Напоследок я ей скормила две трети ведра рыбы и хорошенько ее почесала: она это заслужила.
Все-таки я чувствую, что у меня с дельфинами — сродство душ.
5. КУХОННЫЙ МИРОК
День в дельфинарии начинался с утреннего гонга, который раздавался по будням в 8.00, а по выходным — в 8.30. Через полчаса звонили на завтрак; впрочем, по гонгу нельзя было проверять часы: его обычно давали поварихи, а поварихи тоже люди и вполне могли проспать или не успеть приготовить завтрак. Только несчастным кухаркам приходилось вставать намного раньше — в кухне стояла такая электроплита, которую надо было включать в шесть, а еще лучше — в пять часов утра, чтобы она нагрелась к завтраку. Впрочем, на самом деле это было далеко не так страшно, и нашим поварихам редко приходилось жертвовать своим утренним, как утверждает наука, наиболее ценным сном: обычно всегда находились желающие выполнить за них эту важную обязанность. Одним из таких волонтеров был Славик, который периодически проводил суточные эксперименты; так как он все равно не спал, то ему не сложно было сделать два шага от своего Гнезда и включить плиту.
Кроме того, Славик отличался еще и надежностью — если уж он что-то обещал, то на его слово можно было положиться. Другим таким добровольцем был Саша-тощий, который был готов ради Ники не то что просто встать ночью и сходить на кухню, но и сутками стоять на голове, если бы она только попросила. А вот Саша-толстый один раз здорово нас подвел: клятвенно пообещав не проспать, он все-таки проспал, и спас положение Феликс, который в полседьмого отправился на маршрут и зашел на кухню проверить, все ли в порядке.
На завтрак сотрудники собирались недружно, протирая глаза, в отличие от обеда и ужина, когда люди шли за стол стройными рядами. Но еще до завтрака по лагерю сновали отдельные личности с ведрами, полными рыбы, — животные тоже привыкли завтракать с утра пораньше.
Вообще, если говорить о том, чем благоухает дельфинарий, то можно утверждать наверняка, что в нем всегда, постоянно пахнет рыбой. Этот запах иногда еле уловим, иногда более ощутим, но не слишком навязчив. Рыбой — почти исключительно ставридой — питаются практически все обитатели биостанции. Ее поглощают в огромных количествах дельфины и котики; гренландского тюленя, жившего в баке и отказывавшегося от еды, кормили рыбным фаршем из цельной ставриды, которую Инна прокручивала на обычной мясорубке.
Обитавшие в дельфинарии кошки, с которыми на словах боролись, но которые тем не менее каждый год приносили обильное потомство, с удовольствием замаривали червячка той рыбкой, которую им удавалось стащить. Даже постоянно жившие в Ашуко собаки с удовольствием ели рыбьи головы. А чего уж говорить о людях — они готовили себе рыбу во всех видах: ее жарили, солили, коптили, а когда среди паков ставриды вдруг попадалась более нежная скумбрия, это был настоящий праздник. Насколько я помню, рыба на биостанциях нас всегда спасала: тренеры и младшие научные сотрудники во все времена относились к малооплачиваемой категории населения, а ставрида ничего не стоила. С другой стороны, объесть дельфинов было невозможно: из-за аварий на линии энергию у нас периодически отключали, и огромные рыбные холодильники замолкали. Тогда в лагере воняло не просто рыбой, а тухлой рыбой. Этот рыбный дух проникал всюду; даже у Славика в лаборатории, где стояло множество приборов, пахло рыбой; я долго не могла понять почему, пока не обратила внимание на стоявшую в углу клетку — там сидела прооперированная чайка с торчащими из головы металлическими штырьками. Она воняла, как протухшая селедка.
Тем не менее этот запах не вызывал отвращения и не отталкивал, а воспринимался как должное: конечно, не французские духи, но вполне терпимо.
Мы привыкли к подобному благоуханию, это был нормальный запах нашей работы; так, в булочных пахнет хлебом, а на бензоколонке — бензином, и человек чаще всего воспринимает присущий месту своей работы запах как должное. И я, которая у себя дома не выносила того амбре, который стоит во всей квартире, когда жарят рыбу, я, которая согласна была разделывать селедку только в противогазе, в Ашуко совершенно спокойно сама чистила ставриду и даже при необходимости могла что-нибудь из нее приготовить, но только при очень большой необходимости.
Поварихи на этот раз были в дефиците: сменщицы Вики и Ники так и не объявились, и девочкам пришлось бы туго, если бы не их неунывающие характеры и не дружная помощь всего лагеря. После завтрака дежурная повариха выносила на длинный обеденный стол те продукты, в основном овощи, которые нужны были для приготовления обеда, — в кухне было настолько жарко, что она казалась чем-то средним между сауной и русской баней, и кухарки старались проводить как можно меньше времени рядом с раскаленной плитой. Но в одиночестве стряпуха обычно оставалась недолго: к ней обязательно кто-нибудь подходил попить водички или переброситься парой слов, а кончалось это тем, что он брал в руки картофельный нож, и дальше дело шло уже веселее.
У Ники и Вики был совершенно разный стиль вербовки таких добровольцев. Если Ника брала красотой и маленькими женскими хитростями — более искусной кокетки нельзя было представить, но ее кокетство не воспринималось как таковое, потому что в нем не было ни капли вульгарности, то Вика — больше разговорами. Глядя на нее, на то, как она, размахивая ножом и не забывая при этом мелко-мелко крошить лук, ведет ученые или — тогда в глазах у нее появлялись смешинки — псевдоученые разговоры, трудно было вообразить ее совсем в другом виде: сидящей не на деревянной высокой скамейке и болтающей в воздухе голыми ножками, а за письменным столом в казенном кабинете с покрашенными в мрачный цвет стенами, и одетой не в легкомысленную и стираную-перестиранную юбочку поверх купальника, а в отглаженный белый халат, из-под которого выглядывает костюм джерси, — словом, трудно было узнать в этой веселой и как бы полностью сбросившей с себя московскую жизнь женщине, почти девушке, ту строгую, чуть ли не суровую Викторию Ройтман, которую я иногда видела, бывая по делам у нее в клинике, чаще всего чтобы помассировать кого-нибудь из блатных больных.
С Викторией было интересно, и Вадим проводил в ее обществе чуть ли не больше времени, чем в нашем с Асей; Максим, заметив это, тут же добавил к его обязанностям еще и чистку всех бассейнов.
Часто подходил к ней и Игорь, которого мы звали просто Гошей, приятель и однокурсник Вадима, менее глубокий парнишка, чем его друг, но зато прирожденный хохмач — он был родом из Одессы.
Первая его хохма, кстати, была экспромтом, и притом не преднамеренным. Он добирался от ближайшего к Ашуко железнодорожного полустанка до дельфинария пешком, с тяжеленным рюкзаком за плечами. Сойдя вечером с поезда и сверившись с картой, по которой выходило, что ему надо пройти около двадцати километров, он храбро отправился в путь. Но вскоре его застигла темнота, и он, человек походный, развернул свой спальник и улегся на ночлег. Но не успел Гоша заснуть, как его укусила в руку забравшаяся в спальник гадюка. Откуда он понял, что это гадюка, и каким образом она объявилась среди выжженной степи, он нам впоследствии так и не объяснил, и сие осталось покрытой мраком тайной. Гоша немедленно вскочил, вытащил свой складной ножик, сделал по всем правилам крестообразный надрез на месте укуса, попытался отсосать яд, но почувствовал, что рука немеет и все его члены сковывает смертный хлад. Тогда, борясь за свою жизнь, он собрал свои немудреные вещички, вскинул за спину рюкзак и быстрым шагом, чуть ли не бегом, пошел в направлении базы. Отмахав десять километров, он в темноте не заметил ограды биостанции, дошел до поселка Ашуко — еще один километр — и вернулся назад.
Было уже три часа, когда он наконец добрался до людей и у него появилась надежда на спасение. Но когда он в это неурочное время разбудил врача экспедиции — по совместительству научного сотрудника, ветеринара и маму Илюши, — то рассерженная и не совсем проснувшаяся Галина заявила, что ни один нормально укушенный гадюкой человек не смог бы пройти после этого двенадцать километров, да еще с тяжелым грузом, и она не понимает, зачем ее подняли посреди ночи, после чего снова ушла спать. Наутро уже трудно было определить, что же на самом деле случилось с Гошиной рукой — на ней были видны только следы разрезов, которые, впрочем, скоро зажили. Тем не менее он рассказывал эту историю смертельной схватки по очереди всем приезжающим на биостанцию девицам, добавляя яркие и красочные подробности, и я тоже не избежала этой участи.
Ника Лисина, в отличие от своей ближайшей подруги, вела себя совершенно по-другому. Она мягко, по-кошачьи, обрабатывала своих будущих жертв, и они по мановению ее руки делали все, что ей было нужно. Мне было даже жалко Сашу-тощего — настолько он сделался ее рабом, а она не считала нужным обратить на него хоть частичку своего внимания. Нет, студенты ее не интересовали, даже самые умненькие, ей было куда интереснее с научными сотрудниками.
Впрочем, из этого не следует делать вывод, что поварихи бездельничали, и за них все делали другие.
Нет, работы на кухне всегда хватало — не так просто прокормить двадцать пять ртов, а именно столько едоков в среднем садилось за обеденный стол. Я с моей нелюбовью к домашнему хозяйству не могла себе представить, как девочки справляются со всей этой готовкой, но они мне говорили, что кухонные занятия даже доставляют им удовольствие, и если бы не достопочтенная Елена Аркадьевна — черт бы ее подрал! — то их жизнь при кухне казалась бы им райской — просто в этот рай иногда прорывались языки адского пламени, слегка его перегревая.
Елена Аркадьевна с ее змеиным язычком действительно могла испортить жизнь окружающим ее людям, но так как должность хозлаборанта не столь велика, как это казалось ей самой, то в основном она отравляла существование именно поварихам, которые на месяц в году поступали в ее полное подчинение.
Как ей и полагалось по должности, Елена Аркадьевна была скупа. Выпросить у нее лишнюю банку сгущенки было подвигом, сравнимым разве что с подвигами Геракла. Так как с продук