«Итак, он отец нации, а мы стадо паршивых овец, — сказал мой собеседник с гневом. — И говорит это человек, просидевший полжизни за границей и не нюхавший ни пороху, не переживший невзгоды и несчастья гитлеровской оккупации. Разве можем мы уважать такого руководителя?» — задавал он вопрос. Подчеркиваю, что это говорил один из периферийных партийных вожаков, понимая, что через меня об этом станет известно Москве.
Как позже узнал я, Герек дал указание изъять все записи проведенного им совещания и уничтожить их. Понял он всю компрометирующую суть его запальчивых высказываний. Но ведь из памяти тех, кто тогда слышал его живые слова, устранить их он не мог. Вероятно, это тоже наложило свой отпечаток на то, как легко партия отказалась через четыре года от такого руководителя.
Прошедший в феврале 1980 года VIII съезд партии ничего не изменил в неблагоприятно развивавшейся внутриполитической ситуации в стране, потихоньку накапливался гнев трудящихся против самодовольного высшего партийного руководства во главе с Гереком и его недальновидных приближен О том, какая ситуация складывалась с кандидатами перед заседанием Политбюро, я не только знал, но и успел доложить по телефону председателю КГБ Андропову. Она была достаточно тревожной.
На активную сцену выдвинулся, помимо двух возможных кандидатов — Ярузельского и Кани, третий — Ольшовский, личность которого вызывала не только у нас в представительстве, но и, насколько мне было известно, в Центре — в ЦК КПСС, большую настороженность. Короче, из всех трех кандидатов он был для нас самым нежелательным. Не пользовался авторитетом Ольшовский и в партии, где слыл за беспринципного «слаломиста», предпочитающего зигзаги прямой дороге.
Было известно, что шансы Кани и Ольшовского примерно равны. Многое зависело от того, согласится ли Ярузельский на свою рекомендацию Пленуму. В этом случае его шансы были бесспорными.
Если же Политбюро придется делать выбор между Каней и Ольшовским, ситуация будет крайне неопределенной, так как не все в Политбюро хотели бы иметь Первым секретарем такого напористого и эмоционального деятеля, как Каня. Эта ситуация создавала и для меня весьма большое напряжение.
Мне требовалось обеспечить поступление точных сведений о решении Политбюро в Центр немедленно, в любое время дня и ночи.
В такой обстановке проходила эта важная операция заочного проникновения.
Уже около 11 часов вечера мой первый знакомый позвонил, и я быстро подъехал к нему.
Он с ходу осудил Ярузельского, который уперся и не дал согласия на свою кандидатуру.
Несмотря на настойчивые убеждения Кани, который, судя по всему, играл первую скрипку на заседании, Ярузельский настаивал на кандидатуре самого Кани, а на отказы последнего даже называл С. Ольшовского, что особенно вызывало недовольство им моего собеседника.
Ситуация обострилась, когда после перерыва в затянувшемся заседании Герек вдруг высказался за Ольшовского как своего преемника. Стало ясно, что они о чем-то договорились. Соотношение сил стало патовым: пять голосов за Каню и пять — за Ольшовского. Оставался один решающий голос самого старейшего члена Политбюро, руководителя польских профсоюзов, имеющего опыт революционной борьбы В. Кручека. Он явно колебался не столько в пользу Ольшовского, сколько сомневался в Кане, как недостаточно проявившем себя в качестве зрелого политического руководителя государственного масштаба.
Забегая вперед, скажу, что сомнения Кручека были обоснованными, его опытное политическое чутье не обманывало. В этом мы смогли убедиться через год, когда Каня оказался политическим банкротом и вынужден был уступить место Ярузельскому.
Слушая первого, затем, уже под утро, другого участника заседания Политбюро, я очень явственно чувствовал весь драматизм сложившегося положения, как будто вместе с ними сам присутствовал там. Ведь теперь у меня выработался такой стиль ведения бесед, который стал привычным для моих собеседников и не вызывал у них недоумения. Особенно мои вопросы, как вел себя тот или иной участник события, с кем соглашался и кому возражал, где сидел (в помещении, например, где проходило Политбюро, я как-то побывал и хорошо ориентировался). Мои отдельные, казалось бы, не имеющие прямого отношения к делу вопросы создавали впечатление сопричастности моей к обсуждавшемуся вопросу и позволяли собеседнику расслабиться, они как бы забывали, что я все же посторонний, поэтому вспоминали многие детали, поначалу ускользнувшие от их внимания. Я научился подстраиваться под их эмоциональное состояние, и беседы проходили как непосредственный дружеский обмен мнениями.
Итак, в решающий момент Кручек высказался за Каню, не преминув сказать, что все же Ярузельский был бы лучше, что, как я понял из наблюдений обоих собеседников, нисколько не обидело Каню.
Политбюро большинством высказалось за рекомендацию Пленуму ЦК избрать новым Первым секретарем ЦК ПОРП Станислава Каню.
Зная очень хорошо этого польского деятеля, я в целом был доволен этим выбором, хотя у меня, как и у Кручека, сохранялись определенные сомнения. Но я надеялся, что Каня, как и раньше, будет опираться в своих делах на опыт и глубокое понимание создавшегося в Польше положения, которые имел его друг и единомышленник Ярузельский. Тем более что последний заверил Каню, что будет всемерно ему помогать.
К сожалению, я ошибался, Каня не оправдал наших надежд, что ускорило его уход с высокого поста.
Он был совершенно прав, когда убеждал Ярузельского согласиться занять этот пост, говоря, что для него «эта шапка Мономаха слишком велика, она не подходит для него».
Теперь мне было интересно, как мой друг Станислав поведет себя в беседах со мной, и был уверен, что хотя и значительно реже, но он не откажется послушать меня, да и сам поделиться своими проблемами. Так и было до самого завершения его политической карьеры в качестве Первого секретаря ЦК правящей польской партии.
Первая наша беседа состоялась практически почти сразу после его избрания, когда я искренне поздравил его с заслуженным успехом в противостоянии с Ольшовским, а он поделился своими переживаниями в связи с тем, что ему пришлось взять на себя такую, как он еще раз повторил, непомерную для него тяжесть и ответственность вместо Ярузельского, который по всем статьям должен был бы и, главное, способен выполнить эту роль в создавшееся сложное время в стране и партии.
В то же время я почувствовал, что Каня по-новому взглянул на себя и дышал уверенностью, что сможет справиться с ситуацией.
Что касается дел партии, то в них он ориентировался значительно лучше Ярузельского, но для меня было сомнительно, что он отдает полный отчет в положении дел в экономике и общегосударственных делах. Здесь его друг был более компетентным, и Каня надеялся уговорить его занять пост премьера.
Так для меня наступил новый этап информационной работы, когда вместо далекого для меня Герека во главе партии и страны встал мой хороший знакомый, весьма дружелюбно относившийся ко мне и никогда не отказывавший во встречах, когда я хотел о чем-то посоветоваться с ним или узнать его оценку событий. Главное состояло в том, что Каня был надежным другом нашей страны и КПСС, убежденным сторонником укрепления польско-советской дружбы и союза.
Можно было ожидать, что новый Первый секретарь ЦК ПОРП будет претворять в жизнь все те принципы партийной и государственной деятельности, за которые он на моих глазах отважно выступал в течение предшествующих десяти лет.
Однако действительность не подтвердила многие наши ожидания. Она показала, что «эта шапка Мономаха» была Кане не по плечу.
При всех своих положительных качествах, он не смог подняться выше смелого тактического бойца до уровня государственного деятеля, способного формировать и отстаивать стратегические цели и задачи правящей партии и государства, охваченного глубочайшим социально-политическим кризисом.
Период руководства партией и страною, выпавший на долю Кани, был исключительно тяжелым. Шла упорная борьба новой нарождавшейся системы государственного устройства против старой, антисоциалистическая оппозиция все шире захватывала своим влиянием рабочий класс и интеллигенцию, выступая с антикоммунистических позиций, тесня монопольное правление партии, которая была вынуждена сдавать один важный рубеж за другим.
В этих условиях Каня не сумел найти путь к восстановлению доверия к партии польских трудящихся, не смог мобилизовать партийный актив вокруг четкой программы выхода из кризиса, которая нужна была как партии, так и всему польскому народу. По существу, у него и не было такой программы, в то время как оппозиция выступала с вполне конкретными лозунгами, привлекавшими прежде всего рабочий класс.
Единоборство Кани во главе все более сомневающейся в нем партии с Лехом Валенсой во главе оппозиции и идущим за ней большинством рабочего класса клонилось в пользу последних.
Для представительства КГБ и для меня лично важно было внимательно следить за развитием положения во всех основных очагах зарождавшихся социальных конфликтов, которые следовали с конца 1980 года один за другим.
Та информация, источники которой находились в партийном руководстве, по-прежнему имела первостепенное значение. Все остальные «очаги», такие, как окружение Леха Валенсы, другие руководящие центры оппозиции, деятельность клерикальных кругов и примаса Польши во главе с католическим епископатом, довольно полно освещались той информацией, которую получали правоохранительные органы и службы безопасности. Сотрудники представительства получали такую информацию на основе соглашения о взаимном обмене оперативными материалами, а также дополняя ее сведениями, получаемыми на доверительной основе в личных беседах с польскими коллегами. Это была та информация, на основе которой польские спецслужбы докладывали свои анализы и оценки положения в стране руководству партии и государства.