Я имел смелость пойти против системы – против меня выдвигали неоднократные обвинения, я подвергался преследованию за свое бунтарство, а на меня еще за это и обижались. За то, что я заставлял людей думать. Средства массовой информации меня совсем не защищали, а, наоборот, выставляли плохим мальчишкой, который просто достукался, а это очень опасная история. Честно говоря, я понимал, что, если не выберусь из Британии, меня ждет очень долгий тюремный срок. Бесконечные полицейские рейды на Гюнтер-Гроув были далеко не развлекательными мероприятиями. В этом нет ничего смешного. Они охотятся за тобой и рано или поздно доберутся. Возвращаясь к плакату Поли Стайрин: невозможно постоянно класть голову на плаху. У меня не было союзников, на которых я мог бы опереться. Я прекрасно понимал, что улики могут быть подтасованы или сфальсифицированы, – так что надо было валить, поскорей убираться оттуда.
Кроме того, во мне всегда было что-то цыганское. Типично цыганское отношение к жизни: подняться и куда-нибудь отправиться. Когда средства закончатся, найти новое место и перезарядить батареи.
Британцы обычно едут в Нью-Йорк, потому что он ближе всего, он почти как еще один Лондон. Впервые поселиться в Нью-Йорке очень увлекательно, однако через некоторое время это вас утомляет. Все вокруг взбудоражены, тебя постоянно окружает драма, разыгрываемая на смехотворно высоких скоростях. Я провел юность, спеша все успеть, и если бы я не был осторожен, точно бы пришел первым на собственные похороны. И, конечно, в те дни наркотики так и витали в воздухе. Ты, так сказать, фактически постоянно тыкался в них носом. Нью-Йорк – город, где обычно очень хмуро. К тому же в те дни, находясь в музыкальном мире, ты часто был чем-то возмущен или недоволен. И жил ради ночи. Ну, я же не вампир. Мне какое-то время нравился этот образ жизни, но не слишком, спасибо. В конечном счете это разрушало душу.
Боб Тулипан, помогавший нам в бизнесе и менеджменте, ушел за год до описываемых событий, и к этому времени мы наняли нового менеджера, Ларри Уайта, который сыграл важную роль в переезде группы в Лос-Анджелес. Ларри был просто душка. Он занимался делами многих серферов, которые, как я обнаружил, оказались очень мнительными. У Ларри в итоге возникла целая куча проблем с представлением их интересов, и они не понимали, какого черта он возится с такой скандальной задницей, как я. Однако благодаря Ларри вся наша дорожная команда вскоре стала серфингистами. Когда мы играли в Корнуоллском Колизее в Сент-Остелле в ноябре 1983 г., мы остановились в гостевом доме, из которого открывался панорамный вид на Корнуоллский залив – и волны там были около одного дюйма высотой. Насмешки, которыми осыпали нас эти ребята, были очень забавны.
По настоянию Ларри все вскоре сосредоточилось на организации для нас отличного офиса в Лос-Анджелесе. В июне 1984 г. мы сняли очень дешевый дом в горах, в двадцати минутах езды от Пасадены. Это был потрясающий маленький домик под названием «Ла Гранада» – деревянное строение с оштукатуренными стенами, пластиковыми окнами, алюминиевыми рамами, перегородками и крышей со свесом, чтобы дождь не смыл стены – всякий раз, когда в Лос-Анджелесе шел дождь. Дом располагался на очень опасном обрыве. А как и на многих других высоких местах в этом районе, каждый раз, когда идет дождь, почву вымывает из-под дома, и медленно, но верно бетонная конструкция разрушается, трескается, и ты уже летишь с горы.
Я жил в этом доме с Мартином Аткинсом те последние полгода, пока он был в PiL. У нас начали возникать проблемы друг с другом, а потом приехал мой брат Мартин и остался, и это вызвало еще больше проблем. Мартин Аткинс не любил Мартина. И это, кстати, было взаимно. У Мартина начала складываться своя позиция по отношению к моему окружению. Я хотел, чтобы мой младший брат узнал как можно больше о том, как у нас все устроено – ему нравится техническая сторона музыки, музыкальное оборудование и так далее, – но это вызвало трения. Я понимаю точку зрения Аткинса, но в то же время это мой младший брат – брось, он здесь не для того, чтобы тебя заменить.
В итоге вместо всего этого мой брат стал работать с известным шведским гитаристом Ингви Мальмстином[298]. Я прозвал его Манигви – шутка, которая давно позабылась. Это было очень хорошо и для Мартина, потому что он теперь прочно стоял на своих собственных ногах, и для меня, поскольку одной проблемой в доме частично стало меньше.
Одним из очень важных плюсов жизни в Пасадене была близость к «Кей-Рок» (KROQ), влиятельной англофильской радиостанции, которая располагалась неподалеку, и вследствие такого соседства им было трудно не ставить у себя записи PiL. Ур-р-ра! – это случилось впервые! В результате PiL влился в компанию лос-анджелесских инди-групп, и организованные по всему Лос-Анджелесу и различным окрестным округам концерты стали для нас большим делом. Совсем даже нехилая посещаемость, мы полностью заполняли залы.
Устройство и расположение Лос-Анджелеса необъяснимо для английской психики. Каждый, кто оказывается здесь впервые, просто не может понять этот город. Он гигантский, широкий и низкий, и он длится и длится, бесконечно. Люди описывают его не столько как город, сколько как разрозненное скопление деревень, разбросанных по округе на семьдесят миль, – и это совершенно справедливо. Что там за строчка в песне Дайон Уорвик[299]? «Лос-Анджелес – это огромное шоссе». Единственный способ добраться куда-либо – проехать несколько больших автострад, соединяющих разные районы города. Довольно безумно. Чтобы что-то сделать, требуется сорокапятиминутная поездка на машине.
На первый взгляд здесь вообще не может быть ничего годного. Лос-Анджелес казался самым далеким, самым невозможным, самым нелепым – полностью оправдывавшим репутацию места, откуда родом The Eagles. И вот я в Лос-Анджелесе, на пляже, по которому в дни своего рассвета Нил Янг бродил босиком с гитарой.
Достаточно быстро мое отношение изменилось на «Почему бы и нет?». Что в этом плохого? По крайней мере, эти люди, похоже, не хотели ненавидеть, убивать и презирать друг друга. Лос-анджелесский музыкальный мир менее воинственен. Возможно, немного мира и любви не помешает, особенно когда народ и в самом деле их имеет в виду. После Нью-Йорка это типа: «Постойте, к чему такая спешка?» Менталитет, который я лишь постепенно научился впитывать, хотя достаточно быстро понял, что существует великое множество забавных вещей, которые можно делать совершенно по-другому, в другой вселенной. Лос-Анджелес не самый большой город, в нем не так много ночных клубов. Все здесь вертелось вокруг путешествий, солнечного света и ранних подъемов – просто поиск иных способов постичь жизнь.
Такие люди, как Род Стюарт и Том Джонс, вероятно, перебрались сюда, чтобы затеряться, стать маленькой рыбкой в большом пруду, что я отчасти понимаю. Это определенно желание «начать все сначала», уйти от всего того лишнего, что – и ты это ощущаешь – каким-то образом тянуло тебя вниз в прошлом. Это поиск. Однако Родни поступил так, обладая огромной суммой денег. У меня их не было, и, конечно же, я абсолютно точно переехал сюда не для того, чтобы быть рядом с голливудской актерской тусовкой. Никак с ней не связан и даже не интересовался.
Хочу подчеркнуть, это был не уход от действительности – наоборот, желание рискнуть, расправить крылья и перебраться на новые пастбища, столкнуться с новыми вызовами. Поверьте мне, это радикальный вызов, взять и вырвать все корни, и это было сделано не ради комфорта.
В самом начале я такой: «Ненавижу солнце, бр-р!» Но вскоре я заметил, что уже не страдаю постоянно, как это было мне свойственно, от простуды, насморка и болей в позвоночнике, которые меня донимали еще с тех пор, как я переболел менингитом. Этот климат подходил мне гораздо больше, чем смог. Потребовалось время, чтобы приспособиться к новому образу жизни: в сущности, все дело заключалось в том, чтобы рано вставать и наслаждаться восходом и закатом, и это было гораздо более захватывающим, чем то, что могла предложить мне убогая дискотека в Шеффилде.
Пока мы отсиживались в Пасадене, Аткинс начал работу над созданием новой группы, поместив объявление в разделе «Разыскиваются музыканты» еженедельника «Лос-Анджелес Уикли». Там было написано что-то вроде: «Если ты любишь PiL и ненавидишь хэви-метал», что отчасти раскрывало наши планы, но являлось абсолютной ложью в лучшем смысле этого слова. В прошлом я действительно как-то сказал: «Я ненавижу хэви-метал», – но, как вы уже знаете, ради того, чтобы добиться определенного результата, иногда я говорю одно, а на самом деле подразумеваю нечто совершенно другое.
Я был поражен, когда на прослушивание в «Перкинс-Палас» пришел Фли[300], и он был потрясающим. Он обычно играл на басу в стиле «слэп-бас», что было далеко не здорово с точки зрения моих целей, но… «Да! Ты справишься!» Но потом он сказал: «Ну, я не могу…» Оказалось, что у Фли были проблемы с собственной командой, его товарищами по группе Red Hot Chili Peppers, которые в то время только начинали. Я думаю, он просто хотел напомнить им, что, так сказать, может и перейти на новые пастбища, но надо отдать должное этому парню, он остался с ними, и Chili Peppers все еще гастролируют. Я бы с удовольствием с ним поработал.
Именно благодаря этим прослушиваниям мы нашли Марка Шульца (гитара, 20 лет), Джебина Бруни (клавишные, 18 лет) и Брета Хелма (бас-гитара, немного постарше!), и уже к октябрю мы сыгрались и смогли гастролировать по Восточному и Западному побережью.
Однако мы с Аткинсом не могли найти общий язык. Мне очень нравится Мартин. Время от времени мы начинали орать друг на друга по телефону, и он всегда держал удар. Мартин мог быть плохим зайкой. И мне было сложно ему доверять, потому что за пятерку он маму продаст. Но я все равно старался поддерживать с ним приятельские отношения.