Она придерживает верх купальника, и теперь только ее руки не позволяют ему упасть и открыть то, что прежде я успевал увидеть лишь мельком.
Она – самая пугающая и прекрасная женщина из всех, что мне доводилось видеть. В последние месяцы я так много раз гадал, может ли случиться нечто подобное, но теперь не знаю, как поступить. В подростковых фантазиях я – уверенный и умелый любовник, на деле же – перепуганный дурачок. Теперь все иначе, все взаправду, и я злюсь, что веду себя как ребенок и слабак. Я улыбаюсь и, понимая, что это неправильно, все равно пялюсь на ее кожу, такую гладкую, загорелую и теплую. Она знает, что я не свожу с нее глаз.
Она роняет руки на колени, и купальник слетает следом; завязки свешиваются поперек ее голеней. Закопавшись в ковер пальцами ног с выкрашенными в светло-розовый ногтями, она оборачивается, так что мы оказываемся лицом к лицу. Одна ее рука опускается ей между ног, трет перед трусиков купальника, другую она протягивает к моему лицу, нежно гладит его кончиками пальцев, потом медленно привлекает к своей груди, и я подчиняюсь, позволяю ей подтянуть меня к себе и прижать мои губы к ее телу. Ее коричневый сосок касается моей нижней губы, сморщивается, затвердевает и заостряется. Она тихонько стонет и что-то едва слышно шепчет с каждым выдохом.
Я начинаю сосать, двигая ртом, прикусываю сосок зубами, а она прижимает меня все ближе, вдавливает мое лицо в свою плоть до тех пор, пока мне не начинает казаться, что я вот-вот задохнусь. Я чувствую только запах ее кожи и крема для загара вперемешку с потом и ароматизированным дезодорантом.
Не знаю, отчего, но в эту секунду я думаю о Боге. И о моем отце: видно ли ему меня и то, чем я занимаюсь, оттуда, где он находится теперь? Потом я представляю себе мать, как она сидит за кухонным столом, потягивая, как часто бывало, какой-нибудь напиток.
Я не могу дышать… я больше не могу дышать.
Ее кожа источает пот, и от нажима ее рук я соскальзываю. У нее плоский и крепкий – и в то же время мягкий – живот, в углублении пупка собирается пот. С громким чмоканьем ее сосок вырывается у меня изо рта, и я падаю вперед, скольжу лицом по влажной коже у нее под грудью. Она толкает меня назад, очень мягко, потом берет мои руки и прижимает к своему телу. Я мну ее груди, сжимаю их сильнее, и она выгибает спину и снова стонет. На ощупь они точно такие, как я себе представлял. Я сжимаю груди пальцами, и в то же время слежу за ней в ожидании знака о том, что мне следует делать дальше.
Это ничего, что тебе страшно, говорит она мне. Это нормально.
Потом она внезапно вскакивает на ноги, встает спиной ко мне, подцепляет большими пальцами трусики и стягивает их, обнажая ровные ягодицы, молочно-белые в сравнении с остальной загорелой кожей. Даже ее груди не выглядят такими бледными. Она оставляет трусики на полу и улыбается мне через плечо. Я слежу за ее слегка подскакивающими ягодицами, а она пятится ко мне, пока они не прижимаются к моему лицу как две небольшие подушки. Она протягивает руку и берет мою ладонь, заставляет меня обхватить себя за бедро и сует мои пальцы себе между ног. Там все так мокро и липко, и я не уверен, все ли в порядке, должно ли так быть в самом деле, а она между тем проталкивает мою ладонь глубже, трется о мою руку.
Я пытаюсь вырваться. Я хочу остановиться и одновременно злюсь на себя за то, что веду себя как маленький. Но я не знаю, что делать, как выразить то, что во мне происходит. Я говорю ей, что хочу – что должен остановиться. Мои слова звучат глупо, по-детски, но я просто хочу все это прекратить. Я хочу убежать и забыть обо всем, я не готов, и не с ней я должен бы это делать. Я… я хочу остановиться, говорю я вновь, содрогаясь, и в то же мгновение у меня в шортах разливается ответная влага.
В ужасе я вырываюсь и падаю на пол. У меня кружится голова, мне ужасно стыдно. Я поднимаю глаза, и вижу ее прямо перед собой, нагую, – я никогда прежде не видел никого настолько бесстыдно нагим – и все это так нехорошо, так стыдно, ужасно, просто ужасно.
Она опускается передо мной на колени, обнимает и говорит, что мне надо делать, как она велит, и что все будет нормально. Доверься мне, говорит она. Доверься мне.
Я не хочу этого делать.
Это не имеет значения.
Меня охватывает мрак, и она поглощает меня без остатка, пожирает частицы, которые мне никогда не вернуть, кусочки, которые никогда уже не удастся возродить.
В этой новой темноте я блуждаю по дому, спотыкаюсь, нащупываю стены в надежде отыскать верный путь или сориентироваться. Ни один из выключателей не работает, и я не могу найти ни одного окна. Куда делись все окна?
А потом я снова оказываюсь все в той же гостиной, и она сидит на диване и улыбается мне. Ее соски окружают алые кровоточащие ранки. От их вида меня начинает мутить, но она сама так хотела, требовала, чтобы я поранил ее зубами. Я чувствую ее на губах, во рту – вкус ее крови, ее жизни, ее души. Все, что было у нее внутри, оказалось теперь во мне, и мне страшно. Мне так страшно.
Она протягивает ко мне руку, ее пальцы пауком пробираются по моему бедру, хватают меня. Все хорошо, говорит она, никто не узнает, если ты не расскажешь. Она опускается на колени, снова нашептывает свои безумные молитвы и улыбается мне как манекен; за ее лицом ничего нет, ничего настоящего, одна пустота.
Я снова оказываюсь в ней, у нее между ног.
Она такая теплая, влажная, пустая и бездушная.
Я чувствую бегущую по моим жилам кровь, слышу, как стучит мое сердце.
Что-то из глубины ее тела проникает в меня, ужом проскальзывает мне под кожу, крошечная чешуйчатая голова душит меня, толкается в горле, раздвоенный язык касается неба.
Новые отзвуки прошлого насмехаются над настоящим. Кто-то взывает к ангелам, выкрикивает их имена. Кто-то кричит от боли.
Мне кажется, что это я.
Когда эти воспоминания расступаются, как занавес, я снова оказываюсь на верхней площадке лестницы, заглядываю в спальню Линды, наблюдаю за всем, что происходит с ней здесь. Наши взгляды встречаются, лишь на мгновение. Она знает, что я видел, читает ужас и отвращение на моем лице, но не чувствует ни того, ни другого.
Она довольна.
Да… вот так… хороший мальчик, шепчет она, но не мне.
Я отшатываюсь и как можно тише бегу вниз по лестнице. Мое сердце стучит как бешеное. Я вижу дверь, бросаюсь к ней, но она кажется невероятно далекой, как будто нарисована на далекой декорации – свет в конце туннеля, куда мне ни за что не попасть.
А потом становится тихо, все пропадает, прячется так глубоко в моей памяти, что, кажется, ничего вовсе и не было.
Только проснувшись, я сообразил, что то ли уснул, то ли потерял сознание.
Сначала мне почудилось, что я нахожусь в какой-то гробнице, потому что темнота вокруг больше не казалась частью сна. Теперь все было на самом деле. Лежа на прохладном, чуть сыром полу, я краем глаза заметил смутный свет. На меня нахлынуло ощущение могилы, страх быть похороненным заживо, и я пробудился, попытался пошевелиться, потом разом сел, хватая ртом воздух.
Испуганный хрип застрял в глотке, и вышел лишь задавленный кашель. Я слепо шарил кругом, скользил по цементному полу, пытаясь понять, где нахожусь.
Когда туман у меня в голове рассеялся, а мои глаза привыкли к почти полной темноте, я осознал, что каким-то образом оказался в подвале. Свет проникал внутрь через крошечные оконца вдоль фундамента. Внизу пахло сильнее, но несмотря на долгую жару, тут было прохладнее.
Я прислонился к кирпичной стене и провел рукой по волосам. Как я вообще здесь оказался? Я не мог вспомнить, как спустился с верхнего этажа. Медленно присев на корточки, я попытался собраться с мыслями.
Прямо передо мной находился угол, где раньше стояли стиральная и сушильная машины. Чуть дальше в той же стене располагался выход во двор, двери были еще целы, но уже подгнили и местами расщепились. Я подошел к одному из окон, поднялся на цыпочки и увидел перед собой задний двор с высоты подвала. Снаружи все еще светило солнце, но оно быстро тускнело.
Приближалась ночь.
Прямо позади меня находилась лестница на первый этаж. Я помнил, что наверху, сразу за дверью, была небольшая кладовка, а потом кухня. В сомнамбулическом состоянии, во власти галлюцинаций или видений я, должно быть, спустился обратно на первый этаж, прошел через кухню и попал в подвал.
– Но почему? – спросил я у стен, у тьмы. – Почему сюда? Почему сюда, Бернард?
Что-то заставило меня оглянуться через плечо на тот участок подвала, где я очнулся. Пустое пространство. Кирпичные стены и цементный пол. Ничего.
Я прошел обратно через подвал, оглядывая занавеси паутины на стропилах над головой. Оказавшись на том месте, где очнулся, я вгляделся в потолок, в стены и, наконец, в пол. Либо я сам пришел сюда под влиянием каких-то подсознательных побуждений, либо меня привела какая-то внешняя сила. Я сел на корточки и оглядел все кругом в поисках зацепки, знака, который бы пояснил, зачем.
Встав на четвереньки, я провел руками по полу. Он был сырым; ладонью я ощутил какие-то частицы то ли песка, то ли земли, но не нашел ничего необычного.
Пока не нащупал небольшую горстку пыли у самой стены.
Хотя освещение было скудным, я присмотрелся и сумел разглядеть кучку какого-то сухого вещества, явно не земли. Взяв в пальцы щепотку, я позволил песчинкам просыпаться обратно на пол. Серое и сухое на ощупь. Цемент.
Связующий состав из стены, которая отделяла стиральную и сушильную машины от остального подвала.
Я провел рукой по невысокой стене в поисках места, откуда он вероятнее всего просыпался. Нижние ряды кирпичей оставались нетронутыми. Я провел пальцами по канавкам между ними, как будто шел по лабиринту, и в конце концов нашел нужное место чуть выше.