После этого оставалось только несколько туманных обещаний о планах на будущее от промоутеров, но все они со временем просто испарились. В конце концов, у меня состоялся телефонный разговор с Полом Куком, и тот сказал: «Мы считаем, что пришла пора с этим покончить, Джон, что ты думаешь?» И я сказал: «Да, я согласен». Это больше не казалось правильным. Я смотрел на группу и думал: «Она принадлежит своему времени. Будучи “Пистолзами”, мы не попадаем в двадцать первый век», – и поэтому для меня это стало весьма скучной перспективой. И это было мнение, разделяемое Полом и, по-видимому, другими тоже, – мы не хотим возвращаться и подворовывать у себя же старые вещи.
Было бы приятно думать, что мы можем поддерживать дружеские отношения и вне группы, но когда мы собираемся вместе, мы по какой-то странной причине превращаемся в смертельных врагов. Это трудно объяснить, но давление становится слишком сильным, мы оказываемся слишком вовлеченными в проблемы друг друга, и все превращается в детский сад. То, что я всегда говорил о музыкальной индустрии – она сохраняет молодость, – особенно верно в отношении Sex Pistols. Это мир чудесного ребячества!
В 2013 г. я отправился в Лондон на Рождество, чтобы повидать своего брата Джимми и его семью, и позвонил Полу. Того не было дома, поэтому я поговорил с его женой и дочерью и попросил Пола позвонить, но он так никогда и не перезвонил, так что дела сейчас обстоят так. И это что-то, да значит.
Я понимаю, что чертовски много работаю. Должно быть, для Стива, Пола и Глена немного кошмарным представлялось иметь дело с чем-то чуть-чуть другим, с чем-то не «с полки», типа меня. Проблемы, которые у них есть со мной, вероятно, прочно укоренены в том факте, что у них была группа до меня, и они думают, что я пришел и все испортил. Я могу судить об этом только на основании интервью, которые они все трое давали на протяжении многих лет, подразумевая, что «Пистолз» имел возможность стать отличной рок-н-ролльной группой, если бы не я. Ну, вот и все.
Так или иначе, я думаю, что стал бы творческим человеком, удели они мне или нет изначально некоторое внимание. Возможно, случились бы и лучшие варианты с другими людьми, которые, может быть, имели в отношении меня аналогичные устремления. Кто знает? Это был первый подвернувшийся мне шанс, и я целиком за него уцепился. Между нами было что-то особенное – я не могу описать, что это. Невозможно описать харизму. Но это определенно было и остается в моем сознании. Та маленькая искорка, которая, я знаю, еще тлеет в их маленьких головках. Возможно, одна из проблем заключается в том, что Пол и Глен все еще живут в Англии – Англия старит тебя так, как ничто на земле.
Я действительно хочу, чтобы мы были друзьями. Я хочу, чтобы мы уважали друг друга, но я не могу заставить их сломать этот барьер, ту стену, которая всегда стоит между мной и любым из них, по отдельности или вместе. Они просто не хотят со мной откровенничать, и это, я думаю, несправедливо. Полагаю, мне нужно научиться это принимать. В течение многих лет я терпел такое отношение, отличный результат, это определенно учит тебя выносливости и стойкости. Но я всегда прихожу к одному и тому же выводу, когда прокручиваю в голове нашу ситуацию: я сделал все, что мог, с этими ребятами, и я всегда буду любить и уважать их. И это все. Конец.
Тот год, 2008-й, и в самом деле не был для меня хорошим годом. В первые его месяцы я потерял отца. Он умер внезапно. Очевидно, он поссорился с женщиной, с которой жил, Мэри Ирвин, и ее сыном. Папа поскользнулся, ударился головой, у него случился сердечный приступ, и – он умер. Единственным утешением было то, что на вскрытии патологоанатом сказал: «Я понимаю, что это ужасно, но хорошо, что он умер так быстро, потому что у него был рак, и в противном случае он умирал бы очень медленной, мучительной смертью». Типа: «Ну да, хорошие новости, не так ли?» По-видимому, так. Это было ослепительно больно.
Мэри Ирвин, его женщина, была как-то связана с его кузенами – семья прежде всего, очень, я полагаю, по-лайдоновски. Прошло почти тридцать лет со смерти моей матери, и у меня никогда не было обид на подруг отца. Я понимал, что он всего лишь человек, но мне никогда не нравилась эта конкретная женщина, потому что я полагал, что у нее очень плохой характер. Она была очень напористой и подлой. Проблемы начались, когда она заявила: «Теперь я твоя мама!» Представляете?! «Я взрослый человек, я много всего сделал. За кого ты меня принимаешь, за гребаного идиота?» Я думаю, она надеялась, что именно она была настоящей любовью всей его жизни, а не просто какой-то старой бабой, с которой спишь, когда состаришься. Это то, что делают ирландцы, и я уверен, что то же самое происходит везде – когда ты стар, не умирай в одиночестве!
Мой отец никогда особо со мной не разговаривал, но он руководил мной хорошо и, я бы сказал, подрывно, без оглядки на авторитеты. Как я уже говорил, позже в жизни мы очень сблизились. За два года до его смерти я заявил в интервью, что он был одним из моих лучших друзей, поэтому для меня еще более шокирующим стало то, как он умер, почему он умер и как сильно я по нему скучал. Это разрывало мое сердце на части. Я не думал, что это вызовет у меня такую реакцию, но все случилось именно так.
Когда он умер, я немедленно вылетел в Лондон и отправился прямо к моему брату Джимми. Я так переутомился, что заснул прямо на диване. Я чувствовал себя ужасно из-за этого, потому что знал, что Кэти, жена Джимми, любила свой диван, а я не мылся пару дней. А потом я вернулся домой, в наш дом в Фулхэме, поставил стул посреди комнаты и просто попытался поговорить с отцом. «Привет, папа, бла-бла-бла». Что бы ты ни делал.
Я никогда не чувствовал, чтобы они возвращались, люди, которых ты любишь. Они не возвращаются к тебе – они ушли. С этим так трудно справиться. То же самое и с твоими врагами: когда они уходят, ты по ним скучаешь. Невозможно быть обычным человеком и, не кривя душу, сказать, что это не так.
Я говорил вам: «Я вижу всякие штуки». Речь никогда не шла о конкретных людях, скорее, об энергиях, чувствах, которые ты улавливаешь. Но в случае с моим отцом я знал, что он ушел, его энергии больше не было рядом, и это было настолько сильное ощущение одиночества, пожалуй, самое сильное – с тех пор, как умерла мама. Я просто сидел на стуле в гостиной. Я намеренно выдвинул его прямо на середину комнаты – почти театрально, я полагаю. Я собирался поставить пластинки и включить музыку, я установил систему, но я не смог до нее добраться. Так что я просидел в тишине целую вечность – позже я узнал, что прошло около восемнадцати часов. Мой брат Джимми приехал и забрал меня. Он сказал: «Я знаю, что ты делаешь, впусти нас!» И он был совершенно прав.
На папиных похоронах я был на грани того, чтобы разреветься, чего никогда не было с мамой. От меня ожидали, что я произнесу что-то вроде речи. Я не мог, просто не мог. Иногда слова тебя подводят. Я подошел, когда мне захотелось – мне очень надоело, что священник болтает без умолка, – наклонился к гробу и поцеловал мертвое тело моего отца в щеку. Я посмотрел вниз и сказал: «Это мой папа!» И распался на части. Мне так его не хватало.
Спасительной благодатью стало отсутствие прессы. Возможно, в этом нашло отражение какое-то проявление уважения, поскольку многие журналисты, которые обычно с удовольствием воткнули бы в меня нож, повели себя реально порядочно и оставили меня в покое. Возможно, даже доброта, и они и правда знают, что существует черта, которую нельзя переступать, потому что я видел, как они мусорят на похоронах других людей. Сама перспектива того, что подбежит с камерой журналист и типа: «Итак, как ты себя теперь ощущаешь, когда твой отец мертв?..» Даже подумать об этом страшно. Это стало таким гротескным.
После похорон мы устроили по отцу поминки в пабе на севере Лондона, неподалеку от того места на Бенвелл-Роуд, где я раньше жил. Замечательное мероприятие, чтобы почтить его память. В этом проявился настоящий дух общины – вот почему так много людей пришли, чтобы выразить свое почтение. Мы все взаимосвязаны; и это поразительное утверждение общности самым болезненным из возможных способов. Это значило так много для стольких людей. Настоящее собрание кланов, в стиле рабочего класса, которое прошло в пабе, хорошо известном как гангстерский притон!
Я стоял рядом с несколькими замечательными парнями, которые пришли помянуть отца, – настоящие болельщики «Арсенала». Они любили отца из-за атмосферы района, в котором мы жили, из-за того, кто мы такие, из-за самого духа общины. И с кого начались неприятности? С моих чертовых двоюродных братьев из Голуэя. Они вели себя позорно и отвратительно. Вот я пытаюсь почтить смерть своего отца, а одна из дочерей двоюродной сестры подходит ко мне, приподнимает платье, принимается танцевать какой-то танец с прихлопами, да еще и спрашивает меня: «Смотри, я умею танцевать! Можешь устроить меня на “Икс-фактор”?» Ответом было: «Нет!» А ее реакция: «Ну ты ж мудак!»
Вот как они повели себя с нами. Насколько это уродливо? У этих людей какая-то серьезная болезнь. Выходит, мы должны вести себя за границей как ирландцы, а в итоге получаем ирландцев из Ирландии, которые ведут себя совсем не по-ирландски. Я чувствовал себя так, будто должен участвовать в прослушиваниях на похоронах собственного отца. И она оказалась не единственной. Была еще парочка родственничков, которые стояли передо мной и имели наглость спеть «Danny Boy»[418], песню, которую я, блядь, не особо люблю.
Джимми в то время выздоравливал от рака – мы не знали, полностью ли он оправится. Ох. Дважды ох. Потеря мамы была тяжелой, мне тогда едва перевалило за двадцать, но потеря отца на какое-то время заставила меня почувствовать, что у меня нет смысла или цели. Я не знаю, как бы я это пережил, если бы Нора не напомнила мне, что она тоже через это прошла.
Мне очень грустно обо всем этом рассказывать, и я понимаю, что вгоняю вас в скуку. Те, кто не хочет этого читать, могут проваливать на хуй, потому что – это – жизнь. Все эти уебки носятся со своими панковскими идейками, но они не понимают, что такое человеческая сущность. На мой взгляд, панк – это и есть человечность, а не пустая чепуха типа: «Ты носишь самый новомодный наряд? Круто, чувак!» Все, что я делаю, всегда связано с моей общиной, моими друзьями, моей семьей – и моей семьи больше нет, у меня нет никого, кроме моих братьев. Я хочу, чтобы вы поняли, какой бывает жизнь. Спасибо, что выслушали.