Люди, которых я реально, от всего сердца, хотел видеть в PiL в качестве гитариста и барабанщика, были, соответственно, Лу Эдмондс и Брюс Смит из состава группы середины-конца 1980-х гг. Я позвонил Брюсу, причем я не разговаривал с ним лет двадцать. Он тут же ответил: «Привет, Джон!» – и я расхохотался. Это странно, потому что, когда я разговаривал с Уобблом, я не узнал по телефону его голос – он звучал так, будто был рекламным роликом, скороговорка вместо слов. Мне показалось это чужеродным. Но с Брюсом мы мгновенно сошлись как друзья. С того самого момента я понял, что поступаю правильно.
После проблем с шумом в ушах Лу оставил попытки преобразовать западные синтезаторы на гамелановый лад и перешел на акустику. Он стал своего рода «послом культуры» в бывших советских республиках и таких местах, как Курдистан. Лу путешествовал по разным этническим общинам, принося с собой инструменты, некогда характерные для этого региона, и обучал местных жителей их собственной утраченной культуре. Он самый замечательный, щедрый и творческий человек. Я умолял его работать со мной, и вся суть его отказа состояла в следующем: «О, Джон, пожалуйста, не трать свои собственные деньги!» Какой он милый. Как я мог не захотеть работать с человеком, который столь глубоко обо мне заботился? Он не желал, чтобы я проиграл, и рассматривал себя как риск или ответственность. Я убеждал его взглянуть на все иначе, он это сделал, и вот вам мы – PiL снова вернулись.
Затем мы принялись искать басиста и через нашего тогдашнего тур-менеджера Билла Барклая нашли Скотта Ферта. В его резюме значилось все: от работы на Spice Girls до Стиви Уинвуда[426]. Вау, какой открытый ум! Или, по крайней мере, тот, кто знает, что иногда приходится работать с гопотой и слэшерами. Понимаешь, что у него есть трудовая этика. Я разговаривал с ним по телефону, и он мне очень понравился. Это было ясно с самого начала – он любит свою жену, любит своих детей, у него все в порядке в этой сфере жизни и все сосредоточено вокруг нее. Фантастика, я общался с уравновешенным человеком!
Я опоздал на первую репетицию нового PiL и очень рад, что так получилось. Когда я вошел, они перешли к «Albatross» с Metal Box, песне, которую я даже не предлагал для репетиций, но они ее играли. Я прямо направился от дверей студии к микрофону. Спросил команду, включен ли микрофон, подошел вплотную, повернулся лицом к барабанщику и – бинго! – просто погрузился во все это, я сразу понял, что мы – группа. Реально самый прекрасный момент. Намного лучше, чем, насколько я помню, случалось со мной до этого, – более основательно, гораздо более обдуманно, целенаправленно и содержательно. Вот что сделал Скотт, он добавил ясности басу. В первые наши дни он всегда звучал рассеянно и дробно, потому что парень учился.
Как только мы начали играть, в преддверии Рождества 2009 г., мы сделали жестче паттерны, и это позволило нам дать больше свободы и гибкости вокалу. В прошлом гибкость касалась только инструментальной партии, которая постоянно заваливалась, но именно так это и работало. Теперь удалось придумать способ гораздо лучше, песня звучала жестче, и слова читались лучше. Я получил значительно больше пространства и благодаря этому смог петь лучше.
Было просто волшебно снова играть эти песни. В них нашла отражение история моей жизни, ну, почти. Такие вещи, как «Death Disco», песня о моей маме. Почти каждый вечер у меня на глазах стояли слезы. Во время исполнения «Public Image» Лу играл на турецком сазе[427], подключенном как электрогитара. Лу задействовал огромное количество инструментов, поскольку ему было очень скучно обходиться обычной гитарой. Они помогали ему оказаться там, где он чувствовал себя честным перед сердцем и душой.
Мы сделали и то, что можно назвать «более сложными вещами», такими как «USLS1», чтобы дать людям возможность поразмышлять кое о чем и показать, что я ни в коем случае не цирковой пони, способный только на один трюк. Мы не просто грузовая махина, безжалостно и неумолимо катящаяся по шоссе. Когда я путешествую, я немного турист – привык останавливаться во всех правильных местах. Мы реально довели некоторые из этих песен до предела, например «Flowers Of Romance», куда Скотт добавил контрабас, и «Religion», которую мы сыграли в злом крещендо, с очень тяжелым басом, плюс еще мои проповеди о Папе и педофилии в Католической церкви.
Мы играли по два или больше часа за вечер, заканчивая обычно буйным «Rise» и «Open Up». Единственная проблема с этими первыми выступлениями заключалась в том, что ближе к концу тура мой голос стал садиться – кто не болеет в декабре в Англии? До чего же умным засранцем я оказался – устроить тур нового PiL в такое время!
В следующем году мы продолжили свои выступления буквально везде: по всей Америке, Японии, в каждом уголке Европы, и я счастлив отметить, что все были рады нас видеть. В июле в «Шепердс Буш Эмпайр» мы ушли со сцены после основного сета, а в зале у одного здоровенного парня во время концерта случился сердечный приступ: на нем была кислородная маска, ему проводили реанимацию. Так он, весь накачанный кислородом, стянул маску и говорит: «Джонни, пожалуйста, дай мне автограф!» Я подошел, но медики подумали, что я пытаюсь его убить или что-то в этом роде. «Уходи, Джон!»
Я снова оказался в центре дискуссий, не согласившись отказываться от участия в фестивале в Тель-Авиве. Все эти хипповские группы и Элвис Костелло[428] принялись утверждать, будто, играя в Израиле, я все равно что поддерживаю апартеид. За мою жизнь меня обвиняли во многих вещах, но это оказалось на вершине списка. «Не езди в Израиль, Джонни, это фашистское государство!» Как можно назвать евреев фашистами после Второй мировой войны? А?! Такое невежество.
Прежде чем мы отправились в Израиль, на нескольких наших концертах объявилась группа протестующих. Что за странная компания. Угроза насилия от них нулевая. Они, вероятно, активно участвовали в демонстрациях в 1960-х гг., а теперь им самим было за шестьдесят. Нам они напоминали Армию спасения. Среди них были люди на ходулях, одетые как фрукты. Это было похоже на цирковой карнавал с самыми голубыми пластиковыми значками Питера, которые вы когда-либо видели. В Ливерпуле они организовались в церковный хор и пели за пределами концертной площадки: «О, нет Джон, нет Джон, нет Джон, нет…» Просто обхохочешься. Хотя и хорошие люди.
Нам платило деньги не израильское правительство, а промоутер. Мы собирались играть для людей, а не для политиков. С моей точки зрения, это проявление трусости – отказывать народу в доступе к чему-то, что реально может способствовать наступлению перемен в этой части мира. Ведь именно так это и делается – через общение один на один. Конечно, будет гораздо лучше, если люди услышат идеи от меня, из моих уст, а не так – в противном случае до них лишь дошла бы информация, что ты отказался там играть. Причины не имеют значения – вы просто отрицаете их существование как человеческих существ. Сами люди ни в чем не виноваты, они не несут ни за что ответственности, это все политика, которая диктует им правила.
Ирония заключалась в том, что на концерте мы исполняли «Four Enclosed Walls» с припевом «Ааааа-аааалл-ллаааах», призывающим к молитве. Конечно же, это не оплачивало израильское правительство. На самом деле, я бы с удовольствием поехал в Палестину и играл там людям, однако я все еще жду приглашения.
Мы провели два полных года гастролей в самой блестящей и счастливой обстановке, которую я когда-либо знал. Музыкально и во всех других отношениях наши ДНК, кажется, прекрасно синхронизируются. Наш нынешний состав – наконец-то полностью осознанный PiL – сплоченный союз людей, которые на самом деле хорошо ладят друг с другом и не позволяют всяким идиотским спорам привести к разладам. Никто из этих людей не обижается, да и я тоже. Это съедает слишком много энергии. Назови проблему, прокричи о ней, и она исчезнет. Именно то, чего я всегда хотел, в каждой группе, которая у меня была. Ты не добьешься этого оскорблениями, язвительностью или злословием. Или требованиями заработной платы. Это рождается из взаимного уважения, и, клянусь богом, мы действительно уважаем и любим друг друга.
Летом 2011 г. я вернулся в Англию, чтобы начать работу над первым почти за двадцать лет альбомом PiL. Я сделал свою домашнюю работу, но у Бога были другие планы. Я придумал немало песен, но все они сгорели во время ужасного пожара в моем доме в Фулхэме. Единственная вещь, которая реально имеет значение, – то, что Нора не погибла в пожаре. Это стало бы концом моей жизни. Если бы ее жизнь окончилась, совершенно очевидно, что вместе с ней окончилась бы и моя. Я бы не смог с этим примириться.
Причиной пожара стала неисправность электросети в сушильной машине. Мы знали, что с этим проблемы, но не думали, что в результате случится пожар. Пожар полностью разрушил кухню, и по сей день кухни у нас практически нет, поскольку примерно за три месяца до случившегося мы отказались от страховки, думая, что это пустая трата денег. Жизнь порой кусает тебя за задницу. И у нас действительно нет ни времени, ни желания перестраивать кухню. Мы обнаружили, что можем жить вполне счастливо с электрической плитой с двумя конфорками и мини-холодильником. Единственная проблема в том, что мы не отказались бы от раковины, потому что мы теперь используем маленькую раковину в туалете на первом этаже, и всякий раз, когда кто-то приходит в гости, он утыкается в грязную посуду и не может вымыть руки.
Конечно, в потере всей той работы, которую я накопил на различных компакт-дисках и в записных книжках – а они все лежали на кухонном столе, – крылась определенная трагедия, но это казалось жалким по сравнению с едва предотвращенной смертью человека, особенно того, кто так дорог мне. В некотором смысле, однако, это действительно случилось к лучшему, поскольку всем нам пришлось буквально начинать с нуля. Опять все по новой. И мы обнаружили, что подобная ситуация действует невероятно освежающе. Вам падают в руки бомбы и гранаты, они взрываются вам в лицо, но и из осколков можно почерпнуть новые идеи. Так что все к лучшему, если вы достаточно открыты, чтобы адаптироваться.