Интуиция вообще и разведывательная в особенности способствовала повышению результативности бесед с целью ЗП. Знать, что ожидает собеседник от меня, а также на какие вопросы он будет готов реагировать спокойно, а какие лучше не задавать, было очень полезно.
Совсем неожиданное подкрепление моему методу добывания информации я получил от автора рассказа «Сенатор Браун сообщил» (Новости разведки и контрразведки. 1996, № 17), в котором автор точно определил принятое во внешней разведке понятие о методе получения информации «втемную». Правда, существенным отличием использовавшегося мною метода явилось то немаловажное обстоятельство, что все мои собеседники знали о том, что я разведчик. Кроме того, мои собеседники не были стихийно попадавшими в поле моего внимания людьми, встречи с ними планировались мною, и предпосылки для этого заранее создавались мною.
При этом у меня не только отсутствовали агентурные источники, но имелось и категорическое запрещение пользоваться разведывательными методами и приемами.
Вот что писал В. Кукушкин о методе «втемную». «Означает это на нашем жаргоне следующее: совершенно открыто, часто официально общаясь с каким-либо политиком, дипломатом или журналистом, так строить беседу, задавать такие вопросы и так реагировать на слова собеседника, чтобы он зачастую незаметно для себя самого рассказал нам все, что ему известно по обсуждаемому вопросу. По моему глубокому убеждению получение информации «втемную» — это своего рода высший пилотаж в разведывательной деятельности…
Конечно, было бы неверно считать этот способ добывания информации основным. Он никогда не заменит документов, полученных агентурным путем».
Однако должен признаться, что не так уж все и всегда проходило гладко в сложной работе по ЗП. Пришлось мне переживать неприятные минуты, когда отдельные мои собеседники, получая от меня то, что их интересовало, свои оценки ограничивали однозначным «да» или «нет», не позволяя мне проникнуть во внутренний мир события.
Вообще, пусть у тебя, читатель, не создается впечатления, что с информационной задачей у меня все складывалось только хорошо и безоблачно. Отнюдь нет.
За первые три года работы в качестве руководителя представительства КГБ отношения с Центром сложились для меня крайне неблагоприятно, в основном по двум направлениям.
Во-первых, мои оценки положения в стране, руководстве партии и об отдельных польских политических деятелях, включая Герека и Шляхтица, шли вразрез со сложившимися в Центре, в ЦК КПСС и в МИД СССР. Информация представительства КГБ опровергала прочно сложившиеся в Москве стереотипы.
У меня возник конфликт из-за расхождений в оценке фигуры Шляхтица, о чем я уже упоминал (эпизод первый).
Более серьезное противостояние с Центром возникло из-за информации и выводов представительства о положении в Польше и ошибочности социально-экономической политики Герека. В этом случае активные возражения против наших оценок выставляло посольство СССР во главе с послом С. А. Пилотовичем. Суть нашей позиции сводилась к тому, что после бурных событий декабря 1970 года положение в Польше не улучшилось, зрел новый социальный кризис, а руководство Герека отказывалось от трезвой оценки действительной ситуации и представляло положение перед ЦК КПСС в необоснованно оптимистическом виде. В этом плане шла и информация посла, который ограничивал свои связи только узкой группой приближенных Первого секретаря, избегая встреч и бесед с другими членами высшего руководства, критически настроенными к тандему Герек-Бабюх.
Поскольку информация посла вполне устраивала центральные инстанции, недовольство информацией представительства КГБ росло и создало к 1975 году реальную угрозу отзыва меня «как не обеспечивающего поставленные задачи». Только неприятные события июня 1976 года подтвердили правоту оценок и прогнозов представительства и опровергли благодушную позицию посольства. Можно сказать, не было бы счастья, да несчастье (поляки) помогло (смотри «эпизод второй»).
В общем в работе по информационной линии мне пришлось с самого начала столкнуться не просто со стереотипами мышления в Центре, которые не отвечали действительности, которую я наблюдал в Польше. Если пользоваться научной терминологией, то можно сравнить сложившиеся устаревшие суждения, подходы к оценке событий и их участникам как настоящие парадигмы в науке, то есть устоявшиеся положения, с которыми ученые сливаются настолько, что и не мыслят иных возможностей, иных толкований, кроме тех, что их парадигма предполагает. Такой парадигмой вырабатывается психологическая установка, при которой проблемы искренности, достоверности отходят на второй план, и парадигма признается уже по инерции потому, что ее принимают другие, потому что ее принимали до нас (Сухотин А. Парадигмы науки. М., Молодая гвардия, 1978).
Вот и мне пришлось преодолевать такие «парадигмы» Центра, которых придерживались ЦК КПСС, МИД СССР и, следовательно, руководство КГБ в отношении оценок польского партийного руководства и, в частности, первого секретаря ЦК ПОРП Е. Герека, члена Политбюро ЦК Ф. Шляхтица и других.
Вот когда я понял все трудности, с которыми сталкиваются ученые-новаторы, и я искренне посочувствовал им, испытав на себе почти двухгодичное недовольство моей строптивостью в отстаивании новых оценок положения в Польше, ломавших прежние стереотипы.
Поскольку одним из главных критериев разведывательной информации является достоверность, получаемые сведения я передавал в Центр максимально точно, без внесения в них посторонних моментов, невзирая на то, расходится ли она со сложившимися в Центре оценками или в чем-то подтверждает их. Это и позволило мне добиваться максимальной достоверности и объективности.
Ошибочная позиция Пилотовича ускорила его отъезд из Польши. С новым послом Б. И. Аристовым у меня сразу же сложились не только хорошие личные отношения, но, что главное, полное единство в понимании задачи объективного анализа положения в стране. За пять лет совместной работы у нас только однажды возникло серьезное расхождение, но не в оценках, а в совершенно другом плане.
Это было то второе осложнение, возникшее в один из напряженнейших моментов процесса изменения в руководстве в партии, описанных в эпизоде третьем.
Поскольку посол знал о моих встречах со многими членами высшего польского руководства, чего ни я, ни польские деятели не скрывали от него, он посчитал это нарушением установленного порядка в дипломатической практике.
В один из вечеров, в канун IV Пленума ЦК ПОРП в сентябре 1980 года, Борис Иванович вдруг пригласил меня к себе и заявил, что мне следует прекратить встречи с польскими деятелями, занимавшими высшие посты в партии и правительстве, поскольку-де эта номенклатура входит в компетенцию посла и он один должен встречаться с ними. Естественно, я аргументирование отклонил притязания посла, заявив, что его тезис в принципе не верен и мне дано право встречаться с любым человеком, если он этого пожелает. Кроме того, заметил я, мое знакомство с этими деятелями началось давно, еще до его приезда, и если я вдруг перестану откликаться на их желание побеседовать со мной, это будет не только некрасиво, но и неестественно после многих лет общения и, очевидно, может быть воспринято с нежелательными последствиями и для посольства. Но посол не пожелал понять абсурдность своего требования. Тогда я предложил передать этот вопрос на рассмотрение наших руководителей: Громыко и Андропова, с чем он согласился.
На другой день Аристов сообщил мне, что в Москве решено все оставить так, как есть, сохранить статус кво, но я «должен информировать его о результатах бесед». Последнее не имело никакого значения для меня, так как о сути получаемой информации я и так сообщал послу, правда, как правило, не называя авторов их, за исключением тех случаев, когда такой собеседник сам просил что-то передать послу.
В целом наше сотрудничество с послом было плодотворным и настолько хорошим взаимодействием, что многие наиболее ответственные оценки положения в Польше и наши предложения в Центр мы составляли и подписывали вместе.
Многочисленные операции заочного проникновения позволили сделать много любопытных наблюдений за личностями, в общем-то, незаурядными, видными политическими деятелями, игравшими на различных этапах польской истории 70-х и 80-х годов ведущие роли.
Например, я убедился, что многие из них не склонны были к анализу самих себя, к обстоятельной самооценке своей личности. А ведь это позволило бы корректировать свое поведение, уточнять свои жизненные цели, устранять многое из того, что порою искажает впечатление окружающих о них, снижает эффективность деятельности и даже портит жизнь.
Наиболее разительный пример тому мой постоянный собеседник Станислав Каня. Он, я думаю, никогда не смотрел на самого себя глазами других. Будучи исключительно энергичным человеком, деятельным политиком, особенно в области организации политических комбинаций, он всегда сам определял действия за других, поступал так, как подсказывал ему его самоуверенный характер, и допускал массу ошибок, будучи хорошим тактиком, оказывался подчас беспомощным в определении долговременных перспектив, был слабым стратегом.
Не умея критически подходить к самому себе, он не принимал и критику со стороны других, что усугубляло его ошибки.
Интересно в этой связи определение, данное американским психологом Майклом Розенбергом, наших представлений о самих себе. Он считает, что в них всегда содержатся многие «я»: то, которое соответствует представлению личности о себе в данный момент; динамическое «я», то есть такое, каким личность хотела бы стать; «я» идеальное, то есть такое, каким личность могла бы стать при максимально благоприятных условиях; наконец, возможные в будущем «я», то есть реально доступные.
Кроме того, существует «я» такое, которым было бы приятно видеть себя, то есть идеализированное, являющееся комбинацией из истинного, идеального и будущего.
Помимо этих образов «я», у каждого человека имеется много показных «я», различных личин, представленных на обозрение с целью прикрыть негативные, сугубо интимные или болезненные черты и характеристики истинного «я».