тами в Краснодарском крае было очень плохо, то все основные запасы везли из Москвы с трейлером — и горе поварихам, если они истратят лишнюю порцию сливочного масла или сухого молока!
Но больше всего поварихи страдали тогда, когда им не удавалось сберечь те продукты, которые приобретались на месте.
Дело в том, что вокруг лагеря все время бродили голодные морские коровы — морские потому, что днем они валялись на пляже, задумчиво пощипывая выброшенные прибоем водоросли, и изредка заходили по колено в воду — по-моему, они даже ее пили. В сумерках же они начинали активно рыскать в поисках пропитания, и как от них ни оборонялись, они все-таки просачивались на территорию лагеря через крошечные дыры в ограде, через которые, казалось, не проберется и кошка. Попав же в заветное хлебное место, они пробовали на зуб все, что им только попадалось, так, у меня такая оголодавшая телка сжевала сушившееся на суку полотенце. Но если им удавалось добраться до деревянных ящиков в кладовой, в которых хранились капуста, кабачки и картошка, они устраивали себе настоящий пир. Иногда набеги на кладовую совершали и свиньи с погранзаставы, рывшие под забором подкоп, один раз они сожрали запас хлеба на два дня. Порою те, кто вставал на рассвете, чтобы включить плиту, организовывали настоящую охоту на ночных мародеров, с погоней, гиканьем и швырянием камней (единственное, чего боятся ашукинские коровы, — это камни, даже самые воинственные бычки удирают, как только заметят, что человек нагнулся, чтобы подобрать с земли булыжник). На следующий день после таких набегов поварихи обычно были в слезах, а Елена Аркадьевна ходила по лагерю с надутым и важным видом, поджав губы.
Но чаще на кухне царило оптимистическое настроение, и я сама с удовольствием приходила к своим подругам на помощь, правда, я выполняла только самые неквалифицированные работы.
К каждому приему пищи, одному из самых ответственных на базе мероприятий, дежурная повариха приводила себя в порядок, прихорашивалась и становилась с поварешкой наготове во главе стола рядом со скамейкой, на которую костровой мальчик притаскивал баки с едой. Протягивая едокам полные миски, поварихи обязательно улыбались и на вопрос — будет ли добавка? — обычно отвечали: «Пока не знаю, но скорее всего будет». Кроме того, они всегда помнили, кто из сотрудников не ест кабачков в любом виде, кто органически не выносит манную кашу, а кто обожает рожки, и обязательно оставляли про запас для таких приверед что-нибудь специальное, чтобы они не оставались голодными.
Насколько я знаю, несколько раз делались попытки пригласить в качестве кухарок профессиональных поварих — из местных и на весь сезон. Но оказалось, что профессиональные поварихи, во-первых, не умеют готовить, то есть готовят так невкусно, как полагается в нашем советском общепите, и, во-вторых, воруют — это, очевидно, у них от природы.
Поэтому поварихи приезжали из Москвы и в свой отпуск готовили по-домашнему на всю экспедицию — так, как они делали это для своей семьи. Часто они приезжали много лет подряд и давно стали в дельфинарии родными. К тому же их улыбающиеся лица задавали ту атмосферу, которая обычно царила за столом — атмосферу шутливых пикировок и дружеского подтрунивания.
Приходил Миша Гнеденко, как всегда, со своей кружкой. Его поварихи любили: будучи чрезвычайно худым, он тем не менее ел очень много, а кулинары всегда ценят тех, кто отдает должное их трудам. Впрочем, он был любимцем не только поварих, но и всего лагеря; он был чудаком, и одно его присутствие на базе привносило в нашу жизнь какую-то особую ноту.
Позже с мрачным видом подходил — он всегда с утра был мрачен — физиолог Гера Котин, имевший несчастье жить в домике по соседству с Мишей.
— Как спал? — спрашивал его Миша.
— Нормально, — отвечал сонный Гера, — если бы ты меня не разбудил, было бы просто отлично.
Герман, молодой человек привлекательной наружности, слегка склонный к полноте, располагал к себе с первого взгляда; он обладал очень добрым и любвеобильным сердцем, которое вмещало в себя не только друзей, но и многочисленных женщин. Окончив свои дневные труды, он имел обыкновение проводить вечера и ночи в активных поисках представительниц слабого пола, которым он готов был скрасить жизнь.
Независимо от того, находился ли он в стадии поисков, ухаживания или активного обоюдного украшения жизни, он вечно не высыпался.
— Как я мог не разбудить тебя, Герочка? Завтрак ведь. Манная кашка, — продолжал его терзать Миша и, обращаясь ко мне, добавлял: — О нем же забочусь. Он ведь вечером не сможет пить пиво, если утром не поест кашки. Желудок уже не тот.
Через час после завтрака надо было переносить афалину. Нужны были мужчины, и искали Мишу. Нашли его в его домике спящим как был — прямо в одежде и очках.
— Миша, да ты, никак, спишь? — злорадным тоном спросил его Гера.
— Нет, это не я сплю, это мои очки спят.
К Мише, этому черноволосому симпатичному чудаку, вечно озабоченному, постоянно мелькавшему то здесь, то там (находившемуся в броуновском движении, как о нем говорил Гера), с симпатией относился не только кухонный народец, но и практически все, кто бывал на биостанции.
К любимцам поварих принадлежал и профессор Лапин, который ел пусть и не слишком много, но зато поглощал пищу так аппетитно, что даже смотреть на него было вкусно, и к тому же он умел красиво благодарить тружениц плиты и поварешки.
Впрочем, почти все научные сотрудники вели себя по отношению к ним благородно: молчали, если щи казались им прокисшими (и такое бывало, когда отключали свет и соответственно холодильники), зато просили добавки удавшегося блюда, и девочки расцветали.
К плохим едокам, с точки зрения поварих, относились в основном женщины: они ели мало — все как одна берегли фигуру и часто фыркали, вполголоса рассуждая о том, что они это блюдо приготовили бы лучше. Впрочем, такие мысли вслух высказывала в основном Елена Аркадьевна, пытавшаяся сидеть на диете, но тем не менее всегда съедавшая полную порцию. Впрочем, женщин за столом было мало: те, кто работал на биостанции семьями, чаще всего готовили сами, изредка показываясь за общим столом по каким-то официальным поводам, например, по случаю чьего-либо дня рождения. Кроме поварих, нашей выдающейся хозлаборантки, Ванды и меня при кухне постоянно питались еще две особы женского пола: Ляля и Люба. Ляля, худенькая, изящная блондинка лет двадцати пяти, с вьющимися волосами и мелкими маловыразительными чертами лица, работала лаборанткой; почти все свое время она проводила в КПЗ, где постоянно красила какие-то срезы и возилась с предметными стеклами. К столу она выходила только что-нибудь поклевать.
В отличие от неутомимой пчелки Ляли Люба, дочь генерала, девушка очень большая, некрасивая и неуклюжая, находилась в дельфинарии по большому блату. Но так как Тахир категорически запретил пребывание на территории биостанции нетрудовых элементов, то бишь тунеядцев, то Максим решил подыскать ей хоть какую-нибудь работу. Сначала ее определили на кухню, но там она показала свою абсолютную профнепригодность, и тогда ей поручили красить заборы. Она слонялась вдоль ограды с ведерком зеленой краски и кистью в руках и при первой же возможности бросала их и бежала на пляж, где валялась на камнях в своем модном невообразимого цвета купальнике с глубокими разрезами на бедрах, из которых безобразно выпирали рыхлые не по годам — ей было восемнадцать — телеса. Периодически из ворот биостанции выскакивал Максим и, грозно хмурясь, призывал ее к выполнению трудовой повинности; тогда она тяжко вздыхала, нехотя поднималась на ноги и, сгорбясь, брела к брошенным орудиям производства. Поистине ей не хватало для выполнения этой задачи того энтузиазма, с которым взялся красить забор Том Сойер!
Люди на базе все время менялись, у кого-то кончался срок командировки, и он уезжал в Москву, кто-то, наоборот, приезжал, кто-то уходил на катере на отлов животных, кто-то прилетал чуть ли не прямо из Перу, где титаническими усилиями Рахманова была налажена работа с речными дельфинами — иниями.
И среди всего этого народа случайных людей почти не было. Все мы: научные сотрудники, тренеры, просто сезонные рабочие — любили животных, море и полевой образ жизни. Кроме Любы к категории чужаков в этот год можно было отнести разве что Алексея, приехавшего в качестве сезонного рабочего. Мы так и не смогли понять, какими ветрами занесло к нам в Ашуко, в наше близкое — иногда чересчур близкое — к природе существование рафинированного московского вьюношу, сына дипломата и студента Института международных отношений. Он явно чувствовал себя в дельфинарии не в своей тарелке. Высокий, черноволосый, с холеным полным лицом, он вел себя как избалованный звездный мальчик, которым восхищаются все окружающие. Увы, на базе им никто не восхищался, и он как-то быстро скис.
На его красивой физиономии было постоянно написано выражение самодовольства, и он всегда мечтал произвести впечатление, особенно на женщин. Сначала он хотел было подкатиться к Нике, что было совершенно естественно, так как она была на биостанции, безусловно, самой красивой. Ника, избалованная вниманием стоящих мужиков, не то чтобы отбрила его — просто проигнорировала. Потом он пристал к Вике.
Мы с Викой плавали к каракатице и, вернувшись обратно, только- только собирались выбраться из воды, как вдруг прямо перед нами на пляже возник Алексей, которому уже успели дать прозвище Нарцисс, и безо всяких предисловий, будто не замечая меня, к ней обратился:
— Мне сказали, что вы занимаетесь психотерапией. Расскажите мне о технике внушения. Мне как воздух нужна эта информация — на моем будущем поприще владеть техникой внушения просто необходимо.
Мы как раз собирались подняться на ноги и выйти на прибрежную гальку, но так и остались в лежачем положении. Я тихо смеялась про себя, а Вика мягким, но решительным тоном (по-моему, с элементами внушения) ответила:
— Вы знаете, в двух словах на этот вопрос не ответишь. Для того чтобы овладеть этой техникой, надо учиться шесть лет в медицинском и еще несколько лет — по специальности. — И она демонстративно отвернулась от него и обратилась ко мне: — Таня, я тут нашла замечательный камень с рисунком прямо как египетские иероглифы, но сразу же потеряла…