Цемесская бухта действительно находилась от нас недалеко — в каких-нибудь километрах тридцати.
Из-за разыгравшихся волн нам пришлось в спешном порядке эвакуировать с каракатицы Асю. Ни на «мыльнице», ни на гребной лодке мы не смогли добраться до дельфина, и если бы шторм продлился несколько дней, то возникли бы серьезные трудности с его кормлением. Но больше всего мы боялись того, что мощные волны разорвут сеть каракатицы — или особо высокие валы подхватят Асю и перенесут ее через верхний барьер, выплеснут ее в открытое море.
Для этой спасательной операции спустили катер — старый, более тяжелый, потому что новый, с плоским дном и реактивным принципом движения, при таком волнении был абсолютно бесполезен.
Это был трюк на грани фантастики — просто подплыть при таком шторме к каракатице, но описать я его не могу: он не удался. В конце концов я, надев на себя планшетку с рыбой, проплыла по коридору, открыла дверцу каракатицы и выманила Асю сначала в коридор, а потом подвела ее и к самому берегу. Ася охотно следовала за мной; вообще мне казалось, что она воспылала ко мне особой нежностью — после того как спасла мне жизнь. Я где-то читала, что тот, кто спасает, всегда проникается к потенциальной жертве более глубокими чувствами, чем спасенный к своему спасителю. Возможно, это верно не только для людей. Ну а возле берега мужчины под чутким руководством Володи Ромашова без особого труда подвели под афалину носилки и перенесли ее в центральный бассейн, к Фифе. Надо сказать, что чуткое руководство — это не красное словцо; Володя действительно не просто умело, но и как-то по-особенному ласково обращался с дельфинами — и, ей-богу, они это ценили!
Мы думали-гадали, как нам при таком волнении разбирать то, что осталось от аппаратуры, но — опоздали. Волны постарались за нас, и почти все, что было закреплено стационарно, они оторвали и разметали; на берегу возле коридора Витя подобрал штатив от камеры — самое ценное из того, что мы не успели снять.
Со многим другим нам пришлось проститься, но мы не жалели: сезон прошел успешно. Ванду и ее сотрудников в Москве ждали долгие кропотливые занятия — зимой биологи расшифровывают, обсчитывают и осмысливают результаты летних экспериментов. Увы, чтобы в этой науке сделать какое-нибудь стоящее открытие, нужно обладать в первую очередь не талантом (хотя это никогда не помешает), не блестящим интеллектом и эрудицией, а адским терпением и способностью выполнять самую нудную и кропотливую работу — и находить в этом кайф.
Да, очень скоро все закончится… Алекс пропадал в фотолаборатории, Витя сидел в ангаре и приводил в порядок технику, а я была у Ванды на подхвате. С Витюшей у нас отношения до сих пор были натянутые, хотя я понимала, что в происшествии с аквалангом он не виноват ни сном ни духом. Ну никак я не могла ему простить его похождения — если у тебя больное сердце, то не пей и не гуляй! Впрочем, я судила со своей колокольни…
По правде сказать, Витя и его здоровье меня волновали мало. Я все время думала о другом — о том, что через три дня мы с Алексом расстанемся — он уезжает в Москву, а через неделю закончится и мой отпуск… Да, все хорошее слишком быстро кончается.
Я полностью пришла в себя, к тому же получила небольшую передышку. На озере представления отменили из-за штормовой погоды; на биостанцию пришел в гости Коля Антонов и рассказал, что один из тренеров и Лиза, отправившиеся в Новороссийск после первого утреннего представления, там и застряли — с тех пор катера не ходили.
Это значило, что девушки с прозрачными глазами, по крайней мере, сегодня мне можно было не опасаться. С другой стороны, в ответ на мои осторожные вопросы о Лизе Коля подтвердил то, о чем я догадывалась: к ней на озере все так привыкли, что перестали ее замечать. Коля сообщил только, что уже несколько дней она отказывается готовить для тренеров завтрак, чем они все очень недовольны. Естественно, никто не обратил внимания на то, где она находилась до отплытия катера. В любом случае сейчас меня и последнюю Сережину возлюбленную разделяло километров сорок.
Алеши-Нарцисса тоже не было на территории лагеря: он вместе еще с двумя рабочими уехал на «газике» в Геленджик, где они должны были нагрузить машину пиломатериалами. С ними поехала и Вика, встревоженная новостями из дома, она во что бы то ни стало хотела еще раз поговорить с мамой, и Ника отпустила ее, без звука согласившись снова дежурить на кухне. До Геленджика путь неблизкий, особенно на Кузьмиче, и их не ожидали до наступления темноты. Так что Нарцисса я тоже могла не опасаться.
Именно поэтому я расслабилась и потеряла бдительность. После ужина наша маленькая группа собралась в ангаре; под руководством Ванды мы упаковывали оборудование, стараясь ничего не перепутать.
Когда мы с Витей пытались затолкнуть в ящик какую-то особо неудобную железяку — мне показалось, что она по размерам раза в два больше, чем предназначенная для нее тара, — я зацепилась за ее острый край и порвала на себе рубашку сверху донизу (стало прохладнее, и я была в джинсах и синей мужской рубашке с длинными рукавами).
Господи, никогда в жизни мне не приходилось столько шить, вернее, зашивать, как в это лето! Все, что могло у меня порваться, порвалось, начиная от моего древнего костюма «Калипсо» (Витя попытался наклеить на него заплатки из старой камеры, но я понимала, что его уже не спасти) до моего единственного нарядного платья, юбок и сарафана, не говоря уже о купальниках. Одну юбку я уже выбросила; если дело так пойдет и дальше, придется мне ехать в Москву голой! Кошмар!
Я побежала к себе в пятихатки, придерживая у груди рубашку — под ней на мне ничего не было. Ванда хотела было пойти со мной, но я ее отговорила, заявив, что вряд ли мне грозит опасность посреди лагеря при ярком свете дня — дождя мы так и не дождались, и хотя над головой у нас и зависли темные тучи, тем не менее склонившееся над морем солнце вдруг ослепило нас последними лучами.
Так что меня провожал один только Тошка, который честно выполнял свои обязанности охранника, другой вопрос — какой от него будет толк, если дойдет до дела?
Моя жестянка со швейными принадлежностями находилась обычно на тумбочке, убирать ее не было никакого смысла — так часто приходилось мне брать в руки иголку с ниткой. Но сейчас ее там не было, и тут я вспомнила, что утром ее у меня брала Люба. Конечно, это вполне в ее духе — взять вещь и не отдать! Накинув майку и ругая про себя неряху Любу последними словами, я пошла в самую дальнюю пятихатку, в которой генеральская дочка жила вместе с Лялей.
Вход в их домик прятался в полумраке — дневной свет с трудом пробивался сквозь крышу из ветвей и листьев айленда. Внутри все было разбросано в диком беспорядке; я сама не Бог знает какая аккуратистка, но то, что я увидела, вызвало во мне отвращение — не могут девушки, женщины, вообще существа женского рода жить в такой обстановке! Пахло затхлостью, а может быть, и просто грязью. Впрочем, это, наверное, Любиных рук дело, подумала я и пожалела ее соседку — все знали, что Эмилия просто не нахвалится на свою лаборантку, которая точно и четко работала с микропрепаратами.
Но где же моя жестяная шкатулка без крышки, украденной Сорокой? На столе-тумбочке ее не было — там валялись смятые купальные трусы и лифчики.
Может быть, в углу, на деревянном кухонном ящике, где стояли закопченный чайник и стеклянная банка с чаем? Протискиваясь в дальний угол, я опрокинула по дороге полураскрытый чемодан, стоявший на одной из кроватей; из него посыпались вещи, и на пол упало что-то блестящее. Я наклонилась, чтобы поднять этот предмет, и, выпрямившись, застыла как вкопанная: на моей ладони лежал маникюрный набор с миниатюрным водолазным ножичком на брелке — подарок Сергея! Так, значит, зря я грешила на Славикову Сороку — вор оказался хоть и на двух ногах, но бескрылым. Впрочем, почему вор? Просто одна из девушек взяла мой маникюрный набор без спроса, а потом забыла отдать…
В хатке было сумрачно, но вдруг стало совсем темно: кто-то загородил вход. Я обернулась: на пороге стояла Ляля. Лучи солнца, падавшие уже почти параллельно земле, особым образом высветили ее лицо, тени придавали ее мелким чертам какую-то значительность.
— Привет, Ляля! — сказала я. — А я вот пришла к вам за своими нитками-иголками и обнаружила кое-что другое, тоже принадлежащее мне…
Ляля не отвечала; выражение ее лица показалось мне каким-то странным не только из-за теней, но и потому, что мышцы его были абсолютно неподвижны, а глаза, наоборот, слишком быстро ощупывали меня и при этом блестели.
Я почувствовала себя неуютно, но еще хуже мне стало, когда она резким движением подняла руку, и в ее кулаке оказался нож с инкрустированной перламутром ручкой. Этот нож был мне хорошо знаком — он принадлежал Сергею; мой бывший муж сделал его собственноручно, как и его точную мини-копию, которую я сжимала в ладони.
Когда она занесла руку с ножом для удара, до меня наконец дошло, кто передо мной. Я сделала шаг назад, споткнулась о валявшееся на полу барахло и чуть не упала. Это меня если и не спасло, то здорово мне помогло: она промахнулась, и я, схватившись одной рукой за раму кровати и удержав себя в вертикальном положении, другой перехватила ее руку. Ляля была намного миниатюрнее меня, и вид у нее был отнюдь не спортивный, но долго сдерживать ее я не смогла — она вырвалась если с нечеловеческой, то, во всяком случае, с неженской силой.
Все это происходило очень быстро, гораздо быстрее, чем я об этом рассказываю; мысли в моей голове бежали еще быстрее: она сумасшедшая, и мне с ней не справиться, если никто не придет мне на помощь!
— На помощь! — воззвала я. — Тошка, ко мне!
Я не рассчитывала, что на мой призыв кто-то откликнется, кроме лабрадора моей тетушки: почти все обитатели пятихаток, несмотря на поздний час, были заняты делом на территории лагеря, и вряд ли кто-нибудь мог услышать мой отчаянный вопль.
Тем не менее, прежде чем Ляля успела нанести еще один удар, снаружи послышались торопливые шаги и женский крик.