Нет, если что-то у нас с Алексом и изменилось после того, как мы стали любовниками, то разве что мы стали относиться друг к другу как-то нежнее. Мне трудно назвать то, что мы испытывали, любовью, потому что настоящую любовь невозможно ограничить временными рамками, для нас же не существовало прошлого, очевидно, не было и будущего. У каждого из нас были свои отдельные жизни, и пересекались они только в Ашуко. Я очень сильно подозревала, что в Москве у него семья, но не хотела об этом даже думать.
Теперь мы все трое: Вика, Ника и я — находились в одном и том же состоянии; мы летали, мы парили в облаках (я, правда, описала бы свои ощущения по-другому: я плыла по бесконечному разноцветному океану, покачиваясь на волнах блаженства) и не желали думать о том, что будет после Ашуко. Правда, Ника была в самом выигрышном положении: со Славиком я была знакома давно и знала, что у него не было не только жены, но и возлюбленной, ни одна девушка до Ники не могла пробить ледяную броню этого снежного принца. Зато когда его сердце оттаяло, он оказался таким очаровательным возлюбленным, что таяла уже Ника. Впрочем, головы она не теряла — слишком через многое она уже прошла в этой жизни, и слишком большой у нее был выбор — не только как у красавицы, но еще и как у обаятельной красавицы, что вовсе не одно и то же.
— Если даже наш роман кончится в августе, все равно это прекраснейшие мгновения моей жизни, — говорила Ника. — А Славик… Он такой искренний и чистый… И к тому же, — тут глаза ее лукаво сверкнули, — очень быстро учится.
Впрочем, Нику мы видели нечасто. Они со Славиком обладали потрясающей способностью исчезать, как только у нее и у него выпадало одновременно несколько свободных минут. Неудивительно поэтому, что бедный Саша Алешкин чах на глазах.
С Викой было сложнее. Возможно, она была влюблена сильнее всех нас, потому что ее отношения с Димой складывались далеко не так безоблачно. Дима всегда был душой общества, он искрился остроумием, от одной его улыбки наивная Люба готова была упасть в обморок; он хорошо знал себе цену. Мне казалось, что ему доставляло жестокое удовольствие разыгрывать из себя нежно влюбленного — чтобы тут же, чуть ли не на Викиных глазах, начинать ухаживать за другими, даже за бесцветной Лялей; даже в его пикировках со мной иногда проскальзывало нечто, что казалось мне унизительным для Вики. Вика была все время как в лихорадке, то счастье в лице Димы ей улыбалось, то она опускалась, больно ушибаясь, на грешную землю.
И все равно, несмотря на все, ей было хорошо — она жила, жила бурно, а не просто существовала.
Впрочем, как я ни радовалась за своих подруг, но все мои мысли и чувства в это время занимал Алекс. Тем более что и работали мы вместе. С каждым днем, с каждым часом Великий день Эксперимента приближался, и дел у нас становилось все больше и больше. Впрочем, как всегда, когда я на подъеме, все горело у меня в руках — и при этом я совсем не уставала. Я почти не ела — не хотелось, спала два-три часа в сутки — и была свеженькой как огурчик. Как и ожидалось, все чаще и чаще нам приходилось работать в темное время суток. Аппаратура была почти полностью готова, и мы уже приступили к ночным съемкам.
Дельфины, как известно, никогда не спят, то есть они спят попеременно — то одним полушарием, то другим. Кстати, это открыли наши ученые, и здесь же, в Ашуко, под руководством Рахманова и Лапина[9].
Ванда говорила мне, что Тахир — не только великий организатор, но и чуть ли не гениальный ученый. Я охотно этому верю, потому что видела своими глазами, как он, прилетев на сутки в Ашуко и пятнадцать минут просидев в Пентагоне, тут же полностью вошел в курс Славиковых опытов с чайками и мгновенно предложил ему использовать один прием, позволивший избавиться от технических помех, с которыми Славик бился целую неделю.
И сам Тахир, и все его ребята, изучавшие сон, научились не спать целыми сутками, — они отдыхали урывками (мне порой казалось, что они умеют спать на ходу, во время еды и даже разговаривая).
Так вот, у меня было такое чувство, что я сама заразилась этой способностью от нашей Аськи — я тоже могла не спать практически всю ночь, работая и развлекаясь, и при этом днем в сон меня тоже не клонило, хотя для него и можно было выкроить время.
В один из таких утренних естественных перерывов, когда вся наша группа во главе с Вандой отдыхала после ночной работы, мы с Алексом и отправились на Дельфинье озеро. Алекс был расстроен: кто-то засветил пленки, заснятые накануне во время пробных съемок.
— Хотел бы я найти того, кто развернул пакет! Только идиот мог подумать, что в нем было что-то съедобное! — возмущался он.
— А какой идиот положил эти пленки в кухонный холодильник? — поинтересовалась я.
Алекс сначала надулся, обидевшись, но через мгновение решил, что обижаться не на что, и предпочел рассмеяться.
— У меня не было ключей от лаборатории, и где бы я нашел их в пять часов утра? — ответил он.
Естественно, поиски злоумышленника ничего не дали: никто не хотел признаться в содеянном и подвергнуться праведному гневу всех членов нашей группы. Я подозревала, что это был кто-то из студентов: эти молодые люди ходили вечно голодные. Я успокоила Алекса, уверив его, что потеря не столь велика. В конце концов, так все время бывает во время биологических опытов — если с аппаратурой все о’кей, то животное не желает работать; если животное в прекрасном настроении и готово к сотрудничеству, то что-нибудь ломается; если же, наконец, и экспериментаторы, и объект исследования, и техника находятся в идеальной форме, то обязательно случается что-нибудь еще. Например, отключают электричество. Это, так сказать, издержки нашего производства.
Так, кстати, произошло и в этот день. Внезапно исчез свет; наверное, где-нибудь в ущелье ветер ночью порвал провода. Многие на базе поэтому с утра маялись без дела. Так что мы отправились в путь с абсолютно чистой совестью.
Мы пошли верхней дорогой. Погода была великолепная, если так можно назвать погоду в день, когда столбик термометра в тени доходит до 35 градусов по Цельсию. Но я — растение теплолюбивое и всегда предпочитаю жару холоду. Тем более нельзя сказать, что мы куда-то спешили, просто гуляли, взявшись за руки.
Обогнув погранзаставу, мы не сразу стали подниматься в гору.
Сначала я повела Алекса к тому месту на берегу возле самой границы пляжа, где археологи из Анапы открыли сарматское захоронение. Я присутствовала при вскрытии могилы, и особенно меня поразил тогда найденный там удлиненный череп, деформированный при жизни согласно традициям древнего племени. Одно дело — читать об этом, а другое — видеть своими глазами. Впрочем, Алексу, недоуменно разглядывавшему неглубокую пустую яму, пришлось смотреть на это моими глазами, но выбора у него не было.
От раскопанного погребения мы свернули в Лобачеву щель — узкое ущелье между горами — и пошли вдоль высохшего русла ручья. Весной, когда снег в горах таял, этот ручеек превращался в бурную речку. Даже сейчас, в июле, здесь было не так сухо, как на более высоких местах. Впрочем, этот год вообще выдался дождливым, и поэтому растительность повсюду зеленела особенно буйно. Склоны гор слева и справа от нас поросли лесом, но это был совсем не тот лес, к которому мы привыкли у себя в средней полосе. Общее у них разве то, что и здесь и там встречаются съедобные грибы, особенно после хорошего дождя, и они очень похожи. Но деревья, кустарники, лесная подстилка — все здесь другое, ведь Ашуко находится в полосе сухих субтропиков. И еще — запах; запах у местного леса совершенно особенный, какой-то душный, как у экзотических духов, голова от него идет кругом — может быть, из-за того, что здесь множество растений цветет одновременно.
И еще здесь никогда не бывает тихо — цикады, не прерываясь ни на секунду, дают свой бесконечный концерт. Такого огромного количества насекомых тоже никогда не встретишь где-нибудь в Подмосковье. Над нами сновало туда-сюда множество стрекоз; среди них были большие, похожие на столь привычные нам коромысла, и более мелкие, изящные стрекозки с телом, как бы покрашенным голубым и зеленым металликом; непонятно, откуда они брались в такую сушь. То и дело слышался низкий монотонный гул — это, как тяжело груженные пузатые самолетики, передвигались по воздуху какие-то крупные блестящие жуки, названия их я не знала; они отличались очень плохой маневренностью и не раз с трудом избегали столкновения с нами — впрочем, иногда и не избегали. Цикады же казались мне дурнее всех: они могли летать только по прямой и, как назло, выбирали такой маршрут, чтобы врезаться точно в идущего человека, после чего падали на землю кверху брюшком и тупо валялись на спине, беспомощно шевеля лапками до тех пор, пока Алекс из милосердия не переворачивал их обратно. Бабочки больше всего бросались в глаза там, где довольно большие их стайки сидели прямо на дороге, в колее; что их там привлекало — Бог знает.
Мы шли по узкой дорожке, над которой склонялись ветви клекачек[10] и похожего на акацию пузырника, обвитые тонкими плетями клематиса с невзрачными белыми цветами. Кое-где прямо поперек тропинки особо изобретательный паук вешал свою ловчую сеть, и мы в нее попадались, как какие-то громадные мухи. Увы, мы не могли пройти, не повредив паутины, и за нашей спиной сердитый паучок принимался за ее починку; мне казалось, что я слышу, как он ругает нас на чем свет стоит. В одном месте, где лианы обвили деревья особенно густо и их ветки трудно было различить под чужими цветами, собранными в пышные соцветия, Алекс вдруг расчихался. Я рассмеялась:
— Недаром этот вьюнок называется по-русски ломонос!
Алыча уже поспела, но она годилась только для компота или Славикова фирменного напитка, и за ней было слишком высоко лезть. Сезон черешни — а здесь было немало диких черешен — уже закончился. Зато ежевика сама просилась в рот; вдоль пересохшего ручья тянулись сплошные ее заросли, и это надолго задержало наше продвижение. Тем более что я каким-то образом умудрилась попасться в плен к одному особо вредному кусту. Я настолько в нем запуталась, что в конце концов уже не могла пошевелиться, не рискуя оцарапаться до крови.