бщества, которая распалась вскоре после того, как молодые снова соединились на нейтральной почве.
Да, немало юных и не очень сотрудников дельфинария нашли в Ашуко свою судьбу — хотя бы временную, но ведь и браки, заключенные после длительного знакомства, ухаживания и чуть ли не помолвки, распадаются ничуть не реже, чем самые скоропалительные союзы. Но я уже прошла тот период жизни, когда на каждого попавшегося на пути мужчину смотришь как на потенциального волшебного принца и не менее потенциального мужа — как будто это одно и то же! Нет, моя душа жаждала любви, тело — страстных прикосновений, а о будущем я предпочитала не задумываться.
Пусть от этого моего увлечения в Москве останутся одни воспоминания — но прекрасные воспоминания! Я даже не знала, женат ли Алекс, и не спрашивала его об этом, то есть не хотела спрашивать, потому что боялась ответа. Зачем? Не стоит портить себе настроение.
Но о любви мы с ним разговаривали. Я рассказала ему историю своего неудачного брака, но о докторе А-Киме не промолвила ни слова. Он слушал меня с вниманием и сочувствием, и я с удивлением поняла, что могу говорить о Сергее, как о постороннем, не испытывая душевной боли, и за это я тоже была благодарна Алексу.
Он мне, в свою очередь, поведал, что только один раз в жизни любил по-настоящему — давным-давно, когда ему было семнадцать лет. Как я поняла, он был влюблен в женщину, которая до сих пор осталась для него идеалом, и возможно, его чувства к ней до сих пор не остыли. Но меня это не волновало — я знала, что он не сравнивает меня с ней. Мы оба жили только в настоящем времени.
Ванда тоже ничего не смогла мне рассказать о нем такого, о чем бы я не знала или не догадывалась. Она познакомилась с Алексом совсем недавно, и у нее сложилось впечатление, что он — хороший парень. Впрочем, у моей тетушки все хорошие, такая уж у нее натура. Зато она деятельно взялась помогать мне. В тот же вечер, как я завела этот разговор, она пригласила меня с девочками в лице Ники (Вика задержалась на кухне) к себе на чай и позаботилась о том, чтобы Алекс тоже присутствовал.
Я всегда знала, что моя Ванда — прелесть, и еще раз убедилась в этом. Разговор зашел о давних временах, когда Ванда была еще молоденькой аспиранткой у старого знаменитого профессора, действительного члена множества зарубежных академий, которому в родной стране досталась доля зэка и весьма сомнительная посмертная слава — нет пророка в своем отечестве. Собственно говоря, разговор о нем завел Славик, пришедший вместе с Никой: его неуемную любознательность удовлетворить было просто невозможно, меня порою удивляло, как в его голове укладывается столько информации — и он при этом остается отнюдь не компьютером, а живым человеком.
Но надо знать мою тетушку — ее невозможно сбить с романтической стези. Она перевела разговор на то, как она вышла замуж:
— Надо сказать, Филипп Тимофеевич очень любил женщин. Не так, как, например, любит их Гера Котин, которому нужно только одно… Нет, он влюблялся в каждую — он был очень пылким мужчиной даже в старости, хотя, как говорила мне по секрету его жена Анна Александровна, в последние годы его увлечения были чисто платоническими, чего нельзя сказать о прежних его романах, которые доставляли его супруге немало огорчений.
К последним же его пассиям она относилась уже совершенно спокойно, зная, что такая влюбленность не имеет ничего общего с его чувствами к ней, просто без этих увлечений Филипп Тимофеевич, сохранивший, несмотря на лагеря и трагическую смерть сына, свою жизнерадостность, не был бы самим самой. Как в фойе многих институтов у нас стоят стенды с фотографиями передовиков производства, то бишь науки, так и у него в лаборатории на стене висел лист ватмана с наклеенными на него карточками — это были портреты его любимых женщин. Надо сказать, что на Урале, где я тогда жила со всей семьей, в том числе и с твоей мамой, Таня, и где велено было поселиться Филиппу Тимофеевичу, нравы были полиберальнее, чем в центре, и эти его вольности терпели. Когда я в первый раз пришла к нему в отдел, я была студенткой-дипломницей, и на меня никто, абсолютно никто из мужчин не обращал внимания. Я была такая незаметная и еще плохо одетая, как и все мы после войны. Зато Филипп Тимофеевич сразу меня разглядел и стал оказывать мне знаки внимания. О эта его старомодная галантность! Современные молодые люди не имеют о ней ни малейшего представления. — Тут она окинула нас выразительным взглядом.
Славик увлеченно ее слушал, держа за руку Нику, а Алекс то ли делал вид, что ему интересно, то ли действительно заинтересовался ее рассказом, во всяком случае, он не сводил с нее глаз, машинально поглаживая лохматую голову Тошки, — я сидела напротив него, и до меня он не мог дотянуться при всем желании.
— Так вот, — продолжала Ванда, — как только Филипп Тимофеевич обратил на меня свой благосклонный взгляд, то до всех молодых людей, составлявших его кружок, тут же дошло, что я не унылый синий чулок, а очень даже симпатичная девица. Никогда в своей жизни — ни до этого, ни после — я не оказывалась в роли дамы, за которой одновременно ухаживает столько мужчин! Среди этих подающих надежды ученых был и твой дядя, Татьяна. Мне было из кого выбирать — и я выбрала его.
Я уже слышала это семейное предание, но не была против того, чтобы выслушать его еще раз: Ванда — великолепная рассказчица. Щеки ее горели, морщинки вокруг глаз и рта разгладились, и можно было понять, как прелестна она была в юности. Ее дочь и сын на нее не похожи, но оба тоже красивы по-своему; я опять про себя вздохнула — ну почему не только обаяние, но и красота тоже досталась не моей ветви семьи?
Наверное, Славик подумал о том же, потому что именно он продолжил разговор.
— Я не верю, что вас когда-либо можно было не заметить, Ванда, — сказал он. — Вы и сейчас гораздо интереснее, чем многие молодые девушки — взять хотя бы тех же Любу или Лялю, в которых обаяния нет ни на грош.
Мне кажется, в наше время с годами женщины словно расцветают. — И он выразительно при этом посмотрел на Нику. Галантно, ничего не скажешь!
Ванда неожиданно покраснела — наверняка вспомнила о своем возлюбленном; для меня не было секретом, что она сейчас переживает очередной период бурной влюбленности. Героем ее романа был один латыш — уроженец крошечного острова в Балтийском море, где она регулярно проводила свой отпуск. Годы над ней не властны. Но мне захотелось ее подразнить:
— Ты прав, Славик. А вы знаете, что в Ванду влюбляются не только живые люди, но и призраки?
— Таня, как ты можешь! — возмутилась Ванда.
— Да-да, в том доме на Балтике, куда она уже который год приезжает в конце августа, живет привидение. Но оно не показывается никому, кроме Ванды, оно так ее любит, что по ночам ей является. Только одна Ванда его и видела, мои двоюродные брат и сестра такой чести не удостоились, они только слышали его стоны.
— Татьяна, это совсем несмешно! И нельзя говорить об этом так неуважительно. — Тут Ванда нервно оглянулась через плечо, как будто какой-то чересчур любознательный дух мог нас подслушать. — В той деревне, где наша семья отдыхает уже много лет, действительно живет привидение. Многие его встречали — и его видело бы еще больше народу, если бы наш домик не стоял на отшибе.
Существует легенда, что давным-давно, чуть ли не во времена тевтонских рыцарей, там жил какой-то немецкий помещик, который таинственным образом скончался. Его вдова, не проносив траура и месяц, сошлась с местным мельником…
Но что случилось дальше с легкомысленной вдовой и мельником, нам узнать в тот день не было суждено. Внезапно откуда-то сверху, с противоположной от берега стороны, раздался дикий стон, как будто там действительно пряталось привидение. Трудно описать этот тягостный звук, но одно о нем можно было сказать точно: сейчас он раздался в наиболее подходящую минуту. Самая быстрая реакция оказалась у наших ребят: пока мы с Никой соображали что к чему, а Ванда, испуганно замолкнув, пыталась дрожавшими руками поставить на стол чашку, не пролив чая, Славик и Алекс уже выскочили из домика.
Было совершенно темно — не только потому, что было уже поздно, но и потому, что к вечеру усилился ветер и нагнал тучи, так что звезды сквозь них не просвечивали. Кажется, снова разгуливался норд-ост, во всяком случае, ветер завывал в ветвях огромного бокаута, стоявшего над домиком Ванды; впрочем, во мраке самого дерева не было видно, угадывался лишь его силуэт.
— Никого нет, наверное, это сони подрались. Как раз самое время им выходить на кормежку, — сказал Славик.
— У меня такое впечатление, что нас кто-то подслушивал и в подходящий момент подал голос, — заметила Ника.
— Да, какое-то опереточное это привидение, прямо как из Кентервильского замка[8], так оно красочно стонет, — согласилась с ней я.
В дверном проеме стояла Ванда, рядом с хозяйкой слегка подвывал Тошка — ей под настроение. Даже в желтоватом кругу света, который отбрасывал фонарь над ее крыльцом, видно было, как моя тетка побледнела. Чувствовалось, что она не разделяет нашего веселья.
Пора было отправляться по домам, и мы попрощались с ней. Вид у нее был такой расстроенный, что я, против своего обыкновения, нагнулась и клюнула ее в щеку. Она, воспользовавшись этим, жарко прошептала мне в ухо:
— Таня, не думаешь ли ты, что дух Сережи… Вот и Тошка воет…
Я разозлилась и резко ее оборвала:
— О чем ты думаешь? Какая ерунда тебе приходит в голову, мы все-таки живем в двадцатом веке!
Когда мы с Алексом в кромешной тьме, ведомые тонким лучиком фонарика, пробирались к себе в пятихатки, у меня в голове вертелась непрошеная мысль: значит, окружающие воспринимают меня как женщину, которая завела себе любовника, не успев похоронить мужа!
Мне даже не хотелось на прощание целоваться с Алексом; впрочем, после того как его губы коснулись моих, я обо всем позабыла, и расставались мы с ним минут пятнадцать, не меньше. Напоследок он подарил мне только что пойманного светлячка: он запутал его в моих волосах как блестящую заколку.