Вы спросите: малец иль поп деревню спас от наводненья? Или ряды вкуснейших жоп стихию обуздать сумели? Поп ведьму так шугнул крестом, что накрепко в трубу забита! Так победили х-й с Христом: теперь они, надеюсь, квиты!
Но и без свеженькой пи – ды протухнет мир под вой гнусавый! Она для всех – глоток воды среди разлившейся отравы!
Я виноват перед Крестом – да что мне? Я им больно битый! Мир, верно, был спасен Христом, но что Христос без Афродиты?!
Монах-плутишка мелет хлеб. Джон Вейн все правит переправу… Да, верно, мир порой нелеп. Но как он славен, Боже правый!
23:32 P.MТам, вдали, где темные аллеи…С-вальный грех
«В саду шиповник алый цвел,
Стояли темных лип аллеи…»
Речь пойдет о Вале.
Той самой, о которой написал поэт.
Она все-таки была.
Когда-то я учился на блатных курсах, где мастера натаскивали будущих киношников. Им платили за это зарплату плюс почет и уважение бесплатно. Нам отваливалось на законом основании – стипендия и возможность бездельничать в эпоху закона о тунеядстве. Мастера были разные, мы их по глупости недооценивали. Мы не понимали, что из одного азарта и озорства они готовы были и нас сделать тоже мастерами. Мы – мелко плавали. Им становилось скучно. Кто-то из них попивал (мы выпивали почти все, за исключением двух-трех самых упертых в идею Успеха, который через годы к ним и пришел, нам же в основном был вручен судьбой большой шиш с маслом), другие все-таки возились с ретивыми, вытягивая из них эскизы сценариев и другие свидетельства равндушия и слабой одарености, что в сущности одно и то же.
Одни мастера ушли, отчаявшись, на смену им добавились другие. Прошло много лет (к курсам я еще вернусь), я обнаружил стихи одного из мастеров, самого тихого, скромного и непритязательного драматурга и сценариста, уже тогда в летах, он сделал несколько нашумевших сценариев и тихо сошел в небытие. Если бы я знал, что к нам приходил написавший эти строчки, я бы вцепился в него и… И что? Не знаю, но я верю, что моя судьба была бы другой, и его судьба тоже сложилась бы по-иному. Вот эти строчки:
В Третьяковской галерее есть картина
Гуси пролетают в облаках.
Где теперь ты ходишь, Валентина,
На своих высоких каблуках?
Дальше там была еще строфа, я приведу ее позже, но натолкнувшись на эти строчки, я и тогда и сейчас должен остановиться и перевести дух.
Мятежная Валентина стучит своими каблуками в моем сердце. Без остановки. Стук моего сердца – это и есть стук ее каблуков.
Я присобачил к первой строфе свой «припев», я должен был оформить задним числом этот текст в форме чего-то вроде текста для песни, танго, под которое я намеревался и намереваюсь прожить-протанцевать остаток дней.
Валя, Валя, Валя, Валентина!
В черной юбке, в кружевных чулках!
Как же я посмел тебя покинуть,
Когда ты была в моих руках?
Валентиной звали девушку, которая работала секретаршей Директора того заведения, где вершились курсы и судьбы. До нас и после они выдали на гора дюжину сценаристов и полдюжины режиссеров, что окупило затраты на нас и оправдало усилия мастеров. Валя напрямую к курсам не относилась. Ее шеф возглавлял контору, которая давала приют курсам, позже их перевели. Но тогда сосуществовали мы бок о бок – курсы и контора.
К ней забегали позвонить по телефону или поболтать и выпить кофе, если на то была ее воля – она иной раз заваривала растворимый и угощала любимчиков. Нечего говорить, что я быстро попал в их число, но к кофе меня не тянуло. В нижнем буфете нам из-под полы – действовал какой-то там очередной полусухой закон – наливали в кофейные чашки водку, на закуску можно было взять бутерброд или салат из огурцов. Чего еще надо человеку для счастья? Разумеется, еще надо женщину. Так я зароманился с Валей.
Я до нее и после никогда не видел такого естественного симбиоза непорочности и испорченности в одной человеческой, точнее – женской, – оболочке.
Перманентная Невинность – самое точное название такому симбиозу. Этой невинности ее лишить было невозможно. Если бы дело сводилось только к восстановлению и нарушению девственной плевы – она бы с утратой оной ничем бы не отличалась от других женских особей. Но у нее невинность души и ее цветка как-то так были связаны, что первая бывала еще поколебленной ненадолго, вторая же – будучи нарушенной когда-то кем-то – словно восстанавливалась и требовала новых атак, чтобы превратить хозяйку в Женщину по образу и подобию всякой Женщины этой Земли!
Я не о физологии, хотя она тут играла роль и зарастание какое-то происходило, иначе чем объяснить вечную кровь после ласк, если перерыв между ними затягивался? Правда, маленькая деталь – кровоточила моя «открывалка» этого рода консервов с непорочностью. Казалось, побудь мы подольше друг без друга, и я вообще не войду в этот храм без риска переломить копье и умыться кровью, как палладии после поединка.
Повторяю: речь идет не о физиологии – просто и душа Вали и ее цветок периодически превращались (или имели тягу превратиться!) снова в бутон! Невозможно было нанести ей то самое заветное увечье, которое делает девушку женщиной, а безгрешного ребенка – грешницей. Что и отражалось на моем атакующем единороге.
Светлые, серые, чуть навыкате глаза Вали с крупными белками смотрели на вас с такой искренней открытостью, таким наивом и неискушенностью, что становилось неловко за любую «нечистую» мысль, любое поползновение с грязноватым оттенком.
А взяться таковым было куда как просто: сбитая из упругой молодой плоти, налитая яблочной крепостью, она напоминала куклу Мальвину, сделанную из первозданной материи, из той глины, которой оперировал Создатель Евы. Высокая и с высокой грудью, которая не нуждалась в ВН – упаковке, она играла при ходьбе такими же ягодицами, из которых росла пальма позвоночника, переходя в ложбинку между лопаток, а потом – ложбинку пушистой шеи. Светлые, почти пепельные волосы с таким младенческим неистовством венчали пальму, что на расстоянии чувствовался запах молока и птичьего пера – какая уж тут искушенность!
Улыбалась Валентина так, что прежде губ и щек начинали улыбаться глаза – зажигаясь огнем, так фары сближающихся автомобилей предупреждают об опасности не разъехаться.
Белые, не знаюшие дантистов зубы, яркие розовые губы – все принимало участие в игре, которая и называлась ее улыбкой. Причем улыбалась она часто и и без всяких особенных поводов, как и следует улыбаться детям: просто от полноты роста, жизни, ожидания чудес и вечного праздника.
Не верилось, что эта улыбка, эта плоть, эта воинствующая невинность когда-нибудь износится.
Она и не успела износиться, умерла Валя рано, оставив мужу маленькую, похожую на себя дочку
Как легки твои лукавые дороги!
Так ли дни твои по-прежнему легки?
О какие чертовы пороги
Ты свои ломаешь каблуки?
И то, что в песнях называется припевом: Валя, Валя, Валя, Валентина…
В черной юбке, в кружевных чулках… Как же я посмел тебя покинуть, когда ты была в моих руках?
Вот как она меня чуть не убила.
Я довольно беспорядочно жил в те годы, пил больше нормы, почти не спал, писал пьесу, в которой, помимо других персонажей, действовала моя тогда еше недавно умершая мать. Она и в пьесе и в жизни завещала мне все свое имущество, усугубляя и без того назойливый и из-матываюший комплекс вины. По пьесе она сокрушается, глядя на мои беспутства, по жизни она очень хотела, чтобы я женился на Вале. В пьесе герой, мое альтер эго, как-то уклонялся от любых обязательств, считая, что в скособоченном мире даже идеалы слегка покоробило, а уж строить семью и рожать детей – такого кощунства этот тип, герой пьесы, и вообразить себе не мог. Там хоронили молодых ребят, прибывших грузом двести из Афгана, курили план, играли на гитарах что-то из «Роллингов» и «Дип папл», дрались, любили на «свободный манер», в общем, романтика очередных Холденов Колфилдов или даже героев Керуака и Осборна с Силлитоу.
Романтика романтикой, однако крышу от легких наркотиков и тяжелого пьянства сносило хорошо. Я перестал спать, в ушах не смолкали группы с моей стереоустановки в триста ватт на две колонки, а с улицы я уже слышал призывные крики, звавшие не церемониться и шагать в гости к серебряным деревьям, что «как всадники, съехались в нашем саду», прямо с моего балкона на последнем, пятом этаже моей хрущевской, очень прочной на вид пятиэтажки.
На мое счастье или беду балкон стал потихоньку рассыпаться, и люди из жилищной конторы пришли и забили выход на него. Мне как-то стало легче, словно дело было в этом треклятом балконе.
Каждый вечер я ждал в гости Валентину, готовил что-нибудь изысканное, вроде кислых щей, и решал проблему: выпить или сделать перерыв, дать организму своеобразную встряску, как говаривал мой знакомый художник-карикатурист. У меня как-то прижилось несколько человек, с некоторыми из которых я еше даже не успел познакомиться, но уже ввел их в пьесу, которую без конца переписывал. На курсы я почти не ходил, только разве что выпить в долг в буфете или посмотреть какую-нибудь совсем уже запредельно стремную картину вроде «Пугала» или «Бумажной луны». В башке у меня было мутновато, но края я еще видел.
Валя смотрела на меня с тем чисто детским обожанием, с которым смотрит на новую игрушку пятилетний пацан, который не успокоится, пока не завладеет ей, чтобы потом капитально сломать. Иногда мы уходили домой вместе. Из моих комнат я оставил себе так называемую «темную», или кладовку. Там нам никто не мешал.
В тот вечер дом мой пустовал – публика смоталась на какое-то крупное отрубное панк-мероприятие в Таллине. На плите у меня были кислые щи, в холодильнике – бутылка, на журнальном столе благодарные постояльцы оставили серьезную Ключевскую сопку из травы.