Если доверить бразды правления Киту, он бы потратил все до последнего пенни на мечту какого-нибудь сумасшедшего технаря о том, чтобы PiL делал музыку для третьей вселенной, вкладывая деньги в электронную телепатию. Это ведь именно те беседы, которым он хотел бы предаваться. Все хорошо и интересно, но это все – теории. И не существует той реальности, в которой они бы сработали.
Когда его за подобные штуки высмеивали, он, естественно, превращался в настоящего брюзгу. Кит был слишком сложным человеком, чтобы просто сесть и поговорить об обычных вещах. А такие штуки очень важны, поскольку формируют привязанность, дружбу, которая позволяет затем перейти к более серьезным вещам. С Китом всегда было напряжно. Это, конечно, будоражит, но также и разочаровывает, когда пытаешься избавиться от давления.
Давайте посмотрим правде в глаза, я тоже не без греха и не раз напоминал себе об этом: если бы я был на сто процентов предоставлен самому себе, вокруг царил бы хаос. Из-за этого я всегда предпочитаю работать в команде. Я знаю, что перелезу через край и выйду с другой стороны. Я буду первым, кто примется убеждать, будто я вовсе не перебарщиваю, но я чертовски уверен, что все люди вокруг меня думают иначе, о чем они мне постоянно сообщают. Рэмбо часто говорит: «Джон, ты не знаешь, когда остановиться, ты можешь довести кого угодно до белого каления». Это правда. Всем нам нужно, чтобы наши друзья за нами подслеживали.
Несмотря на напряженность, мы любили всячески позабавиться, особенно в Маноре. Я имею в виду розыгрыши, большинство из которых были вполне безобидными, но иногда мы переходили границы, и любой мог стать мишенью. Вполне возможно, это был Карл Бернс, барабанщик The Fall[226], который как-то приехал на студию и отрубился под ЛСД, чтобы проснуться и обнаружить, что его кровать горит. С ним ли это случилось на самом деле? Трудно сказать наверняка, но мне так кажется.
Подобная ерунда могла продолжаться все время. Мы веселились в гостиной, и если ты настолько глуп, что думаешь, будто сможешь заснуть в такой обстановке, значит, сам подставляешься. Все это очень напоминало историю из серии «остаться в живых», и в том-то и заключались увлекательность и вызов – посмотреть, как долго ты сможешь продержаться. Не хочу сказать, что мне жаль – я на самом деле очень даже рад это вспомнить, потому что в то время я любил амфетамин, – но это был мир, периодически подпитываемый солями. Не каждый день и не когда я пел, но случалось, что я с нетерпением ждал особенного вечера, когда реально можно было себе позволить – опять же, я знаю, клише – пуститься во все тяжкие. Но вы не смейте этим заниматься, потому что будете страдать от последствий!
На этом развеселом фоне я терял маму из-за рака желудка – самого страшного и болезненного из всех. Я проводил с ней в больнице как можно больше времени, но не так много, как следовало бы.
Как-то раз, когда я пришел в больницу, туда заявился местный священник, эдакий фриковатый монах-иезуит. Он только что вернулся из Африки – один из тех людей, которым достаточно прикоснуться к тебе, и ты типа «исцелился». Впутать в это мою маму было уже достаточно оскорбительно, но потом все переиначить и заявить, будто «лечение» не сработало, потому что я подверг его сомнению, – это просто отвратительно. Я был очень, очень расстроен. Мне отнюдь не нравится быть жертвой мошенников. Каждый психоаналитик, психиатр, духовник, охотник за привидениями, экстрасенс или священник от мира сего здесь только для того, чтобы причинить вам зло.
Величайшее преступление заключается в том, что, когда мама умирала, она хотела, чтобы у ее постели был священник, а он, конечно, не пришел. Все дело в деньгах. Как оттащить священника от кабака и молодых парнишек? Все это было очень, очень болезненно.
Мама всегда проявляла свою любовь очень тихо. Было сказано не так уж много, но все, что нужно тебе от родителей, – правильное внимание. Перед своей кончиной она попросила меня написать ей песню, и ею стала «Death Disco»[227]. Мне удалось сыграть маме только очень приблизительную версию. Она знала, что я задумал. Мне пришлось немного сократить песню, потому что то, что я изначально написал, было слишком напрямую связано со смертью, поэтому я хотел, чтобы она чувствовала, что это, скорее, вызов болезни. Грубая демоверсия, с нечетким текстом, казалась немного мягче, чем полная определенность: «Ты умираешь – ах!»
Только исследуя эти области психики, вы сможете освободиться. Не отделяйте музыку от тревоги и боли, и тогда вы найдете решение. Я никогда не сталкивался со смертью, но через музыку я вроде как нашел способ иметь с ней дело. В таких песнях я задаю себе серьезные вопросы. Почти на грани психического расстройства. Это я вою в горькой агонии. Горе, горе, горе, но в то же время вы должны дарить радость тем, кого вы любили. Не купаться в жалости к себе, а, скорее, радоваться тому хорошему, что было в них при жизни.
Когда мы выпустили «Death Disco», это вызвало большую путаницу. Была ли это танцевальная пластинка? Что вообще это было? Конечно, сингл не означал пожелание смерти диско, как некоторые его интерпретировали. На самом деле, когда Моррисси появился со своим «Kill the DJ», я подумал, что он делает неправильную отсылку[228]. Я? Мне нравились мои вечера в «Лейси Леди» в Илфорде и вся музыка, которая к этому прилагалась, но нельзя постоянно придерживаться стандартного диско-шаблона. Вовсе не значит, что ему нужно подражать или дублировать. Вы развиваете его, или реструктурируете, или что вам там надо сделать, чтобы приспособить форму к содержанию. И Джонни не поет строчками Майкла Джексона.
Мне было очень приятно, что сингл «Death Disco» создал интригу относительно того, что именно мы затеваем. Я был восхищен, когда услышал, что «Рекорд Миррор» поставил нас на восьмое место в своем танцевальном чарте. Я подумал: «Боже, что подумают соул-мальчики, когда услышат это?» Но сингл действительно попал на вертушки в клубах, чему, несомненно, способствовал тот факт, что мы выпускали различные его миксы.
Сингл говорил нашим поклонникам панкам: «Послушайте, почему вы прячетесь в тени, мальчики и девочки, выходите под этот сверкающий шар. Вот вам возможность! И получайте удовольствие, вы, ублюдки, все-таки танцуете в память о моей матери!» Очень жесткая задача.
По радио «Death Disco», конечно, не передавали. Песню не ставили ни у Тони Блэкберна[229], ни даже у Джона Пила – при всей кажущейся открытости и прославлении чудесного мира музыки у этого человека был довольно узкий формат. Во многих отношениях, как сказали бы мои ямайские друзья, «это меня освобождает»[230]. Мы не должны обдумывать плейлист.
И все же люди из Virgin продолжали мне советовать: «Почему бы тебе просто не написать хит?» – «Здрасьте! Я пишу песни, я не знаю, хиты это или нет, и мне все равно!» Все, что я создал, всегда имело очень хорошие продажи, это реальный факт. Проблемы возникали, когда мои пластинки либо недостаточно рекламировали, либо не устраивали концертов в поддержку. Это две главных причины, объясняющие, почему пластинки не продаются. Если вы не рассказываете людям, что они доступны в продаже, этих пластинок с тем же успехом могло бы и вообще и не существовать. Это работа звукозаписывающей компании, и по мере того, как изменялись в то время лейблы, подобные задачи все чаще и чаще выходили за рамки их деятельности. Сама идея аутсорсинга – продвижение приобретается артистом независимо от его звукозаписывающей компании – постепенно стала в порядке вещей.
Так что поддержки было все меньше и меньше, и в конце концов меня все же изгнали с лейбла как эксцентрика – одинокого волка, – не имеющего связи с умонастроениями аудитории. Ну и проваливайте! Есть ли какая-то причина, по которой я должен ее иметь? Я пишу не для того чтобы кого-то поучать, я пишу, чтобы выразить свое отношение к тем вопросам или проблемам, которые непосредственно меня затрагивают и поэтому, как мне кажется, затрагивают всех.
Скажем так, я никому не сосал яйца. Я чертовски хорошо знал, что все вряд ли закончится гладко, когда согласился пойти на шоу «Жюри музыкального автомата»[231]. Это был старый телевизионный формат «Би-би-си», где пустоголовые знаменитости прослушивали последние поп-релизы.
С одной стороны, мне все еще приходилось иметь дело с панками-прихлебателями, занявшими в своих пистолзовских привязанностях глухую оборону и не готовыми сделать следующий шаг, и они, как правило, были самыми ожесточенными. «Это не панк, ты продался!» – «О, еб твою мать! Я дал тебе ботинки, ты их носишь, но теперь научись-ка в них ходить. И, кстати, реально лучше бы тебе их сменить – держи, вот тебе новая пара!»
С другой стороны, на «Би-би-си», вероятно, надеялись на еще один взрыв матерной бомбы, но я не намеревался доставить им это удовольствие. Я отправился туда добровольно, но только после того, как сказал: «Нет! Г-р-рр!», – а все, кто был в тот момент рядом, принялись меня уговаривать: «Нет, ты должен, все будет хорошо». Я понимал также, что, согласившись принять участие в передаче, могу вызвать недовольство некоторых членов группы, которые решат, будто я перетягиваю на себя одеяло. И так будет всегда, с этим ничего не поделать. Однако я думаю, что мне прекрасно удаются всякие открытые дискуссии. По-моему, я в них очень даже преуспеваю. Вы не получаете то, чего ожидаете, – вы должны ожидать лучшего, и это то, что даю вам я.
Я пришел в студию в довольно привлекательном красном шелковом костюме. Тогда у меня было два таких костюма, один красный, другой зеленый, оба сделаны нашим другом-дизайнером Кенни Макдональдом, который держал ателье на Кингс-Роуд. Мне очень понравился его подход к одежде. Ямайского происхождения парнишка, серьезный псих, жесткий и крепкий, и его одежда была оригинальной и очень продуманной. Все наши ранние визуальные послания исходили от Кенни: например, серый клетчатый костюм, который был на мне в видео «Public Image», одна из его работ. Он придумал красную шубу, которую раньше я частенько надевал и которую все считали халатом. Кенни также сшил мне белый костюм, в котором я был похож на белого медведя. Он придумывал очень забавные покрои из твида и тому подобное.