Волнения не ощущалось; на поверхности воды, казалось, не было ни морщинки, ни рябинки, но, по правде говоря, только до тех пор, пока мы не были готовы к эксперименту. К тому же моменту, как аппаратура и мы сами были в полной готовности, либо появлялись легкие волны, либо Ася, насытившись или из вредности, отказывалась плыть по прямой.
Тем не менее, несмотря на все накладки, нам удалось произвести несколько удачных съемок, и сезон в любом случае уже не был потерян.
Мы прекращали работу задолго до настоящего рассвета, как только небо светлело. Можно было идти и проспать остаток ночи, но у меня появилось столько неуемной энергии, что хотелось еще хоть полчасика побродить по лагерю, таская за собой сонного Алекса. То и дело протирая глаза и закрывая рот рукой, он уверял меня, что ему действительно интересно прогуливаться со мной по сонному царству и он ни капельки не устал.
Мне всегда казалось, что в ночной тиши, когда ничто и никто не мешает и не отвлекает, интереснее всего общаться с животными. Поэтому в ночных шатаниях у меня был четкий маршрут. Первым делом мы навещали афалин.
Казалось, мне достаточно было бы постоянной компании Аси, но я все равно каждый день старалась обойти и остальных дельфинов. Первым делом мы наносили визит Фифе. Полюбезничав с ней, мы шли на бак, откуда уже убрали гренландского тюленя, чтобы пообщаться с Тишкой. Старый Тоник не любил людей, не подходил к ним по доброй воле и не участвовал в наших играх, затем к ним подселили еще одного постояльца, молоденького дельфина, которого назвали Мишуней. Мишуня сначала был диковат, но когда он увидел, какой кайф испытывает Тишка при поглаживании, ему стало очень завидно.
Обычно, когда Тишка видел меня на краю бака, он мчался ко мне на всех парах, возле борта разворачивался и проходил мимо меня боком, так, чтобы я его прочесала с головы до пят, то есть от кончика рыла до хвоста. Я не обольщаюсь, дельфины обожают меня не из-за моих высоких душевных качеств, а потому, что у меня длинные ногти, о которые хорошо чесаться (имею я право хоть на месяц в году отрастить ногти!). Именно так — в данном случае не я чесала Тишку, а он об меня чесался. Напрасно Алекс призывно хлопал ладонью о воду, напрасно звал его «Тиша, Тишенька» — к нему дельфин подходил только изредка, и то, наверное, чтобы его не обидеть.
Так вот, когда обезьяна Мишуня понял, что я вношу в Тишину жизнь что-то особо приятное, он начал подходить ко мне чесаться в очередь с ним — сначала робко, а потом все смелее. Но тогда уже это не понравилось Тишке, и он стал энергично отталкивать от меня конкурента так, что мы с Алексом покатывались от смеха. Казалось, Мишуне оставалось довольствоваться неискусным почесыванием Алекса, но дельфины недаром считаются умнейшими животными! И он придумал выход. Однажды, когда Тиша в блаженстве нежился у бортика, подставив мне брюшко, Мишуня с разбегу наскочил на него сверху и, притопив товарища, занял его место.
Нет, от них просто невозможно было оторваться, но приходилось.
Через некоторое время ошалевшие от почесываний и поглаживаний дельфины приходили в экстаз (Алекс называл это состояние другим термином) и носились в диком хороводе по кругу, все чаще и чаще мелькая у бортика; все бы ничего, если бы не одно «но» — разыгравшись, они начинали ходить чуть ли не на голове (во всяком случае, на хвосте) и безбожно плескались, так что, зазевавшись, можно было промокнуть с головы до пят. Провести полночи в море, хотя бы и в костюме для подводного плавания, а потом, только переодевшись в сухое, снова оказаться в мокрой одежде — нет, спасибо, я предпочитаю другие удовольствия. И мы прощались и шли дальше.
Следующая наша остановка была у небольшого недостроенного бассейна, где содержались азовки — мелкие черноморские дельфины. Они редко попадают в неволю, потому что обладают тонкой нервной организацией, не выдерживают стрессов, и их очень трудно сохранить живыми при отлове. Эта парочка — мамаша с грудным детенышем — каким-то чудом выжила, и в дельфинарии на них чуть ли не молились. Как и многие другие пугливые животные, они не желали принимать пищу в неволе; с афалинами такой проблемы никогда не возникало. Кормление азовок превращалось в целое зрелище.
Обычно морским млекопитающим, отказывающимся от рыбы, впрыскивают через зонд рыбный фарш. Это — муторное занятие, и к тому же через некоторое время привыкшие к искусственному кормлению звери вообще отучаются есть нормальным образом.
Поэтому к этому способу прибегают в самом крайнем случае. Наших же азовок соблазняли самой вкусной, только что специально для них пойманной в море рыбкой.
— Ну милая, ну попробуй, — уговаривал азовку-мамашу Володя Ромашов, держа ее буквально на руках (вместе со Славиком). — Ну посмотри, какой вкусный окунек! Если ты его не съешь… — Тут он задумался, пытаясь догадаться, что же на нее должно произвести самое сильное впечатление, и произнес вслух страшную угрозу: — Если ты его не съешь, то я сам его скушаю!
Вопреки нашим худшим ожиданиям, через несколько дней взрослая азовка стала кормиться самостоятельно, а глядя на мать, и детеныш тоже стал брать рыбку. Он все еще питался материнским молоком, но, видно, ему уже пора было постепенно переходить на твердую пищу. Во всяком случае, я наблюдала, как мама одним изящным движением туловища стряхивала его с груди, — он сосал прямо на ходу, мамаша ради него не замедляла своего движения, малыш как бы повисал у нее на соске, не переставая взмахивать плавничками и хвостиком.
От азовок, перебросившись парой слов с тем, кто дежурил возле них ночью (за ними велось круглосуточное наблюдение), мы переходили к последнему пункту нашей программы — морской выдре Анютке.
Впрочем, эта каланиха была для меня не просто зверем, это был мой талисман — я поняла, что день сложится для меня успешно, если я с утра с ней поздороваюсь, и ночь тоже будет удачной — во всех отношениях, — если я пожелаю ей доброго вечера.
Впрочем, ночь — это единственное время, когда Анютку можно было застать в относительной бездеятельности — она спала на спинке, слегка покачиваясь на поверхности воды, как поплавок, и сложив передние лапки на груди. Все остальное время она ела или готовилась к тому, чтобы есть. Вот и ночью, если мы с Алексом чуть повышали голос, она тут же просыпалась и мчалась к нам с самым уморительным видом: сонная, но тем не менее готовая немедленно поглотить наше подношение, если бы мы его принесли. Я обычно не выдерживала ее укоризненного взгляда и совала ей горстку мидий, украденную из висевших под причалом сеток.
Если подойти к ее бассейну рано утром, то можно было застать замечательную картину: Анютка делала зарядку, заключавшуюся в том, что, плавая как обычно на спине, она быстро-быстро кругами носилась по бассейну. Заметив людей у сетки, она впадала в панику: как же так, ей уже принесли завтрак, а она еще не почистила зубы! И тут начиналось самое потешное: зверек принимался за утренний туалет. Я никогда не видела других животных — кроме людей, разумеется, — которые бы по утрам чистили зубы.
К тому же далеко не все представители вида Homo sapiens занимаются этим добровольно. А вот Анютка делала это необыкновенно тщательно, все так же лежа на воде на спинке, и передние ее лапки так и мелькали, как две большие и мягкие зубные щетки. По утрам аппетит у нее был поистине зверский, тем не менее она никогда не сокращала время, отведенное в ее распорядке дня на гигиенические процедуры. Только убедившись, что привела себя в полный порядок, каланиха приплывала в угол, где ее обычно кормили, наполовину высовывалась из воды и протягивала к нам лапки.
А передние лапки у нее были замечательные. В отличие от задних конечностей, которые превратились в мощные ласты наподобие тюленьих, они были похожи на детские ручки — мягкие и трогательные, с бархатистыми на ощупь ладошками. Каланиха и действовала ими, как крошечными ручками, — ими она брала у нас мидии и подносила их ко рту. Разгрызала она раковины с громким хрустом, тут же их выплевывала, а их содержимое мгновенно исчезало в ее рту. Жадна она была неимоверно. Взяв из чьих-либо рук ракушку, она обычно не сразу принималась за еду, а запихивала ее себе под мышку, надеясь заполучить еще. И обычно ей давали — было необыкновенно забавно наблюдать, как она рассовывает, распихивает добычу по подмышкам.
Только убедившись, что на этот раз ей ничего больше не обломится, она укладывалась на спинку и начинала расправляться с моллюсками, не спуская глаз со стоящего рядом с вольером человека. Людей она совсем не боялась, нет, она воспринимала их как источник дармовой кормежки.
Как-то раз мне показалось, что Анютка на грани нервного срыва. Я собиралась с утра спокойно ее покормить, как вдруг меня попросили поторопиться — в соседнем бассейне, где жила котиха, начинался опыт, и посторонних попросили удалиться. Тогда я начала бросать ей мидии пригоршнями, и что тут с ней стало! Судорожными движениями она начала складывать золотой дождь падавших с неба припасов к себе в закрома, придерживая их лапками. Увы, моллюсков было слишком много, и они вываливались из карманов на дно бассейна; за ними приходилось нырять, в это время у нее из подмышек выпадали другие, а сверху, из воздуха, на нее сыпались еще и еще… Морская выдра просто обезумела, пытаясь сохранить это неведомо откуда на нее свалившееся богатство. Вода в бассейне пошла водоворотами, и следя за ее лихорадочными действиями, я даже ее пожалела: бедняга никак не могла сообразить, что все, что остается на дне, ее и только ее, и никто не собирается этого у нее отнимать.
Анютка обожала крабов. Вечером, пройдясь в темноте вдоль пляжа с фонариком, можно было быстро набрать их целое ведро.
Каланиха, завидев любимое лакомство, казалось, готова была выпрыгнуть из своей мягкой бархатной шкурки. Крабов она тоже запихивала к себе под мышки; пока она хрумкала одного, другие вылезали из ее карманов и расползались по ее выпуклому брюшку; тогда она одним движением задней ноги, то бишь ласта, запихивала их на место — это было просто уморительно.