Идея состояла в том, что мы встанем за огромным экраном и будет включена запись. Мы должны были производить какой-то шум поверх играющей пластинки, да еще с живыми барабанами, чтобы усилить звук. Мы заполучили барабанщика из музыкального магазина, довольно пожилого парня по имени Сэм Улано, всего такого в духе джаза. Его музыкой был Фрэнк Синатра. Мы могли выбрать любую пластинку, чтобы поставить ее на тот проигрыватель, но я настоял на Flowers of Romance. Я знал, что это будет бесконечно раздражать Кита из-за его пренебрежительного и отстраненного отношения во время записи. «В этой группе ты получаешь по заслугам, приятель. Что, не знаешь гитарных партий? Это потому, что их там нет – равно как и тебя тогда, ты играл наверху в “Космических захватчиков”. Вот тебе запись, и давай-ка разберись с нею!»
Итак, на проигрывателе завели пластинку, Кит со своей гитарой издавал протяжно-взрывно-рокочущие звуки, причем намеренно неуклюже, а старичок играл на ударных, что вполне соответствовало общей картине: вокруг все с камерами, которые двигаются вокруг нас, и это проецируется на стоящий перед нами экран. Мы находимся на сцене, поэтому люди видят экран, а не нас – экран с множеством различных изображений каждого из нас одновременно, разделенный экран, множество экранов, любая комбинация камер, которую только можно себе представить.
За микшерным пультом, куда попадали кадры со всех камер, сидел очень забавный американец по имени Эд Карабальо. Он преобразовывал все эти изображения в прямом эфире и проецировал их на экран, с периодическим показом зрителей и чего-то в этом роде. Поскольку я стоял за ширмой и видел картинку в зеркальном отражении и вблизи – а зрение у меня не очень хорошее, – все это выглядело для меня, как обложка альбома Tangerine Dream[274].
А потом… о боже! – игла проигрывателя слетела с дорожки пластинки, потому что люди, облокотившись на переднюю часть сцены, тянули брезентовый коврик, на котором мы стояли, и толкали проигрыватель. Передний ряд локтей – мощная сила – почти как вода, сметающая плотину. Вслед за этим рывком пластинка начала скрипеть и перескакивать с одной песни на другую. И вдруг: «Фуууу-у-у! Это не живой концерт! Мошенничество!»
Не успел я сойти с самолета, как уже практически оказался на этом выступлении – я и понятия не имел, что оно было объявлено по радио как настоящее живое шоу. Я соглашался совсем на другое. Я бы вообще здесь не появился, если бы знал, что это какая-то несусветная чушь, замаскированная под концерт. Я думал, это будет типа «ура-ура», за ящик пива и просто поржать. Но на какое-то мгновение мне показалось, что нас сейчас убьют. Люди швырялись бутылками, обычная потасовка.
Ничего такого, к чему бы я не привык. Может быть, я немного раззадорил публику – я Джонни, это мое дело. «Глупая уебищная публика!» – сказал я им. Это был момент, когда дошло до настоящих воплей и свиста. Это инстинктивная реакция. Если они чувствовали себя обманутыми, то и я чувствовал себя обманутым вместе с ними. И здесь, как ни странно, мы возвращаемся к вопросу: «Вы когда-нибудь чувствовали себя обманутыми?» – прозвучавшему на последнем концерте Sex Pistols в Сан-Франциско.
В этот момент пришлось взять себя в руки и агрессивно объяснить публике, что это совсем не то, что им преподнесли в рекламе. Но в то же время: «Постойте, это же увлекательно – это стоит ваших денег». Это совсем другое! Это эксперимент, нацеленный в будущее, и теперь, если взглянуть на выступление любой современной поп-группы, у них там везде стоят эти огромные проекционные экраны, не говоря уже о вертушках. Именно эту идею мы и пробивали. Я не говорю, что мы изобрели проекционный экран, но мы придумали эту штуку с разрезом[275].
Охрана офигела, и люди прорвались в гримерку. Единственным человеком, который очень быстро свалил, оказался Кит. Он просто всех кинул, бросил ту самую задумку, которой так гордился, и вдруг снова воцарились улыбки. Джаннет была в тот вечер очень веселой, она тоже тусовалась поблизости. Люди говорили: «Это самый прекрасный дебош, в котором мы когда-либо участвовали!»
Я полагаю, что легкомысленный подход ко всему этому оказался полезен. «Почему бы вам всем не пойти в бар и не выпить с нами?» Они ответили: «Это очень хорошая идея», – и так и сделали. Потом персонал попытался закрыть ночной клуб пораньше, потому что они объявили, что не хотят повторения предыдущей катастрофы. Они закрыли бар около половины двенадцатого, в час. А потом отменили следующее вечернее шоу из-за так называемых массовых беспорядков.
Так что этот якобы скандал на самом деле был довольно забавным. Экраны и камеры практически не пострадали. Полицейские смеялись, они даже присели за стойку и выпили пива с Джонни Роттеном. Они такие: «Эй, ты тот парень, Джон? Ты дикий и сумасшедший, наверное, очень обидно, что это был всего лишь какой-то пиздобунт, pussy riot!» Возможно, я все-таки был предшественником той женской группы из России.
Великое заблуждение и иллюзия Нью-Йорка, касающаяся всеобщей доступности разного рода химических наркотических веществ, вовсе не были причиной, по которой я хотел там находиться. Я хотел жить в Нью-Йорке, потому что это дешевле, и мы имели реальную возможность устраивать концерты. Это вроде бы казалось легко осуществимым, и мы могли зарабатывать деньги.
Какое-то время после фиаско с «Ритцем» мы останавливались в маленьких дешевых отелях. Мы делили между собой две комнаты, но вскоре начали снимать за небольшие деньги мансарду. Квартира находилась на Западной 19-й улице, между 10-й и 11-й, почти точно напротив ночного клуба/роликовой дискотеки «Рокси». Это, конечно, не Средний Манхэттен, и даже не Нижний. Это был невзрачный район, более известный благодаря мясокомбинату – вокруг нас постоянно маячили контейнеровозы, которые круглосуточно ввозили и вывозили мясные туши. Прямо за углом находился бар под названием «У Моран», где подавали потрясающие дешевые фаршированные моллюски и настоящий импортный «Гиннесс» из Ирландии. Вкусный. Здесь была даже женская тюрьма, которая располагалась позади лофта. Летом женщины кричали нам из окон камер. Многочисленные стоянки для грузовиков поблизости были местом встреч геев. Реальное такое местечко.
Это был грязный, дешевый, индустриальный район, полный невероятно убогих ночных клубов для геев, которые не имели ничего общего с тем, что мы знали в Англии. Завсегдатаями таких заведений были бородатые, худосочные мужчины средних лет, готовые снять штаны и отсосать прямо за грузовиками, – просто грязь, настоящие мерзость и разложение в чистом виде.
В доме под нашей мансардой была мясная лавка, в которой варили кузова лимузинов, бог знает почему – в Нью-Йорке не задают вопросов. Я знал только, что работают они явно не на правительство. Стоял невероятный шум, но это тоже оказалось нам на руку, поскольку им точно было наплевать на шум, который мы производили наверху.
Сам лофт был потрясающим: он занимал площадь около 760 квадратных метров, с одной убогой маленькой спальней – моей – и одной громадной спальней, располагавшейся в задней части мансадры, даже не спальней, а, скорее, офисным помещением, которое я уступил Киту и Джаннет. Я взял себе маленькую каморку между большой спальней и кухней, потому что всегда хотел быть рядом с едой. Когда через пару месяцев приехал Мартин Аткинс, он занял переднюю комнату, которая на самом деле была не передней комнатой, а сценой. Должно быть, здесь некогда проводили тусовки, потому что рядом находилось небольшое помещение, где раньше стоял микшерный пульт.
Это место прекрасно подходило, чтобы создать жилое пространство в духе Public Image. Но мы так и не дошли до этого. Я хотел поставить здесь диджейскую будку и микшерный пульт, чтобы превратить лофт не только в то место, где мы спали по ночам, но и в нечто вроде репетиционной базы и площадки для проведения живых концертов. Не-е-ет. Кита невозможно было уговорить хоть чем-то заняться. Я не видел его целыми днями, а Джаннет постоянно твердила: «О, ты не можешь сейчас с ним разговаривать, пусть он придет в себя». У-ууу! Она жутко потакала этому дураку. Что довольно удивительно, потому что сама Джаннет была девушкой жесткой. Джаннет сводила мужчин с ума. Настоящая красотка, и все-таки связалась с этим идиотом – абсолютно бессмысленная связь.
Под нашим домом находился гараж, и идея заключалась в том, что прямо оттуда мы могли бы отправляться во все окрестные штаты и играть во многих ночных клубах и театрах. В конце концов нам это удалось, но потребовалось некоторое время, чтобы «освоиться». Когда мы все-таки занялись концертами, приходилось колесить туда и обратно, но мне это нравилось, потому что напоминало о ранних «Пистолзах», когда мы ездили на концерты по Лондону или отправлялись в туры на север. Проблема заключалась в том, что теперь мы все возвращались в одно и то же место. С «Пистолз» мы, по крайней мере, расходились после по своим лачугам. Теперь у нас была одна лачуга на всех.
И все-таки здесь оказалось очень здорово. Я представлял себе, что не буду так часто попадать в тюрьму и смогу делать все, что захочу. Я не имел никакого отношения к нью-йоркской сцене, и реально, все мы чертовски хорошо знали, что PiL никак в нее не впишется. Поэтому, что бы мы ни задумали, это должно было происходить за пределами города. Так оно и случилось. Люди, которые приходили и хотели с нами пообщаться, были сумасшедшими художниками, делающими сказочно, глупо, занимательно иные вещи. Нью-Йорк полон подобной движухи, это очень неоднородный город. В нем столько всего происходит. По крайней мере, так было тогда.
Джаннет больше всего хотела начать поскорее что-нибудь снимать, а поскольку она была очень в этом заинтересована, мы были заинтересованы в ней. Мы надеялись, что вся эта история получит продолжение, но этого так не произошло. После перформанса в «Ритце» ничего особенного не случилось. Виноваты в этом мы все – мы отнеслись к пребыванию в Нью-Йорке как к отпуску и начали заниматься каждый своими делами, а не общими проектами, и не было особого смысла снимать подобные моменты, которые казались не столь уж и значительными.