я отправилась туда в длинной юбке и босоножках и прокляла все на свете, продираясь в таком виде сквозь кусты держиморды и можжевельника, густая поросль которого почти перекрывала тропинку поближе к вершине. Собственно говоря, в тот раз я попала на Лысую гору совершенно случайно. Я с Феликсом тогда возвращалась с раскопок: под самым поселком Ашуко археологи из Анапы раскопали пифосы — огромные глиняные кувшины, в которых наши предки хранили зерно, и мы ходили на них посмотреть. По дороге назад мы встретились с Никитой, который вел на Лысую гору своего практиканта, недавно приехавшего на базу. Выяснив, что Никита специально заранее не предупредил меня об этом походе, потому что этот сложный маршрут якобы не для женщин, я тут же за ними увязалась в чем была, несмотря на громкие протесты Никиты и увещевания Феликса.
Естественно, я не проронила ни слова, когда колючки впивались мне в кожу, и ни на секунду их не задержала, но нельзя сказать, чтобы об этом подъеме у меня остались приятные воспоминания. Особенно мешала мне модная в том сезоне летящая юбка до пят: то Никитин практикант наступал мне на подол, то я сама запутывалась в зарослях держиморды или не менее колючей ежевики и освобождалась, оставляя на колючках лоскутки ситца.
Конечно, вид с вершины Лысой горы открывался необыкновенный: бесконечное темно-синее, отливающее фиолетовым у самой линии горизонта море (в тот очень жаркий и безветренный день поверхность его была совершенно зеркальной), береговая линия, изрезанная заливчиками и бухточками, прямо под нами — мыс Ашуко с маяком на нем. Мне, обливавшейся потом, страшно захотелось нырнуть прямо туда, в это море, в эту казавшуюся с высоты такой прохладной воду… Со всех остальных сторон нас обступали горы — невысокая гряда шла прямо за нами, а в ущелье слева от биостанции, идущем в сторону Абрау, уже сгущалась синеватая дымка — там между вершинами застряли облака. В Ашуко уникальный микроклимат — если в Анапе, или Новороссийске, или даже в ближайшем к нам Абрау идет дождь, то он чаще всего не доходит до дельфинария — его закрывают горы, которые не пропускают к нам тучи.
Поэтому льет у нас обычно тогда, когда ветер пригоняет перенасыщенный влагой воздух с моря, с юго-востока, а норд-ост обычно приносит с собой прохладу, но не сырость и не дождь. Погода в этом сезоне, когда в начале июля холодный северо-западный ветер сочетался с ливнями, абсолютно не характерна для этих мест, и нас, продрогших в те несколько дней чуть ли не до мозга костей, должна была утешать уникальность этого природного явления.
Но виды видами, а надо было спускаться… И мы спускались — на пятой точке по облысевшему склону горы. Как дети со снежной горки, мы мчались вниз с бешеной скоростью, вздымая клубы сухой пыли и подбадривая себя восторженными воплями. Огромный камень, сдвинутый с места массивным телом ехавшего по склону чуть выше меня практиканта, промелькнул совсем рядом с моей головой, но меня не задел. Так мы пролетели чуть ли не полгоры и остановились только там, где почти отвесный склон переходил в пологий спуск — перемазанные, в порванной одежде, но довольные. Это был единственный случай в моей жизни, когда спуск оказался легче, короче и гораздо приятнее, чем подъем. Мы очень быстро добежали в тот раз до моря и вошли в воду, не раздеваясь, и я поняла, что такое блаженство.
Но сейчас я решила подняться на Лысую гору не в самый солнцепек, а рано утром, пока еще прохладно, и в подходящей для этого одежде.
У меня еще остался килограммчик лишнего веса, и я захотела от него окончательно избавиться. Я, конечно, предложила девочкам составить мне компанию, но они отнеслись к этой идее скептически. Захотел было отправиться со мной на гору йог Саша-тощий, но, узнав, что Ники не будет, тут же охладел к этой затее, и у него нашлись другие дела. Так что остался один Саша-толстый.
Не буду описывать подробности нашего похода. На мой взгляд, все прошло чудесно, на этот раз я не запуталась в кустарнике, не оцарапалась о колючки и почти не запыхалась — я явно пришла в свою лучшую форму. Но для Саши-толстого Лысая гора оказалась последней каплей: после нее он сломался. Он взбунтовался: категорически отказался и делать зарядку, и бегать трусцой; громогласно заявил, что физические упражнения наносят организму один только вред; даже почти охладел ко мне.
Не знаю, как его организм, но вот его костюм потерпел от наших спортивных занятий значительный урон. Ивановский находился на биостанции с самого начала сезона, с апреля, и здорово за это время поизносился. После моих тренировок его единственные плавки расползлись окончательно, и это было почти трагедией. Как известно, при советской власти плавки можно было купить где угодно, но только не в курортных городах.
Сколько экспедиций ни посылали за этой необходимейшей деталью туалета в Новороссийск, Геленджик, Анапу — плавок нигде не было, а если и были, то не его размера. Поэтому Саша-толстый выглядел весьма живописно: на голое тело он надевал то, что осталось от плавок, поверх них — почти столь же растерзанные шорты, а для надежности и сохранения общественных нравов он сверху еще повязывался свитером; в таком виде он и работал, и купался, и сидел за общим столом.
Саша-толстый был уникумом, о котором в Ашуко еще предстояло сложить легенды. Надо сказать, в качестве кавалера он был труднопереносим даже для такой решительной женщины, как я, но у него были другие достоинства. Он был в Ашуко уже третий сезон и надеялся, что его возьмут в институт на постоянную работу. Хоть он и числился лаборантом, но обычно ему поручали тяжелую физическую работу, не требовавшую излишних умственных усилий, — так боялись его глубоких аналитических способностей. Чуть ли не каждый день он выдавал по афоризму, которые становились составной частью ашукинской мифологии.
Так, ашукинцам особенно запомнился один вопрос, заданный им на лекции профессора Лапина. На биостанции был такой обычай — раз в неделю все сотрудники биостанции, в том числе сезонные рабочие, собирались на час, и кто-нибудь из ученых популярно рассказывал о своем предмете. В основном лекции, конечно, касались физиологии и поведения водных животных, но как-то раз и Вику попросили провести такой семинар — уж очень интересовала всех тема, которой она занималась: гипноз.
Ванда рассказывала о свойствах кожи дельфина, а профессор Лапин сел на свой конек: он говорил о загадках, которые поставили перед наукой дельфины, в том числе и об их необычном стайном поведении, о разнице между животными различных популяций одного и того же вида…
Обычно все с интересом слушали очередного оратора, и к концу лекции этот интерес только возрастал, все дремавшие пробуждались и с нетерпением ждали вопросов Ивановского. И на этот раз наши ожидания не были обмануты. С самым серьезным видом, как будто он был не лаборант, а по крайней мере доктор наук, Саша-толстый спросил:
— А чем отличается поведение поллюций, например крыс, от поллюций дельфинов?[7]
Все грохнули, и никто не ответил бедняге на его вопрос: профессор смеялся вместе со всеми.
В голове его все время бродили какие-то мысли, и он периодически выдавал их, но они были чересчур уж забродившие. Может, это оттого, «что сперма попадала ему в мозг, и там начиналось такое!..» — этот перл он выдал как-то за обедом, когда громогласно рассуждал о том, что воздержание более трех дней крайне вредно, потому что в этом случае… ну вы сами понимаете…
Увы, так как Сашу-толстого никто из девиц на биостанции никогда всерьез не принимал, то приходилось ему мириться с кашей в голове. Вот какой мне достался оригинальный поклонник.
Темп жизни на базе для меня все ускорялся. Погода наладилась, подготовка к эксперименту шла полным ходом, Ася выздоровела, и ее озорной характер нам доставлял немало хлопот — она то прекрасно работала, то отказывалась без всяких видимых причин с нами сотрудничать, как будто над нами издевалась. И наконец, каждый вечер меня тащили на какие-нибудь посиделки.
Девочки между тем уже не ходили по земле, а, казалось, витали в облаках. Они были такие влюбленные и счастливые, что мне становилось порой даже обидно: почему я ни в кого не влюбляюсь? Правда, подходящей кандидатуры я не видела.
Ника совершенно окрутила Славика, но и сама умудрилась влюбиться по уши. Они переживали сейчас романтический период, в глазах обоих появилось какое-то мечтательное выражение. Но если влюбленную Нику я уже имела случай наблюдать, то Славик, как мне казалось, впал в это состояние впервые — ну, может, не впервые, но это была уже отнюдь не юношеская влюбленность.
Он изменился, глаза его горели, это был уже не увлеченный чистой наукой школяр, для которого не существуют соблазны окружающего мира, — нет, это был искрящийся весельем и радостью жизни молодой человек, который все время находился в состоянии эйфории. Казалось, радость его переполняла, просто распирала, и он не мог не поделиться ею с друзьями. И хоть они с Никой и летали над землей, тем не менее в их взаимном увлечении не было ничего небесного, это была самая земная страсть — на мой проницательный взгляд, конечно. Внутренний голос говорил мне, что пока что они быстро проходят платоническую стадию.
Славик как-то сказал мне про Нику:
— Я встречал в своей жизни много красивых женщин. На моем пути попадалось немало умных женщин. Но женщина умная и красивая одновременно — это большая редкость!
Я наконец поняла, почему мне всегда так нравился Славик, которого я до сей поры по-настоящему не знала: он во всех людях видел прежде всего хорошее и соответственно к ним относился, и поэтому не было на биостанции ни одного человека, который сказал бы о нем хоть одно дурное слово.
И мое первоначальное мнение о нем оказалось неверным: его занимали не только биология и философия, просто у Ванды это было основной темой застольных бесед, и он принимал в них активное участие; с другими собеседниками он со знанием дела говорил совсем о другом — о том, что тем было интересно, — от живописи Чюрлёниса и кинематографа Эйзенштейна до основополагающих принципов приготовления компота из алычового варенья и медицинского спирта (впрочем, последнюю проблему Славик блестяще решал не только теоретически, но и практически). И притом в Славике, несмотря на его двадцать шесть лет и прекрасное понимание практической стороны жизни, которая его, правда, ничуть не занимала, чувствовалась какая-то неиспорченность. Так как ему было свойственно еще и тонкое чувство юмора, то это делало его просто незаменимым в любой компании — он никогда не пытался солировать и язвить, его остроумие всегда было добрым, с ним было просто очень приятно. Да, Нике, пожалуй, повезло.