о себя изнурять поиском темы. В Центральном историческом архиве страны темы прятались повсюду, важно не терять азарта. А перо – дерзкое, умное, профессиональное журналистское перо у Евсея не отнять. Однако собственный конформизм являлся скорее внутренним ощущением Евсея, а внешне – в глазах окружающих – Евсей слыл не только демократом, но и кем-то вроде диссидента, человека активно несогласного с существующим строем, человека, будившего крамольные мысли, но на примерах прошлого страны. Взять его статьи по документам Фонда Министерства Внутренних дел царской России. Того же Управления по Цензурному ведомству. Или по Управлению по Делам печати. По донесениям на сочинения Гоголя, Пушкина, Рылеева, Некрасова и других.
Проницательный читатель легко находил перекличку с тем, что происходит сегодня, в 1966 году, но без особого риска для автора, Евсея Дубровского, вольнодумца и диссидента.
– «Чернышевская»! – весело объявил машинист. – Просьба освободить вагоны. Паровоз дальше не пойдет!
Евсею дальше и не надо. Почти пять лет как мать жила у Таврического сада. После обмена, осуществленного Натальей, мать переехала в небольшую однокомнатную квартирку в Калужском переулке, куда сейчас и направлялся Евсей после очередного скандала с женой. Скандалы в последнее время так часто возникали, что представлялись каким-то одним общим скандалом. Проследить первопричину было дело безнадежным. Один из «летних» скандалов Евсею все-же запомнился. Он возник после того, как Евсей случайно встретил Зою – давно забытую лучшую подругу жены. К тому времени Зоя достигла успеха на своем поприще – стала начальником какого-то объединения сберкасс или что-то в этом роде и, кстати, весьма похорошела внешне. Евсей никак не ожидал, что его простодушный рассказ о мимолетной встрече с Зоей вызовет такую злобу жены.
– Не хватало принести всякую грязь в мою постель, – вопила Наталья.
Из яростного потока слов Евсей уловил, что Зоя когда-то лечилась от болезни почек, вызванной вирусами, передаваемыми половым путем. Евсей, не чувствуя своей вины, взъярился и принялся защищать Зою. Чем еще больше распалил Наталью. Они не разговаривали дней десять, пока Андронка не вернулся с дачи Майдрыгиных, родителей Натальи.
Тусклые лампочки фонарных столбов, далекая звездная мешанина. Затерянный город, мрачно подумал Евсей с подозрением оглядывая одиноких припозднившихся прохожих, спешащих в метро. А память продолжала выуживать все новые обиды. Словно вытягивая из воды канат с метками глубины.
Дощатая дверь подъезда стукнула за спиной Евсея резким пенальным звуком.
Пустая шахта лифта, обмотанная проволокой, вероятно, со времен блокады, ржавым позвоночником скрепляла все шесть этажей простуженного дома. Евсей направился к лестнице.
Антонина Николаевна, свесив голову над перилами площадки своего, третьего этажа, вглядывалась в лестничный провал.
– Поднимайся, поднимайся, – подбадривала она Евсея. – Слышу, хлопнула с улицы дверь.
– Думал, ты уже спишь.
– Уснешь с тобой… Два часа как позвонил, а все тебя нет и нет, – говорила Антонина Николаевна навстречу сыну. – Опять поцапался с Наташей?! Заведи себе любовницу и шастай к ней ночевать. А меня нечего впутывать в ваши склоки.
Евсей поднялся на площадку, тронул губами дряблую щеку матери и шагнул в теплую прихожую. Со знакомым запахом теста, жареного лука и квашеной капусты. В каждый свой визит Евсей отмечал что-нибудь новое. В прошлый раз не было этих цветов – лиловые крокусы победно топорщили убористые листья под фотографией покойного отца, молодого, красивого брюнета. Тонкие усы красовались на улыбчивом лице.
– Как ты похож на папу, на долгие тебе годы, – вздохнула Антонина Николаевна. – Только жаль, у тебя нет усов. Мужчина должен носить усы. Зачем ты их сбрил? Есть будешь?
– Двенадцать ночи. А что у тебя?
– Оладьи напекла. С медом можно. Или с вареньем?
– А какое варенье?
– Лучше с клюквой. Мой руки, садись.
Евсей перешел в ванную комнату. Размером не меньше гостиной, комната радовала чистотой и аккуратностью. Провизор – он во всем провизор, что подчеркивали множество склянок и пузырьков на полках вдоль стены, явно из аптекарского арсенала. На все случаи несчастья – от ревматизма, подагры, кожного зуда. Глядя на энергичную, неунывающую мать и не скажешь, что она перешагнула пенсионный рубеж.
Евсей приблизил лицо к зеркалу. Он видел запавшие щеки, проколотые жесткой щетиной, чуть раздавшиеся в стороны уши, две бледные горизонтальные линии на лбу, словно посадочные полосы будущих морщин. Глаза карие, безрадостные, со складками по углам. Когда он смеялся, складки веером стягивались к вискам. Евсей натянул на лицо гримасу улыбки, но складки почему-то не изменились.
«Даже улыбку она мою стерла, – подумал Евсей. – На кого я стал похож? Как она сказала? На принца и нищего в одном флаконе! Это ж надо! А к Зое-то она меня приревновала».
Не считая восточной кухни, оладьи слыли коронным блюдом Антонины Николаевны. Розовые, пышные, овальной формы – один к одному, с хрустящими краями в масляных слезках. А с вареньем – вообще объедение. Больше всех оладьи обожал Андронка.
– Как там мой возлюбленный? – Антонина Николаевна положила в розетку клюквенное варенье.
– Что ему? Весь в соплях и удовольствиях.
– Так и в соплях? – подозрительно заметила Антонина Николаевна. – Что-то непохоже на Наталью. В следующее воскресенье – мой черед, сама заеду, заберу.
– Твой черед? А не тех? – Евсей повел головой.
– Здрасьте! Он будет у них в Николин день, девятнадцатого декабря. Я еще с Татьяной уточняла. А у меня, извольте, согласно уговору – двенадцатого. В цирк пойдем, там новая программа.
– Недавно крик поднял – не хочет быть Андроном. И все!
– А кем хочет? Ароном?
– Андреем. Или Леней.
– Так и сказал? Брежневым, что ли?! Наслышался в своем садике.
– Ну, мама, ты сегодня превзошла саму себя, – Евсей поднял большой палец. – Оладьи, во! Высший сорт!
– Ешь, ешь. Можно подумать, Наташка тебя не кормит. Опять поцапались?
Евсей что-то промычал жующим ртом и пожал плечами.
– Да, никто не ждал от вас такой прыти. Ни я, ни Майрыгины. Хотя шкаф тот – Сергей Алексеич – со дня свадьбы каркал. Сколько с ним Татьяна Саввишна нервов попортила! А он оказался прав. Что-то у вас не ладится, Сейка.
Евсей приподнял над розеткой ложечку, оглядел красный след варенья, лизнул.
– Характер у Наташки, знаешь.
– И у тебя не лучше, – подхватила Антонина Николаевна. – Весь в отца.
– Или в тебя, – огрызнулся Евсей.
– Или в меня, – тотчас согласилась Антонина Николаевна. – Ничем хорошим это не кончится. А у вас сын маленький.
Евсей вздохнул и вновь потянулся к оладьям.
– Возьми вилку. Ты никак не избавишься от бакинской манеры – есть все руками. Представляю, как на тебя смотрят в твоем архиве.
– Тебя послушать, так я полный кретин. – Евсей взял вилку и перебросил в тарелку еще две оладьи. – Странно – один горячий, а второй не очень.
– Не более странно, чем твоя семейная жизнь, – подхватила Антонина Николаевна. – Какая кошка пробежала между вами на сей раз?
Евсей махнул рукой, продолжая расправляться с оладьями.
– Я тебя спрашиваю! – повысила голос Антонина Николаевна.
– Из-за Эрика, – нехотя прошамкал Евсей. – У Эрика – день рождения. Ну а Наташка заупрямилась – не пойду и все!
– Почему?
– Черт ее знает. Взбрендило!
– Что-то часто вы стали цапаться из-за Эрика.
– Часто? А когда еще? Не припоминаю.
Антонина Николаевна принялась сдвигать в сторону стулья. Затем высвободила из стенного шкафа алюминиевую раскладушку с выцветшим, но крепким брезентом. Достала полосатый наматрасник, белье. Маленькую подушечку Андронки она закинула обратно в шкаф, взамен извлекла большую, пышную, с пуговицами на наволочке.
– Не припоминаешь, значит, – Антонина Николаевна подбила кулаком подушку. – А какую тогда закатил здесь истерику! Ты как Рабинович из анекдота, знаешь?
– Ну?!
– «Рабинович, после вашего ухода у нас пропали серебряные ложечки. Но вы не волнуйтесь – ложечки нашлись. Но осадок остался». Догадался, нет?
– Догадался, – Евсей отодвинул тарелку. – Я вспомнил. Тогда воду замутил Генка Рунич. Сказал, что видел из окна автобуса Эрика с Натальей, на Невском. Ладно, не хочу об этом.
Евсей встал из-за стола. Пора укладываться спать, завтра с утра в архив. По его заказу должны быть подняты документы из Фонда Канцелярии по прошению на Высочайшее имя. Долгое время те Фонды были закрыты, и работа притормозилась.
– Вот что, Сейка. После ваших семейных дрязг ко мне больше ночевать не приходи. Я на ее стороне. С тобой я всегда помирюсь, а с невесткой не просто. Не порть наши отношения. И так Майрыгины со мной еле разговаривают. А все из-за тебя. Ты с Натальей помиришься, а я останусь на обочине по твоей глупости.
Евсей лежал смирно, подтянув одеяло к подбородку и уставившись в потолок. Антонина Николаевна возилась на кухне, стараясь не особенно шуметь. А ведь ей завтра спозаранок идти на работу в свою старую аптеку, на Кронверкскую. Перевестись поближе она не хочет, привыкла к коллективу.
В мутнеющем ко сну сознании Евсея всплывали завтрашние заботы. Давняя идея отследить судьбы прототипов литературных образов понемногу принимала реальное воплощение. Помянутый Толстым в «Воскресенье» тюремный начальник барон Кригсмут имел прототип в лице барона фон Майделя, коменданта Петропавловской крепости. Евсей перелопатил множество документов, но фон Майдель как в воду канул. Однако барон, да еще комендант Петропавловской крепости, должен проявиться, куда ему деться. А когда Евсей закончит начатое исследование, то, пожалуй, и уволится, составит монографию и уволится. Хватит, шесть лет отдал архиву, надоело. Без работы не останется – любая газета возьмет его в штат, имя известное. А как он вообще попал в архив? Ах да. Эрик ему составил протекцию. Эрик, Эрик. Конечно, мама права – напрасно Евсей тогда так взорвался. А все из-за Генки Рунича, черт бы его побрал. Вдруг Рунич действительно обознался и принял кого-то за Эрика и Наталью?! Что здесь особенного? Но Наталья так яростно начала отрицать, что нормальный разговор перерос в дикий скандал. Ну встретились они случайно с Зоей, вспомнили знакомых, поговорили о каких-то пустяках. Зоя поинтересовалась, куда Евсей дел свою знаменитую шляпу. Глаза Зои глядели на Евсея из-за больших круглых очков с каким-то непонятным участием. А Наталья-то, Наталья – вспомнила Зоины болезни, вот – дура, нашла к кому ревновать.