальний тупик. Побежать за хлебом было нельзя: не на кого оставить бобров. Толя лежал на пыльной траве около пути, глотая голодную слюну и с тоской вглядываясь в белесое небо.
Агент явился под вечер. Это был широкоплечий человек в новеньком кожаном пальто, с полным лицом и пухлыми, по-детски оттопыренными губами. Точно догадавшись о Толином бедственном положении, он вытащил из кармана чистый носовой платок, расстелил его на земле и быстро разложил на этой маленькой скатерти батон, сыр, чайную колбасу, металлические стаканчики, установив посередине пол-литровку.
— Прежде всего закусим, предварительно выпив, как в нашей местности заведено, — проговорил он, наполняя стаканчики.
С непривычки и на пустой желудок Толя быстро захмелел.
— А как с самолетом? Когда полетим, Леонид Георгиевич? — все-таки спросил он про самое главное.
— Леонидом Георгиевичем пускай меня кто другой зовет, а ты попросту — дядя Леня, как в нашей местности заведено. — От водки лицо дяди Лени несколько отяжелело и выражало важность. — Ты меня — дядя Леня, а я тебя — молодой человек.
Неторопливо прожевав бутерброд, агент поднялся:
— Пошли воротнички смотреть!
Толя не сразу догадался, чего хочет дядя Леня.
— Шарики еще туго ворочаются, — добродушно улыбнулся агент. — Смажем дополнительно.
Пить Толе совсем не хотелось, но он постеснялся отказаться.
Когда после осмотра бобров вышли из вагона, агент удобно уселся на траве и, вытащив из кармана записную книжку, деловито спросил:
— Следовательно, сколько воротничков в наличности?
— Бобров? Двадцать шесть.
— А сколько в пути упокоилось под влиянием эпизоотий, стихийных бедствий и других научных явлений?
— Да ни один не «упокоился». Что вы говорите, дядя Леня! — растерянно улыбнулся Толя.
Агент вытер платочком пухлые губы, что-то тщательно зачеркнул в книжечке, спрятал ее в карман и, зорко взглянув на Толю, сказал:
— Не подохли еще, следовательно подохнут, по законам природы. Азбучная истина, молодой человек. Тем более что на самолет Зооцентр денег не отпустил и дальше приказано продвигаться малой скоростью. Подохнут… А мы ждать не будем, спишем, по законам природы, пятнадцать бобриков. — Агент протянул Толе широкую ладонь, и лицо его вновь стало не строгим, а ласково-снисходительным: — По рукам!..
— В-вот что… — страшно заикаясь, с трудом выговорил Толя, — вас когда-нибудь б-б-били по морде?.. Вы уходите лучше! Сейчас же уходите!
Агент хотел было что-то ответить, но передумал, повернулся и скрылся между вагонами. Толя, сжав кулаки, глядел вслед. Его трясла нервная дрожь. «Вот гадина! — бормотал он про себя. — Какая же гадина…» Хмель прошел, но на душе было скверно. Он поднял валявшуюся около вагона пол-литровку и по всем правилам гранатометания бросил вслед исчезнувшему противнику. И эта бессильная месть не принесла облегчения.
— Ну, вот что, ребята… — сказал Толя, входя в вагон и останавливаясь перед шеренгой клеток. — Сами видите, подлецы еще имеются… Но это ничего, впредь будем умнее.
Толе припомнилось, что Бронислава Николаевна, каждое утро приходя на ферму, напевала одну и ту же украинскую песню. Слова Толя не мог вспомнить, — один мотив. Он тихонько, потом немного громче засвистел. Четверо ручных перестали возиться. Рыжий, самый большой, подобрался к сетке, поднялся на задние лапки, за ним, точно по команде, все остальные, последним — маленький и худенький черный бобренок, которого Юра называл «Вес пера».
— Значит, признаете? — спросил Толя, перестав свистеть.
Получилось как-то слишком серьезно, и Толя добавил:
— Ты, рыжий, назначаешься старшиной за уважение к начальству.
Рыжий постоял немного, ожидая, не будет ли продолжения концерта, и вновь принялся за еду.
…Ночью вагон прицепили к товарному составу. Дальше, на северо-восток, поезд шел действительно самой что ни на есть малой скоростью.
В довершение беды, не было никаких известий о Юре и кончился древесный корм: его запасли только до Куйбышева. Целый перегон Толя кормил бобров хлебом, что никакими учебниками не предусмотрено. Зверьки недоверчиво обнюхивали толстые ломти, потом брали их в передние лапы и обкусывали со всех сторон. Но хлеба оказалось мало, и к ночи бобры подняли голодный бунт. Начали дикие, но к ним почти сразу присоединились ручные; даже черный бобренок, сильно ослабевший за последнее время, гремел кормушкой.
Вагон со звоном и грохотом мчался мимо сонных деревень и поселков.
Был момент, когда, в полном отчаянии, Толя решил повернуть кран экстренного торможения. Но бобры немного успокоились, а потом состав остановился перед семафором, у ручья, заросшего кустарником.
Толя скатился под косогор; он рубил деревца с размаху, ломал ветви, все время поглядывая на опущенную лапу семафора с красным огоньком. Скат оказался скользким и глинистым. Подниматься вверх со связками нарубленного у ручья ивняка было трудно. Толя провалился в воду, но, мокрый, грязный и желтый от глины, продолжал работать. Бросив нарубленные кусты в темный вагон, он кричал бобрам несколько подбадривающих слов и снова бежал вниз…
Путешествие тянулось и тянулось. По сторонам пути, за сеткой обложного дождя, выступали силуэты облетевших деревьев; мокрые, тускло-свинцовые рельсы зябли среди опавшей червонно-золотой листвы.
«Приедем к самым холодам, — с беспокойством думал Толя. — Бобрам и времени не останется осмотреться, приготовиться к зиме. Дикие еще ничего, и Старшина, пожалуй, выдержит, а «Вес пера»?..»
Бобров отцепляли, чтобы освободить место стройматериалам, машинам, углю, стали. Дежурные и диспетчеры отмахивались от Толи, им было не до него. На одной из станций начальник, грузный седой мужчина, резко отчитал Толю:
— Надо государственно мыслить, товарищ Сорокин! Какой мы имеем сейчас год? Сорок седьмой! Какая идет пятилетка? Пятилетка восстановления. Чего народ ждет от транспорта? Машин, хлеба, цемента, проката — то, без чего нельзя жить. А вы с бобрами!..
Начальник хотел выйти из кабинета, но Толя, бледный от волнения, встал в дверях:
— А вы как считаете? Конечно, это государственное дело — возродить бобровый промысел, которого уже сто лет нет в России. И на это дело потрачены миллионы рублей. Не кто-нибудь — государство потратило! А вы задерживаете вагон, задерживаете, хотя бобры под угрозой гибели.
То, что Толя говорил, не было преувеличением: перед глазами все время стояли отощавший, с свалявшейся шерстью рыжий Старшина и черный бобренок, почти не прикасавшийся к пище.