Моя любимая живет в Китае…
В высокой башне, обо мне мечтая…
На эти строчки Смоленского он наткнется уже в изгнании, отомстив.
А тогда…
Тогда его выкинули из бара два официанта, по наущению этих сутенеров, на улицу, без гроша. Он не понимал, что его просто «обули». Из него вытянули деньги, выданные на всю поездку. Под кайфом он смеялся. Ему было на все наплевать. Один опытный приятель потом сказал: «Смеялся? Значит, ЛСД! Точно! От него поначалу весело колбасит. Тащит в идиотский такой смех! Отчаливаешь от всех проблем! Точно ЛСД!»
…И понемногу без меня стареет,
За годом год, за ветром ветер веет…
Кругом раскосые толпятся люди,
Но нет меня и никогда не будет
У маленькой и желтоватой груди…
Это надо же было оказаться таким идиотом!
Утром «Серый» из Межкниги долго не хотел верить, что Павла обобрали. Когда поверил, озверел – его служебное реномэ оказалось под угрозой: машина, спецшкола для детишек, женушка в няньках у посольских чад… Две зарплаты, – в тугриках и в деревянных, – все оказалось под угрозой, зависло из-за чэ-пэ с подопечным из Союза.
С каким сладострастием серый ублюдок отодрал бирку с надписью «ВИП»!
Павел пытался поправить положение, звонил другу юности Феликсу, жившему в Париже тогда. Сдуру сразу изложил его сыну суть – нужны деньги. Сразу все куда-то подевались, автоответчик лопотал что-то по-французски, онтак и не понял, что. Он и сейчас ни бум-бум по-французски.
Его отправили ближайшим самолетом. Благолепов шептал свое: «Жаль, право, Париж стоит мессы…» Старик старался скрыть радость, что его самого оставили, и он будет гулять по Парижу без помех.
В аэропорту, добавив на запрятанную мелочь рому, он решил, что отомстит. Всем. И «Серому», и сутенерам из стриптиз-бара. Ведь все они думали, что его проняло от стриптиза, что он, дикарь из-за железного занавеса, не видел голой бабы в публичном месте. Вот это было противно. До ужаса. Отомстить хотелось Серому – он так его назвал – и его шобле за то, что они приняли его за лоха, офонаревшего от «свободного мира», а не за восторженного мечтателя, читателя «Триумфальной арки» и баек про Гертруду Стайн. Чтобы он ощутил «праздник, который всегда с собой», ему насыпали ЛСД, – и он поплыл, заторчал, как тогда еще говорили.
Между двумя Парижами прошло больше пяти лет. Между обломом и тем, как он явился туда и отомстил! И застрял там еще на пять лет. И вот теперь вернулся в Отечество победителем, если не на белом коне, то на «коне бледном», полюбоваться, что осталось от «совка», гнезда, откуда выползали тогда «серые» скорпионы.
Вчера здесь, в «Балчуге» ему показали стриптиз такого же уровня, как в самый тот первый раз, с которого все и началось.
Странно, что теперь, столько лет спустя, в его ставшем капризным сознании, воспоминания пробуждает вид женской „лысой горы" в ведьминых космах! Привет Гоголю.
Все же что-то вроде инсульта было. Когда? Во французской тюрьме сделали вид, что не заметили. Его тогда сбросили с верхних нар. Русских начинали ненавидеть. За прежде внушенный страх. За позже совершенное предательство. Герой Монтана в «Дзете», старой «левацкой» картине, по сюжету возглавлял тех леваков, которые бойкотировали гастроли Большого, свистели сытой публике, что ехала на премьеру в «русских соболях» на «Лебединое». В таких же русских мехах ехали в пульмане марки «Мерседес» балерины Большого. Было очевидно, что он играл самого себя.
И сейчас меха восторжествовали и там и тут. Мех, мех, мех. Тот, что внизу живота у женщины, как и соболиный, в таежных промежностях изменившей Родины… Много позже американец Мартин Круз Смит написал книгу, «Парк Горького», кажется. Детектив, где соболя играют важную роль. Хорошая книга из трилогии, где еще «Красная площадь» и «Полярная Звезда». Этот Круз очень хорошо въехал в их тогдашний бардак. Так хорошо, как не под силу даже своим, таким, как Константинов, не говоря уже о Донцовых-Дашковых… Чужой въехал, а свои все проморгали. После драки кулаками каждый теперь может махать. Как он?
Зачем он вернулся? Мать умерла в его отсутствии. Ему об этом сообщила французская подруга матери. Передала аккуратно оформленные документы. В том числе завещание. Доверенность. Он получал квартиру, если жулики не подсуетятся. Там такое сейчас… «Посмотрим!» Теперь там у него не осталось никого. Зачем он приехал?
Он отстал от жизни, знает хуже их всех, что за механизм позволяет три тысячелетия разводить людей на «норках» и «соболях»? На Западе он следил за всем, что происходило в России. Читал газеты и книги. Смотрел русские каналы. Усваивал их лексикон. Он все-таки более всего был литератором. Как там у Чехова? «А все-таки и маленьким писателем быть приятно!»
С новой жизнью пришел стремительно новый язык. Например, какой хороший новый глагол – «разводить»! К нему не так просто подобрать синоним. Отнюдь не «обмануть», а «развести», то есть обезоружить и сделать бараном! Который добровольно идет на разделку под шашлык! И при этом рад стаду, в котором оказался. Тысяча оттенков. Или еще один глагол – «повестись»! Это ведь не совсем «купиться»! Не возвратный это глагол, а какой-то возвратно-переходный! Ведь «повелся» не «от», а «на»!
Велик русский язык, время немедленно отражается в нем, как в зеркале. Повелся на Западную демократию, и развели, как лоха! Нет, ни один язык не реагирует так быстро! Время смотрится в русский язык, и он показывает ему, Времени… язык!
Под душем его осенило: «Да она, эта Косоглазка, нарочно вызвала самых дешевых! Во-первых, уязвить его. Во-вторых, чтоб контраст с ней самой не был таким уж разительным. В третьих, деньги они поделили, назвав ему сумму, какой много будет и за люксовых телок…»
Одна, он вспомнил вдруг отчетливо, была в голубых дешевых трусах и сатиновом лифчике, от нее пахло хлоркой и дуфтом из сортира. Кожа у нее была не желтоватая, а белая до синевы, вся в розовых рубцах от грубого белья. Словно ее пороли кнутом. Наверное, она раньше раздевалась только в темноте, обычно женщины следят за тем, в чем им предстоит обнажаться…
«Неужели туалетную мадам привела? Вот стерва! Надо будет ей врезать».
Почему его дажесденьгами ни капли не уважают, как и раньше? Любят иногда, жалеют, терпят, но никогда не боятся, а без страха нет уважения. Страха наказания, страха изгнания, отлучения, страха потерять вот его, себя для него. Сложно?
«Чихать они хотели. Хорошо, что все деньги у него на карточках, которые он держит в сейфе гостиницы, много не сцапаешь!»
Проверил ключи. Опыт был, ключ от сейфа он прицепил к общей связке, где он не выделялся среди других ключей. Вся сязка была подсунута под край ковра: «Конспиратор!»
Он побрился. «Будешь конспиратором после всего!» Пришла горничная. Убирала и косилась на него. «Не эта, часом, была?» Она собрала посуду. Недопитые бутылки он попросил унести, его мутило от одного их вида. Низко нагибаясь за хоботом завывшего пылесоса, словно из последних сил мешая ему уползти под кровать, она показывала из-под короткого форменного халата зад в колготках, под которыми ничего не было. На колготках была дырка. Хоть ты тресни, хоть десять звезд будет отель, а дырка на колготках найдется. Россия. Его страна. Он готов заплакать над этой дыркой. От злости!
«Это все, что зовем мы Родиной, это все, отчего на ней пьют и плачут в одно с непогодиной, в ожиданьи улыбчивых дней…»
«Блеск и нищета…»
А заплачь он, этой девице будет первой наплевать. Она права. Он слишком о себе много мнит. Он забыл на минуту, что миру не до него, и деревенской бабе этой не до него, что если бы не его деньги, ему и уборщицы никто бы не привел, и не жил бы он здесь, разве что Косоглазка пускала бы его, потому что она тоже никому не нужна.
Перед глазами встал виадук-путепровод, бледное небо в клубящихся, живых тучах, Замок, занесший ногу в стальном ботфорте над автобаном, по которому бежит он, как на полотне Мунка – заложив руки за голову, с искаженным от крика лицом. Нога Замка в железном сапоге, того гляди, наступит на него.
Он забылся, вероятно, на какую-то минуту. Встал, нашел «Балантайн» в плечистой бутылке цвета йода. «Пробка утлая над йодом, как ты, бедная, истлела…»
Налил, выпил и передернулся. «Ничего, сейчас полегчает… Как там дальше? „Вот и жизнь моя, как тело… итело… и душа…" Нет, забыл! Может, все же не было инсульта?»
Смысл забыл. То ли Ходасевич сравнивает тело с пробкой, а йод с душой, то ли наоборот. Что в нем умрет раньше?
Он помнил, каким стал перед смертью его умный, начитанный отец – совершенным ребенком. Полный маразм, «детство золотое». Если наследственное, то и у него истлеет раньше душа. Нет, он не позволит. Вернее, ему не позволят. Все дружно понемногу растащат остатки сил, здоровья. Косоглазка первой встала в очередь. «Кто последний?»
Он знал, кто, только не произносил это имя даже про себя.
За окном шел редкий московский снег, сухие белые опилки сеялись из белесого ничто; там, в небесах, пилили сухие стропила мирозданья – его пошатнувшейся жизни.
«Пробочка над крепким йодом,
Как ты быстро перетлела….
Так вот и душа незримо
Жжет и разъедает тело…»
Я вспомнил стихи. Не было никакого инсульта! Просто возраст, и я обречен подчиниться и капризам и сюрпризам памяти.
Пылесос смолк. Точнее, тишина ворвалась и заставила вздрогнуть. Женщина толчками ноги подгоняла пылесос на колесиках к дверям. У дверей она повернулась, слегка раздвинула полы халата и подождала, как я отреагирую. Заученный прием. Всегда можно отступить, если вызов отвергнут. Я ее понял. Нащупал деньги в кармане и, не считая, протянул ей. Она, не запахивая халат, пересекла холл по плохо вычищенному ковру и взяла деньги. Сделала шаг к нему, склонив голову вопросом.