Мне кажется, книга получилась отличной, может быть, жесткой, но и описанные в ней ситуации были ужасающими. Единственное, что необходимо исправить, так это то, что литературные обработчики переписали, не спрашивая – они пытались изменить меня, переместив из Финсбери-парка в Кэмден-Таун! И их безумное оправдание состояло в том, что люди не будут знать, где находится Финсбери-парк, а Кэмден-Таун известен всем из-за рынка! Пытаться изменить то место, где кто-то родился, – просто смехотворно!
После того как в 1994 г. книга была опубликована, самым невероятным событием стало улучшение качества журналистов, которые брали у меня интервью. Они были книжными людьми, поэтому разговоры становились намного интереснее. Я почувствовал: «Боже, теперь мне реально нравится давать интервью», – и с тех пор я такой всегда. Чувство, что мне постоянно нужно агрессивно защищаться, ушло, теперь передо мной был целый каталог выдающихся людей, которые предоставляли мне время и выказывали уважение, позволяя должным образом ответить на разумно сформулированный вопрос. Правильная линия поведения и – как раз то, что я считал журналистикой, – уважение к фактам.
В последующие годы я очень старался добиться того, чтобы из «Вход воспрещен» сделали фильм. У меня была кое-какая поддержка. Я собрал миллион или два, но работа со сценаристами оказалась точкой преткновения, на которой все развалилось. Это были люди, которые хотели переписать все по типу какой-то «Истории жизни Дэвида Кэссиди на VH1»[378]. И начиналось: «Ну, а теперь у нас по сценарию какой-то романтический интерес – в вашей книге об этом мало говорится, давайте что-нибудь придумаем». – «Нет, не будем мы ничего придумывать. Вы расскажете все как есть, и покончим с этим!» И что бы там ни было, что бы я ни делал, я никогда не треплюсь о своих связях. И уж точно не ради того, чтобы способствовать продажам книг или билетов в кино. Я не причиняю людям боли подобным образом, и, честно говоря, любая девушка, которая когда-либо имела со мной какие-либо физические отношения, и так должна чувствовать себя достаточно уязвленной. Это не сулило ничего хорошего для репутации. Они становились запятнанными.
Моей кандидатурой на главную роль был Джастин Тимберлейк. Я подумал: «Это сработает». Потому что Джастин к тому времени уже стал известным, однако в его занятиях музыкой наступил нелегкий период. Он заскучал и начал сниматься в кино, а хороших ролей у него еще не было. Я решил, что эта роль прямо специально для него, такого милого, и пушистого, и немного простоватого в своем отношении к жизни. Я подумал еще, что это стало бы для него настоящим испытанием, примерить на себя роль Джонни Роттена, ну и кроме того, ему уж точно удалось бы спеть песни.
Это началось как шутка в интервью, но потом я стал относиться к этому в высшей степени серьезно. Возможно, с моей стороны это была попытка заполучить журавля с неба, но я подумал: «Если не метить высоко, результатов не дождешься». Однако те, кто готов был взяться тогда за съемки фильма, отказались от этой идеи. Они говорили: «Нет, ну, знаешь, нам стоит использовать кого-нибудь неизвестного». – «Что? Тогда какой в этом смысл?» Они хотели снизить затраты, но тем самым ограничили потенциал. Кому нужен еще один фильм категории В?
До встречи с Джастином дело так и не дошло. Я просто запустил эту штуку в прессу, чтобы посмотреть, в какую сторону подует ветер. Однако даже если бы продюсеры Джастина согласились, я понимал, что наша команда, мои покровители, от этого откажутся. Но такой интересный поворот сюжета!
Я был довольно откровенен, говоря о самой развлекательной танцевальной музыке начала 1990-х. Вокруг творилась куча всякой ерунды. Вернулись команды «чайников»[379] в дурацких шляпах; чуваки в клешах, которые не одолжили бы вам и колышек для палатки на хипповских фестивалях.
Существовала, однако, и другая, андеграундная клубная сцена, где биты были потяжелее и в которой было побольше городской стойкости, – и это мне безумно нравилось. Leftfield[380] я знал через Джона Грея, потому что один парень из этого дуэта, Нил Барнс, работал в игровых центрах, из которых меня выгнали в середине 1970-х. Он иногда приходил на Гюнтер-Гроув вместе с Джоном. Я был в восторге, когда Нил задумал Leftfield, в восторге от музыки, которую они делали. Я познакомился с Полом Дейли, его партнером по группе, и он мне тоже очень понравился. Потребовалось довольно много времени, прежде чем мы придумали что-то вместе, начиная с того самого момента, как они впервые вручили мне кассету и сказали: «Возможно, ты мог бы помочь нам здесь со словами». Постепенно они обрели вес на британской танцевальной сцене, а в то время в этих кругах почти не было записей с голосом. И вот так пришел я.
Что мне нравилось во всей этой рейвовой танцевальной сцене, так это то, что там отсутствовали предубеждения, расовые и культурные. Никто никого не осуждал. Казалось бы, рейв возник из ничего. Он просто замечательно создал себя сам и отлично смешался с панком. Мне очень хотелось наблюдать за тем, как это развивается, но, конечно, не вливаться в него и не копировать, в чем состояла одна из моих самых больших проблем с этой сценой. Я все время говорил им: «Не хочу, чтобы кто-то решил, будто я прыгаю на подножку». Но ребята продолжали твердить мне: «Нет, нет, Джон, никто никогда так не подумает, ты единственный человек, который может это сделать…»
Как я уже говорил, это была вселенная музыки, состоявшая только из битов и прочего, но без вокала, потому что певцам было почти невозможно вписаться в жесткость темпа. Что ж, мы нашли способ. Очень хороший и очень естественный способ. Когда я понял, что готов, я позвонил ребятам, а потом пришел к ним, и мы закончили все за одну ночь. Фантастика. С моей стороны, надо сказать, было много беспокойства, потому что я не хотел связывать себя обязательствами и в итоге сотворить полную хуйню. Ребята справедливо заметили: «Нет, не волнуйся, если это окажется вздором, Джон, мы не будем его использовать». Как ни странно, но эти слова никогда не утешают.
И вот так появился «Burn, Hollywood, Burn»[381], или, согласно официальному названию, «Open Up»[382]. Он был выпущен в ноябре 1993 г. – на той же неделе, когда холмы Голливуда фактически оказались в огне! И мне пришлось разбираться с американской прессой, которая начала: «Как вы смеете пытаться наживаться на стихийном бедствии?» Ух! И это музыкальные журналисты, которые предположительно должны быть в курсе дела, но почему-то упускают из вида тот факт, сколько времени записывается пластинка, прежде чем она наконец выходит. Это было безумно и извращенно – невежественные уебки вынесли приговор.
Дело в том, что именно этот пожар пришел прямо с холмов. К тому времени у меня был дом в Малибу, на побережье, и пожар полыхал неподалеку от главных ворот. Мы с Норой думали: «Что паковать? Что нам нужно?» Нам всем сказали в полиции, что мы слишком долго тянули и теперь срочно должны уехать, поэтому мы решили: «Давай просто сядем в машину и поедем». Мы отправились в другой дом и стали ждать новостей, чтобы узнать, что происходит, – потеряли ли мы все.
Удивительно, какая энергетика возникает в таких ситуациях, почти как: «Ну, ладно, пусть все пропало, но мы не потеряли друг друга». Это такая приносящая внутреннее удовлетворение, причудливая, странная эмоция, когда ты понимаешь, что такие вещи, как собственность и личные коллекции, в конечном счете не имеют значения. Если вы столкнулись с катастрофической ситуацией, то «сначала женщины и дети», не так ли? Ни в коем случае не выбрасывайте свои вещи, не продавайте их или что-то в этом роде, потому что вы об этом пожалеете. Но когда вы стоите перед выбором того, что реально важно, это совсем другое дело. Тут скрывается какая-то загадка, и я знаю, что на эту тему у меня в голове вертится песня. Скоро будет написана.
Помимо пожаров, в Лос-Анджелесе накануне происходили еще и массовые беспорядки, связанные с делом Родни Кинга[383], и народ здесь, в Калифорнии, не испытывал пламенных восторгов от того, что снова подняли горячую тему Лос-Анджелеса. Люди не выказывали мне особой признательности за написание песни, в которой рассказывается о целой серии катастрофических событий. Они этого не понимали. Я бы не сказал, что все это связано с какими-то моими экстрасенсорными способностями; скорее, мне кажется, что я держу руку на пульсе неотвратимости – раз за разом. Нужно быть глухим, немым и слепым, чтобы не видеть, как это происходит. Я думаю, проблема в том, что большинство людей в этом мире на самом деле глухие, немые и слепые. Мало кто готов посмотреть в лицо реальности – уж точно не мейнстримовые массы, и очень немногие из музыкальных групп. В действительности всякий раз, когда они хотят быть реалистами, они просто прыгают на благотворительную подножку, в стиле резонансных дел.
Сам текст «Open Up» о начинающем актере, который пытается пробиться в голливудские фильмы, и на самом деле эти строки автобиографичны. Как я уже говорил, Голливуд определенно не был причиной нашего переезда в Лос-Анджелес, но как-то неожиданно, учитывая затянувшееся затишье с PiL, меня развернуло в том направлении. Я даже ходил на пробы, изучал сценарии и посещал прослушивания. Я побывал довольно на многих, и все эти попытки, должен вам сказать, были самыми неловкими и глубоко разрушающими душу вещами, которые я когда-либо делал. Однако я подумал: «Я хочу реально посмотреть, смогу ли справиться, потому что это интересная сфера деятельности». Своего рода исследование.
Но нет: какое же это огромное унижение. Так трудно быть отвергнутым. Очень печально сознавать, через что пришлось пройти великим актерам, чтобы стать теми, кто они есть теперь. Никому из них это не далось легко. Как сложно полностью переделать себя, восприняв образ мысли другой личности, отказаться от большей части себя, фактически отдав ее, а потом столкнуться с отказом. Черт возьми!