Ф-фух, как я хотел одну из тех школьных картин! Еще я хотел значок «Синего Питера» из одноименной детской телепередачи на «Би-би-си»[249]. Но мне никогда не хотелось получить автоматический карандаш «Крекерджек»[250]. Все хотели значок «Синего Питера», потому что это было здорово. Пусть он и был пластиковый, но с напечатанным красивым трехмачтовым кораблем. В то время пластик считался очень современным и потому невероятно восхитительным. Значок был похож на средневековый щит – крошечный, но производивший потрясающее впечатление. Белый с нарисованным на нем синим кораблем – именно его я тогда так желал заполучить.
К слову сказать, сама идея о том, каким должен или не должен быть голос певца, мне отвратительна. American Idol, «Икс-фактор» – эти телешоу подразумевают, что артисты будут исполнять все трели и рулады, которые требуют педагоги по вокалу, словно аксиому. Что за херня, чувак. Почему ты не можешь петь так, как ты ЧУВСТВУЕШЬ? На самом деле пение вовсе не обязательно должно быть, как это принято называть, музыкальным, пойте то, что вы чувствуете в данный момент, рассказывайте о чем-то. Понятие о мелодичности или немелодичности кажется мне странным. Когда я слушаю кого-то, я уверен, что исполнение не обязательно должно идеально попадать в тональность соль-бемоль минор, нет, оно просто должно быть точным. Акцент, характер, настоящая боль в звуках, которые они издают, и послание. Когда такие вещи присутствуют в пении, немелодичности не существует.
Вот где очень важно быть на одной волне, так сказать, гармонировать, так это, конечно, в морских круизах. Вот кого на самом деле разыскивают на American Idol! Певцов морских круизов! Боже мой, ха-ха-ха! Мне всегда нравилась эта история про The Cure[251], потому что ее солист, Роберт Смит, терпеть не может самолеты. Итак, группа села в Нью-Йорке на круизный лайнер «Королева Елизавета II», и ходили слухи – понятия не имею, насколько они соответствовали действительности, – что они там выступали. Я не знаю, правда это или нет, но мне нравится сама идея!
Я никогда не встречался с Робертом Смитом, не разговаривал с ним и не имел с ним ничего общего. Мы вообще незнакомы, и, как ни странно, мне это нравится. Каждый раз, когда я приближался к людям, чья музыка мне нравилась, я чаще всего обнаруживал, что они мне не нравятся. Посмотрите на диапазон музыки, которую я слушаю: это же почти все, верно? Мне нравится эмоциональный заряд, который я получаю от услышанного на пластинке. Даже когда я описываю это, я просто такой: «У-у-ууууууууу-ух!» У меня комок подступает к горлу, потому что я люблю музыку, люблю слушать, что создают люди, но мне не нравится, когда они думают, будто музыка должна быть жесткой и не допускающей отклонений, должна совпадать с определенной последовательностью и длительностью нот.
Я и в самом деле люблю огромное количество классической музыки. Безумно люблю Моцарта, однако не думаю, что его больше интересовала точность, чем эмоции. Он был, очевидно, гением и охуительным безумцем. Ну, мне кажется, что я реально безумно охуеваю, когда слышу Моцарта, особенно когда его играли в пабе в Северном Лондоне после похорон моего отца. Ух ты! Это был «Реквием» – дан-дан-нан, дан-даннн. И знаете, почему его играли? Не потому, что это замечательная мелодия, а потому, что она прозвучала в фильме «Барри Линдон»[252] – моя мать была Барри, мой отец Лайдон. Они там поставили слишком много «н» в его имени. Но… Забавно было видеть, как и те, кого вы бы назвали местными хулиганами и гангстерами, и ирландский контингент, целая огромная армия друзей, которую мы, семья и соседи, собрали за столько лет, слушали это, а не – что там тогда было популярно? No Doubt или In Doubt, в общем, что-то такое Doubt-Ful[253].
Гвен Стефани я тоже никогда не встречал. Я сейчас противоречу самому себе, но мне бы хотелось. Не знаю, все ли с ней хорошо. Этого никогда не узнаешь, и, к сожалению, в мире шоу-бизнеса люди склонны общаться с равными им по материальному достатку. На это есть свои причины, потому что никому бы не хотелось, чтобы на нем паразитировали, однако деньги диктуют, кто ваша компания, поэтому обычно даже рок-звезды рулят своей шайкой избранных. И общаются там на равных только с приятелями, которые, как и они, тоже выиграли «Грэмми». Вы наблюдаете это на премии из года в год. Бригада Тейлор Свифт, знаете ли.
Подожди секундочку. Дада-да-нана-нана – те-кии-лаааа! О, какое паршивое пойло. На днях кто-то купил мне бутылку этого напитка, и на мгновение я совершенно отвлекся. Ух. На самом деле это мескаль. Боже мой, почему бы им просто не дать мне мескалин и не покончить с этим?
Можно подумать, что после менингита и всех этих галлюцинаций человеку вроде меня и в голову не придет приблизиться к кислоте, но в свое время я находил ее вполне терпимой. Лет в пятнадцать-шестнадцать, когда я ходил по разным фестивалям и концертам, мне это очень даже нравилось. Все вокруг меня кричали: «О, она делает это, она делает то». Нет! Я думаю, что благодаря всему тому, что случилось со мной в детстве, я научился понимать, что в моем мозгу реально, а что нет. Я знаю, когда мой мозг со мной играет. Теперь я могу сказать: «Прекратить глупости!» Я намеренно цитирую здесь «Монти Пайтона»[254]. Я раньше регулярно смотрел все эти шоу и столькому научился из комедий. Норман Уиздом и его замечательная фраза – «Со мной все в порядке!».
В детстве на Бенуэлл-Роуд у нас стоял крошечный черно-белый телевизор. Я так привык к черно-белому, что потом долго не мог воспринимать цветной. Дома у нас никогда не было такого. Кажется, это я купил своей семье их первый цветной телек. Первый же цветной телевизор с пультом, «Сони», появился у меня, когда я переехал на Гюнтер-Гроув. К нему прилагался пульт, поскольку у него было всего три кнопки: «вкл/выкл», громкость и переключение каналов. Какая сложная наука для того времени! Беда в том, что я так и не удосужился приобрести настоящую антенну, поэтому использовал вместо нее вешалку для одежды – старый ирландский способ! Я вырос, думая, что телевизор всегда автоматически дает помехи, когда кто-то идет в туалет. Никогда не связывал это с тем, что сигнал прерывается, – я думал, что это имеет отношение к нажатию на кнопку слива.
Как я уже говорил, мне нравился «Доктор Кто», но только когда в нем появлялись да́леки[255]. Все остальное – сплошной идиотизм. «Это не настоящее!» Вот почему я не люблю научную фантастику; просто не думаю, что она отличается разнообразием. Хорошее исследование умов, но, по большому счету, все эти путешествия довольно утомительны, потому что в итоге все закончилось асексуальностью «Звездного пути». Еще один шаг в сторону от того, как на самом деле эволюционируют человеческие существа или как работают сообщества, и это не тот шаг, который стоит делать. Научная фантастика, похоже, этого не понимает. Кажется, что в ней обо всем рассказывается с точки зрения отшельнического путешествия одиночки, и поэтому, на мой взгляд, это очень субъективно. Вот как я смотрю на Азимова – он субъективен! Не в хорошую сторону. В нем нет понятия «мы».
В то же время Шекспир, который, как вы могли бы подумать, должен бы показаться мне странным, – не такой. Все дело в языке. Он использует слова и иногда их звучание, а не только смысл, который поэтому часто становится совершенно иным; вы просто следуете за ритмом поэтической строфы. И еще имеет значение произношение – слушая Шекспира, ты получаешь гораздо больше информации, чем следя за словами на листе бумаги.
Я люблю живого Шекспира, если это хорошая постановка. Много лет назад я видел, как Джеймс Эрл Джонс[256] играет в «Отелло» – фух, ух ты! Мне нравится, набравшись смелости, зайти с улицы в какой-нибудь маленький театр, чтобы увидеть нечто, судя по афише, производящее впечатление какой-то полной хрени. Типа экспериментального театра. Это будоражит; смущающая близость к актерам, а потом постепенное осознание того, через что они проходят, чтобы показать постановку. Я считаю это прекрасным развлечением, потому что именно так происходит на живых концертах. Так что я понимаю театр с этой точки зрения и слушаю, наверное, более внимательно, чем обычная аудитория.
Кошмар подобного рода постановок, в том числе и современного танца, заключается в том, что зрители часто подводят исполнителей. Однажды нас с Норой взяли посмотреть балет «Лебединое озеро», поставленный Кэролайн Кун, панк-журналисткой, – тогда она еще тусовалась с Полом Саймононом из The Clash. Пол очень приятный, он мне нравится, и в тот вечер мы вчетвером здорово повеселились. Кэролайн сказала: «Джон, ты так увлекся “Лебединым озером” – у тебя даже в “Death Disco” есть из него отрывки, так что тебе понравится!» Какое коварство с ее стороны.
Итак, мы с Норой собрались, сели в такси и вот стоим такие перед театром – возможно, мы даже не знали, куда идем. Черт возьми, нас привели на балет! Это было поразительно, но, скажу вам, мне очень быстро стало скучно. Я ничего не мог с собой поделать, бар манил меня гораздо больше. Когда вы смотрите балет по телевизору, как бы тоскливо это ни было, вы просто видите прыжки, вытянутые пальцы ног и все такое, и это относительно терпимо, но когда это происходит вживую, с настоящим оркестром, то оркестр едва слышно.
А вот сорок девушек, которые прыгают вверх-вниз на пуантах, звучат, как кованые сапоги на террасе. Похоже на вторжение армии хулиганов. Это реально громко; деревянный пол вибрирует и отражает эхо. Я подумал: «Фу, это чертовски неудобно!» И еще одна неприятная для зрителя штука: в танце много боли, и на это довольно трудно смотреть. Нора рассказывала мне разные истории. Ее сестра в молодости занималась балетом, но для профессиональной сцены оказалась недостаточно хороша, поскольку у нее было, скажем так, немного ширококостное телосложение. Позже она руководила в Германии балетной школой. Так вот, это очень печально. Когда я увидел ее ноги, увидел, как большой палец превратился в нечто очень, очень уродливое… И артрит, и боли на всю жизнь. Теперь, по крайней мере, я понимаю профессиональную этику.