– Сейка, спишь? – вкрадчиво спросила Антонина Николаевна.
– Нет еще. А что?
– Вчера звонил дядя Сема из Америки.
– Ну?! – Евсей приподнялся.
– Спрашивал обо всех. Сказал, что работает в знаменитой урологической клинике, в каком-то Хюстоне. Купил дом с бассейном. И зачем ему бассейн, этому баламуту? Он и дома мылся раз в год по обещанию. О тебе спрашивал, о Наташке, об Андронке. Еще спросил – не думаешь ли ты с семьей к нему приехать? Полный идиот – спрашивать по телефону такое. Я бросила трубку. За такие разговорчики недолго и в переплет попасть, что он, не понимает?! Ты работаешь в архиве, где всякие секреты. А твой тесть Майдрыкин вообще шишка, спецпайки по всей квартире распихивает. Дурак он, твой дядя Сема.
В ожидании троллейбуса Евсей вдыхал резкий воздух раннего утра, обжигая ноздри и горло влажными тяжелыми глотками.
Народ вокруг собрался тихий, снулый, покорный. Казалось, те же самые полуночники, что вчера спешили в метро и, не успев, через ночь, пришкандыбали к троллейбусу.
Обычно Евсей точно определял место, где предстанет дверь троллейбуса и редко ошибался. Вот и сейчас.
Тяжелая, лобастая морда троллейбуса, стыдливо потупив зенки-фары в снежную хлябь мостовой, виновато прильнула к поребрику, подставляя Евсею складную дверь. Чем Евсей живо воспользовался. Оказавшись в салоне, он плюхнулся на сиденье, показал кондуктору проездной, спрятал его во внутренний карман пальто и отвернулся к окну. Температура воздуха в троллейбусе не отличалась от уличной, только что в лицо не летела всякая мокрость.
Прорычав умформером, троллейбус сомкнул дверь и отправился в утреннюю ночную мглу. Бледные бесформенные пятна огней тянулись по заиндевелому окну, навевая скуку.
В дальнейшем троллейбус пятого маршрута обогнет Исаакий и свернет на Бульвар Профсоюзов, откуда минуты две-три до архива, очень удобный маршрут, когда Евсей ночевал у матери. И к остановке, где Евсей садился, троллейбус прибывал полупустым, это потом он так набьет свою утробу, что, кажется, зады и спины пассажиров выдавят хлипкие стены салона.
«Могла бы и позвонить матери, поинтересоваться – где я, не случилось ли что со мной после того скандала», – вернулся Евсей к ночным мыслям. Но вчерашний гнев его покинул, растворился. Осталась лишь досада. И недовольство собой – ни к чему было вчера срываться, уезжать к матери. Подобные поступки уже теряли остроту, слишком они участились, Наталья стала к ним привыкать, превратила их в спектакль. Когда скандал набирал обороты, Наталья демонстративно выставляла в прихожую пальто, шапку и сапоги мужа, а сама запиралась в спальне.
Евсей потер пальцами льдистую гладь стекла, проявляя в морозной накипи чистую лунку. Он видел полутемный фасад Московского вокзала – троллейбус выползал на Невский проспект.
Евсей отвернулся от окна и оглядел салон троллейбуса, нафаршированный пассажирами. Кто держался за поручни, кто упирался о сиденья, кто льнул к соседям, что маялись в терпеливой позе, прикрыв глаза. Плотный мужчина в коричневой куртке с мутоновым воротником, изловчившись, читал, приблизив – по отсутствию свободного пространства – сложенную газету к самому носу.
– Левка?! – неуверенно окликнул Евсей. – Моженов? Пассажир отвел от лица газету и повернул голову. Он, и вправду он – давний знакомый, джазовый трубач из оркестра Табачной фабрики, буян и заводила – Левка Моженов.
– Севка?! – гаркнул Моженов, словно они были одни в троллейбусе. – И куда тебя несет в такую рань, приятель?
– Куда? На работу, – негромко ответил Евсей, словно извиняясь за развязный Левкин тон.
– Сколько же мы не виделись?! – Он принялся протискиваться к Евсею – А ну, тетка, подвинься.
– Какая я тебе тетка, – сторонясь, проворчала женщина. – Куда прешь-то?
– Цыц! Со времен Хрущева я дружка не видел. Втяни живот-то!
– Куда же я его втяну? – плаксиво вопросила женщина.
– Она же беременная! – весело выкрикнули из задней площадки.
– Сам ты беременный! – возмутилась женщина. Салон оживился, очень уж было нудно стоять в медленном троллейбусе.
Евсей ухватил спинку переднего сидения, приподнялся и уступил место обиженной пассажирке. Обмен состоялся, и Евсей оказался рядом с Моженовым.
– Ты откуда? – спросил Евсей.
– Из тюрьмы еду, – ничуть не сбавляя тона ответил Моженов.
– Да ладно, – Евсей покосился на пассажиров.
– Что ладно? Говорю – из тюрьмы. Десять суток мылился.
– Небось морду кому набил, – буркнула обиженная пассажирка, глядя в окно.
– За изнасилование прихватили, – тотчас отозвался Моженов, глядя на пассажирку. – Такую же осчастливил, а она, привереда, оказалась недовольна.
В салоне повеселели, настраиваясь на продолжение представления. Широкое лицо обиженной пассажирки тронула улыбка.
– А я вот на работу еду, – повторил Евсей, намереваясь погасить кураж задиры-трубача.
Моженов отвел взгляд от пассажирки с видом пса, у которого отняли косточку. Он и впрямь выглядел не совсем привычно. Небритые щеки рельефно обозначали скулы, бледный лоб, мучнистая с синевой кожа. Словно тот, прежний, упругий Левка Моженов спрятался в коричневую куртку, а вместо него куртка предъявила человека, отдаленно напоминающего трубача из джаз-оркестра Табачной фабрики. Да и сама просторная куртка вблизи оказалась мятой, в каких-то масляных пятнах, с кислым запахом мастерской.
– Слышал, ты трудишься в архиве, – проговорил Моженов, – как-то я повстречал Рунича, он и наябедничал. Да и в газетке какой-то встретил твою фамилию.
– Такие вот дела, – почему-то уклончиво ответил Евсей. – Ты где выходишь?
– Через остановку. Пора продвигаться к выходу, – Моженов принялся поворачиваться, тяжело и властно проминая пассажиров.
– Я тоже, пожалуй, пройдусь немного, – решил Евсей и двинулся следом.
Так они и вывалились из троллейбуса – сперва Левка Моженов, за ним Евсей.
– Фуф! – выдохнул Моженов. – Точно как из камеры.
– Слушай, ты и вправду, насчет тюряги? – не удержался Евсей.
– А ты думал, – Моженов одернул полы куртки. – Десять дней парился. От звонка до звонка. Весь снег вокруг Большого дома покидал лопатой.
Евсей хмыкнул, не зная как отнестись к услышанному.
– Ты, чувак, не бзди! – Моженов хлопнул Евсея по плечу. – Не душегуб я, Севка. По фарце залетел. Сняли меня на Плешке. Трузера честным фраерам продавал. То бишь штаны джинсовые фирмы «Лев Моженов и Компашка». Жить-то надо! Из трубы сейчас ничего не выдуешь – советскому человеку «музыка толстых» не нужна. Совсем власть оборзела. А Чайковского, как ты понимаешь, я не лабаю. У меня от «Танца маленьких блядей» прыщи по всему телу, хоть в венкождиспансере прописывайся.
Они перешли улицу Гоголя, увязая в снежных торосах вдоль поребрика тротуара.
– Если всех десятисуточников привести с лопатами на Невский, такого бардака со снегом вмиг бы не было. – сказал Левка Моженов, принимаясь топать о тротуар ботинками, стряхивая снежные струпья. Евсей согласно кивал, постукивая сапогом о сапог.
– Как жизнь складывается, Севка? Удачно? – спросил Моженов.
– Не сказал бы, – усмехнулся Евсей.
– Что так? – Он подхватил Евсея под руку. – Или денег мало?
– И это, – признался Евсей.
– Пиши бойчее, – посоветовал Моженов. – И чаще.
– Платят копейки. И неохотно, – вздохнул Евсей. – Не очень хотят вспоминать свою историю, я ведь сейчас пишу по архивным материалам.
– Пиши о рабочих и крестьянах. Или, на худой конец, о фарцовщиках. Или о цеховщиках. Пиши о валютчиках! Потрись у гостиниц, у музеев, – серьезно советовал Моженов. – Походи по судам.
– По моргам, – подхватил Евсей. – Репортаж из морга! На всю газетную полосу.
Они остановились на углу улицы Дзержинского, где и жил Левка Моженов, в доме со стрельчатой, высокой каменной аркой.
– Живешь на улице главного чекиста, а сам десять суток отсидел. Не могли тебе скостить из уважения к памяти начальника? – зевнул Евсей. – Извини. Не выспался.
С чего это ему выслушивать советы Моженова? Человека, в сущности, знакомого лишь по загулам в студенческие времена, куда его затаскивал Генка Рунич, верный «трубоносец» джазиста Льва Моженова.
Капля воды, сорвавшись с крыши, по-птичьи клюнула бурый шрам над бровью трубача. Словно торопя его оставить Евсея.
– Вот что, Севка, – Моженов высвободил правую руку из кармана куртки и зябко протянул Евсею холодную ладонь. – На всякий случай, если тебя крепко прижмет – позвони. Могу кое-что предложить тебе. Работу. Хоть и пыльную, но денежную. Но без вопросов сейчас, я устал. Да и ты не выспался.
К полудню Евсей рассчитывал закончить подкладку дел, что вернулись из читального зала в хранилище Фонда Министерства Императорского двора. Работа нудная, надо было разнести по описям, согласно шифру, два десятка просторных папок в твердом картонном переплете. Это хранилище Евсей знал не очень хорошо, он работал в другом отделе и сегодня подменял приболевшего сотрудника.
Заталкивая в лифт пустую железную повозку, рабочий по развозке объявил Евсею, что следующую партию документов он доставит вечером, у него номерок к зубному. Евсей рассеянно кивнул. Он держал в руках переписку архитектора Монферрана о поставках мрамора с каких-то Тивидийских каменоломен на строительство Исаакиевского собора. По тому же фонду проходили и отчеты по сооружению Александровской колонны на Дворцовой площади. В конце множества «единиц хранения» стояла пышная подпись главного архитектора. А тут этот работяга со своим номерком к зубному.
Евсей знал по опыту – стоит только откинуть плотный картон любого дела этого фонда, как пиши пропало. Вчера он так увлекся Камер-фурьерскими журналами, что почти не осталось времени на свою работу. Невозможно было оторваться от описаний балов, маскарадов, торжеств по случаю коронования императоров. Камер-фурьерские журналы словно лес, из которого не выбраться. А журналы дежурных генерал-адьютантов! Как-то Евсей наткнулся на коллекцию журналов, переданных женой Члена Археологического института Евдокимова. Тогда Евсею хватило материала на целую серию заметок в газету под названием «Чтение на досуге». А вскоре появилась критическая статья «Досужее чтение», где Евсея упрекали в «отсутствии переосмысливания исторического материала». Главному редактору газеты звонили из обкома, выражали недовольство. Довод был прост – в магазинах два сорта колбасы: по два двадцать и два девяносто, и то в основном в Москве и Ленинграде. А газета рассказывает народу о «ленже из телятины» и жарком из индейки с рябчиками.