Я думаю, с его стороны присутствовала определенная проницательность – так взрослые склонны манипулировать детьми. Даже после получения всех этих авансов нам по-прежнему перепадало на руки всего 50 фунтов в неделю. Все копилось, чтобы вложить в фильм о Sex Pistols. Это был проект, который я горько возненавидел, потому что Малкольм держал все при себе. Его проект и исключительно его идеи. Достаточно просто сказать, что подобное мог придумать только человек с комплексом Энди Уорхола. На него всегда производила сильное впечатление фраза Энди Уорхола о том, что «в будущем каждого ждут свои пятнадцать минут славы», и он сам надеялся их заполучить.
Одним из соавторов, которого он опробовал для этого шедевра, был режиссер жанра сексплотэйшн Расс Майер. Когда я его встретил, он мне совсем не понравился. Властный болван – невежда и, очевидно, извращенец. Между ним и Малкольмом было что-то очень странное. Я знал, что эти два человека никогда не смогут поладить. Никогда. Общего языка не было. Майер был очень дерзок в своем подходе к сексуальности, и я полагаю, что Малкольм пытался что-то почерпнуть из этого. Малкольм превозносил себя чужими стараниями, так что, полагаю, в тот момент он тоже считал себя любимцем женщин. Расс смотрел на Малкольма и говорил: «Ты выглядишь как леди, парень!»
На самом деле я предложил на роль режиссера Грэма Чэпмена из «Монти Пайтон», потому что видел его выходки в пабе в Арчуэе. Он проделал небольшой трюк с маленькой собакой, когда лег на пол и пролил немного сидра на свои гениталии, и собака, конечно, их лизала. И если уж Малкольм заговорил о том, чтобы снять о нас фильм, я подумал, что именно такой человек должен стать режиссером. Но он не собирался мириться с фальшивостью Малкольма. Малкольму в конце концов пришлось бы убегать и прятаться от таких людей, потому что в какой-то момент пришлось бы выложить товар на стол. Любой может поднять шум, но тут важно доказать, насколько велики твои пушки, а у Малкольма они были крошечные.
В конце концов я уговорил Малкольма приобрести для меня жилье в Гюнтер-Гроув, неподалеку от паба «Край света» в Челси. Я был сыт по горло всеми этими переездами и чертовски хорошо знал, что все это не будет длиться вечно с таким менеджером, как Малкольм. В любой момент они могли вытащить из-под меня коврик. Я хотел что-то для себя, чтобы быть полностью обеспеченным. Мне было все равно где, но на Гюнтер-Гроув было дешевле. Мне кажется, на самом деле квартира принадлежала Стиви Уинвуду[177], и Island Records продавала ее от его имени. В итоге я туда въехал, и там прошли лучшие вечеринки, которые я когда-либо устраивал.
В то время власти отчаянно пытались хоть что-нибудь на меня повесить, и тогда же начались полицейские рейды, которые так или иначе никогда не прекращались.
Я искренне чувствовал, что несу на себе всю тяжесть этой жестокости. Не было никакой поддержки от группы и, совершенно определенно, никакой от руководства, да и кто, черт возьми, вообще меня поддерживал? Какой-нибудь скучающий подросток, живущий в съемной комнатушке, с которым я никак не мог связаться?
На самом деле примерно в то время я действительно начал отвечать на письма фанатов. Я часто так делал, потому что это была моя единственная настоящая отдушина. Я никогда не встречался ни с кем из моих корреспондентов, насколько я знаю или помню, но точно скажу, что многие письма были – «Спасибо – спасибо, за то, что научили меня думать самостоятельно», примерно в том же духе, что чертовски согревало сердце, а затем два часа спустя полиция распахивала твою входную дверь! У меня всегда было время для людей, которые хотели общаться со мной таким образом. Всегда.
Наличие у меня собственной квартиры очень раздражало Стива и Пола. Они такие типа рычали: «Кем ты себя возомнил?» А я отвечал: «Ну, я же пишу песни, не так ли? И кто, блядь, эта пизда, Малкольм? Это ваш приятель, ваш выпендрежник с Кингз-Роуд. Он не мой, я ему не нравлюсь, ему не нравится все, что я делаю, и все равно вы все наживаетесь на этом. Откровенно говоря, если бы “Anarchy In The U.K.” или “God Save The Queen” были бы написаны на любой другой текст, “Пистолз” не стали бы теми, кем сейчас. В них не было бы никакого смысла, они были бы бездумными, скучными, бесполезными. Просто еще одна мусорная поп-группа».
Их отношение ко мне из серии «ты не умеешь петь» проистекало из того факта, что бойз-бэнд был пределом их мечтаний. Но, откровенно говоря, если я не умею петь, то чем тогда занимаются Пол, Стив и Глен? Наверное, им нужна была известность. Меня, естественно, влекло прямо противоположное, и я автоматически привел их туда, где они хотели быть.
Но из-за того, что они не совсем понимали, что такое мятежный дух и тому подобное, это было проблемой и навсегда осталось проблемой, без всяких шансов на изменения к лучшему. Никто даже не пытался ее решить, она никогда открыто не обсуждалась. Все, что я делал, воспринималось с отвращением – это был именно тот подход, с которым мне пришлось столкнуться. И чтобы как-то вырваться из этой среды, конечно, я вполне естественно выбрал Сида. Давай, задвинь еще этой убойной штуки, детка! Это был лучший путь. Бедный старина Сид, мой друг – это погубило его, и у меня разрывается сердце, когда я говорю это, потому что он был загнан в угол, но в то же время он сделал группу лучше. Речь никогда не шла о миленько сыгранных мелодиях, да и с какой стати? В бунте нет ничего от нежных мелодий. Просто нет.
Тем не менее существовал тот дурацкий образ, который ко мне там прицепился, но я не такой. Я тихая, созерцательная душа, глубоко и широко мыслящая, и, как ни странно, я очень рационален. Совсем не то, что стало пропагандистским клише, и очень жаль. Я пытался хоть как-то внести свою лепту, чтобы исправить это, когда стал делать радиопередачи и ставил там музыку, которая мне нравилась. На лондонском радио «Кэпитал» была одна передача с Томми Вэнсом, которая привлекла большое внимание. Я играл Can, Капитана Бифхарта, Culture[178], Нила Янга, Питера Хэммила[179], Dr Alimantado – и все, что я услышал от Малкольма, было: «Как ты смеешь? Ты губишь панк!» – «Что? Прошу прощения?»
Это стало началом конца, после мы практически больше не разговаривали – на эту тему, – потому что для меня это была возможность поставить всю музыку, которую я любил и обожал, и объяснить причины, почему и что я делаю прямо сейчас и где я в этом мире. И он был просто в ярости, поскольку, по мнению Малкольма, панк – это New York Dolls, Игги Поп, Ramones, – но Ramones не существовали для меня в тот момент, потому что у меня был Status Quo! Да и The Flamin’ Groovies никогда не стояли на вершине моего чарт-парада.
Он просто пытался скроить нас, будто мы были какой-то новой глупой футболкой, которую он придумал. Помешанный на контроле фрик. Неужели ты думаешь, что я какой-то хомяк в коробочке, которого ты только что купил и надел на шею колье с блестками?! Ты, тупая пизда, будешь учить меня, что мне делать, а что нет. Отъебись! Я был очень зол – действительно очень зол. Мы должны научиться перестать мыслить стереотипами. Это то, а это другое. Нет, все время происходит перекрестное опыление. И я не верю в шесть степеней разделения[180], я верю в непрерывный процесс.
Вот тут-то и начался раскол, причем довольно серьезный – кардинальное разделение на то, что панк, а что не панк. Извините, но я на правильной стороне этого дела, борюсь с примитивными представлениями, свойственными тем, кто пытается оправдать себя трешовым отвращением к определенным вещам. И это не в обиду ни Игги, ни New York Dolls, которых я люблю и обожаю, – они прекрасно сочетаются с моим Тоддом Рандгреном[181]. Меня интересуют люди, которые в жизни экспериментируют. Не просто: «Трам-бам, спасибо вам, вот куча мусора, посмотрите, какой я торчок».
Я не желал ассоциироваться с образом джанки, а Сид, конечно же, купился на это и хотел жить нью-йоркской жизнью – за что уцепился и Малкольм. Малкольм был очень влюблен в Нью-Йорк.
В конце концов мы уговорили его устроить нам несколько концертов в Англии на август. И в итоге нам пришлось рекламировать себя под вымышленными именами, такими как Tax Exiles, Acne Rabble и S. P. O. T. S., что означало Sex Pistols On Tour Secret[182].
Необходимость выходить инкогнито была одновременно нелепой и вызывающе освежающей. Это превратилось в самую страшную в мире тайну. Но это держало власти подальше от нас. Были ли мы под запретом или нет, вопрос спорный – возможно, все это являлось частью так называемого генерального плана Малкольма. Мне не известно, с какой стати некоторые из этих местных советов заранее были уверены в наших намерениях, знали, будто наши выступления вызовут беспорядки, но этого никогда не происходило таким образом. Единственный негатив, с которым мы когда-либо сталкивались, был от праведных «любителей музыки», ха-ха-ха.
В том туре – который состоял всего из полудюжины концертов, так что это мало было похоже на гастроли – нам удалось сильно сблизиться с местной аудиторией. Очень теплая атмосфера, но казалось, что всякий раз, когда что-то реально работало хорошо и комфортно для нас и для зрителей, Малкольм находил способ саботировать это, будто боялся, что гастроли и в самом деле пройдут успешно.
Он очень испугался длинных рук закона, который со злобой посматривал на нас, и опять отступил, сделав этот провальный фильм под названием «Кто убил Бэмби?»[183]. На тот момент его нельзя было расценивать иначе, как беззаботное бегство от реальности того, чем мы на самом деле являлись. Малкольм также очень боялся иметь дело со мной в любой словесной конфронтации, поскольку чертовски хорошо знал, что у меня есть своя артиллерия.