стакан махом. Мне показалось, что теперь, когда дочери нет, отец испытал даже какое-то облегчение; все эти годы он жил в диком напряжении, в постоянном ожидании чего-то страшного. Он производит впечатление глубокого старика, а ему ведь только пятьдесят три года — я случайно видела его паспорт…
Так и вышло, что Ляля числилась теперь в архивах милиции не самоубийцей, покончившей с собой после того, как открылись ее преступления (это повело бы за собой бесконечные расследования), не случайно утонувшей в море сотрудницей биостанции, за что сняли бы голову с Тахира вкупе с Максимом, а просто без вести пропавшей — где-то между поселком Ашуко и столицей нашей родины.
Проще говоря, дело замяли. Тело ее так и не нашли.
Мою тетушку все это потрясло до глубины души; впрочем, это не заставило ее изменить свои убеждения.
— Я считала, что тебя преследует дух Сергея, но я ошибалась, — сказала она мне как-то. — Сергей был человек не плохой — просто слабый. То, что ходило за тобой по пятам, было злом. По моему мнению, Ляля — это воплощенное зло; если она и не ведала, что творит, то это свидетельствует лишь о том, что ею управляли какие-то потусторонние силы, силы зла.
Я подумала и частично с ней согласилась:
— Ты знаешь, Ванда, я постоянно ощущала себя как-то неуютно в ее присутствии, только не понимала, почему, и приписывала это дурному влиянию чего-то или кого-то иного. Например, Любы… Со мной так было, когда я, например, в большой компании вынимала рыбу из сетей в день освящения бассейнов… Теперь я понимаю, что чувствовала на себе недобрый взгляд Ляли. Или в Абрау, когда мне казалось, что меня кто-то преследует: я-то считала, что это Лиза или, в крайнем случае, Нарцисс, но теперь я убеждена, что это именно она тогда за мной шла — может, искала случай со мной расправиться.
У нее действительно был очень злой взгляд, даже Эмилия теперь это признает. Впрочем, задним числом все мы умные.
Но больше разговоров об этом мы не вели; я постаралась забыть, хотя бы до конца отпуска, о сумасшедшей злодейке так же, как я не желала думать о страшной смерти Сергея. Эти последние дни я хотела занимать и голову, и руки, и тело только приятными мыслями и делами. И мне это почти удалось, по крайней мере до тех пор, пока не уехал Алекс.
Проводив его (с ним вместе отбыли в Москву моя тетушка и ее аристократический пес), я до своего собственного отъезда вела почти растительный образ жизни. Я спала по многу часов в сутки, отсыпаясь за все предыдущие дни и ночи; долгими днями я валялась на пляже, как какая-нибудь завзятая курортница. С Викой и Никой, которые наконец-то были свободны — им на смену приехали новые стряпухи, — мы уходили к Ласточкину обрыву и там загорали и купались в чем мать родила, не заботясь о нравственности рядового и младшего командного состава нашей доблестной погранзаставы. На южном солнце от Викиной простуды не осталось и следа.
Как ни странно, когда все опасности и угрозы остались позади, жизнь стала казаться мне какой-то постной и безвкусной. Иногда в это растительное существование вкрапливались проблески чего-то если не более высокого, то, по крайней мере, более интересного.
Так, однажды я чуть не совершила своего рода подвиг — в не самое радостное для сотрудников биостанции утро я приготовила завтрак.
Когда девочки обратились ко мне с просьбой заменить их на кухне на одно только утро, я не смогла им отказать, только потребовала инструкцию в письменном виде: сколько крупы, сколько воды, сухого молока, сахара и т. п. Вечером мне показалось, что все это до предела просто. Но я проспала, не успела вовремя включить плиту, и когда мои часы показывали уже полвосьмого, а вода и не думала закипать, я уже так не думала. Бегом я помчалась в домик Миши Гнеденко за вторым кипятильником. Открыв дверь и осторожно переступив через баррикады «от коров», я уже протянула руку, чтобы взять сей ценный прибор, но опрокинула стоявшее у порога любимое Мишино ведро, которое покатилось с диким грохотом. Сам Миша застонал во сне и со словами:
— Специально же для вас, девочки, повесил кипятильник у входа! — открыл глаза и тут же снова их закрыл.
Вода все никак не закипала, и я варила манную кашу в большой кастрюле прямо на двух кипятильниках — я еще даже умудрялась помешивать ее деревянной ложкой. Увы, это не особенно помогло, и каша вся была в комочках… Я надеялась, что раздавать завтрак будет кто-нибудь из моих подруг, но они обе со смехом отказались.
Я стояла во главе нашего длинного стола с поварешкой в руках и все время повторяла одно и то же:
— Берите кашу. Каша несъедобная… Берите кашу. Каша несъедобная…
Как ни странно, кашу съели — наверное, из сострадания к горе-кухарке.
После этого мне вдруг захотелось вытащить Мишу из-за его баррикад, из его тесного мирка в любовно оклеенной обоями пятихатке. Ради этого я согласна была пожертвовать даже сном. Подговорив девочек, я встала в семь часов утра; Ники на месте не было, и мы с Викой вытащили тогда из палатки заспанного Вадима, который, услышав про наш замысел, тут же взбодрился, как всегда, когда пахло розыгрышем. Втроем мы прокрались в домик Гнеденко и вынесли наружу кровать со сладко спящим Мишей. Мы с трудом дотащили его до бассейна, но тут Вадик позорно дезертировал. Не знаю, хватило бы у нас сил доставить этот нелегкий груз до места назначения, если бы навстречу нам не попался простодушный Валерий Панков.
— Ой, девчонки, а чего это вы делаете? — спросил он, протирая глаза.
— Чего, чего… Не видишь, что ли, кровать на мостик поднимаем, лучше помоги, чем спрашивать!
И Панков помог. Представьте себе изумление Миши, проснувшегося на свежем воздухе от того, что лучи солнца поглаживали его физиономию и проникали даже сквозь сомкнутые веки.
Он открыл глаза, огляделся и… обнаружил вокруг себя пустое пространство, а далеко внизу — воду… И животрепещущий вопрос: как он сюда попал?
Вот в таких забавах проводили мы с девочками дни, а как они проводили ночи, я не спрашивала; судя по тому, как блестели их глаза наутро, — хорошо. И вот настал последний наш вечер на биостанции, наша последняя ночь, наше последнее утро… В последний раз я покормила и хорошенько на прощание почесала мою спасительницу Асю. И вот наконец мы, немного усталые и перевозбужденные (накануне мы гуляли и расставались с друзьями почти до самого рассвета), загружаемся в экспедиционный «уазик». Наши вещички уже в машине, и мы стоим у ворот, прощаясь с сотрудниками биостанции, — это обычный ритуал, немного грустный.
Другой традиции — кидать в воду монетки, чтобы вернуться сюда еще раз, — я не признаю. Сколько я ни бросала серебро в разные фонтаны и озера — никогда я снова туда не попадала. В Ашуко же я никогда не обогащала морское дно презренным металлом, но почему-то всегда именно сюда меня тянет, и я возвращаюсь…
Люди подходят, желают приятного пути, дают письма и последние поручения. Меня обнимает на прощание Гера Котин и отдает мне три письма для жены. Я удивляюсь — почему сразу так много?
Он мне объясняет: он их написал этой ночью, но все они помечены разными датами. Пусть Валя считает, что муж все время о ней думал, но никак не мог найти оказию, чтобы их отправить…
Миша Гнеденко (он тащил мои чемодан и сумку) заботливо спрашивает нас, не забыли ли мы чего. Тогда мы с Никой перемигиваемся и одновременно с двух сторон вешаемся ему на шею; Миша укоризненно тянет: «Девочки, ну девочки же!..» — но девочки его не слушают, а смачно целуют в обе щеки. Наконец, выдохшись, мы его отпускаем, и тут его целует Вика — прямо в губы. Миша все это терпит и не бежит сразу умываться — только потому, что это мы.
Меня удивило, что подошла сказать «до свидания» и Люба; генеральская дочка пожала руку мне и Нике и даже чмокнула в щечку Вику — очень популярной личностью стала Вика на биостанции.
В конце концов церемония расставания завершилась; мы все запихнулись в тесный «уазик», утрамбовались в нем и двинулись в путь — сначала медленно, вверх по грунтовке мимо погранзаставы, натужно надсаживая двигатель, а потом, раскочегарясь, все быстрее и быстрее. Мне некогда было глядеть в пропасти и пугаться — мое внимание было занято совсем другим. Я держала в руках большой бидон с маленькими осетрами, которых вез в Москву Феликс Кустов. Он тоже возвращался в Москву, и я одной своей половинкой сидела у него на коленях.
Каждый раз, когда автомобиль подпрыгивал на очередной кочке, он восклицал: «Осторожнее!» — причем это был призыв вовсе не к шоферу, а ко мне. Делал он это совершенно зря, потому что мне самой вовсе не улыбалась перспектива вылить на себя десять литров воды, даже пресной, а тем более плавать среди осетров. Поэтому я прижимала к сердцу этих несчастных мальков, как утраченного и вновь обретенного возлюбленного, и довезла-таки их до аэропорта живыми (хотя, наверное, с сотрясением мозга). Подмокла я только сверху — лиф моего голубого сарафана из марлевки прилип к голому телу.
В зале ожидания мы наткнулись на актеров с Дельфиньего озера. За то время, пока мы с ними не видались, они еще больше одичали и оробинзонились.
— Танюшка! — округлив губы, радостно бросился ко мне Игорь, а мрачный Женя (у него был вид опоздавшего на свой корабль пирата) угрюмо поздоровался со всеми нами, подав руку только Феликсу как единственному мужчине; я давно заметила, что Женя был немножко мужским шовинистом — не позавидовала бы я его будущей жене. Оказалось, что актеры сидят в аэропорту с самого утра, потому что их рейс отменили, как было сказано, «по техническим причинам» (все знали, что это означает отсутствие авиационного керосина).
Это было плохо — скорее всего и нам тоже придется ждать самолета очень долго.
Артисты с удовольствием оторвались от игры «эрудит», которой они пытались скрасить себе бездарно пролетающие часы, и помогли нам с багажом. Это просто удивительно: кажется, берешь с собой только самое необходимое — отчего же назад приходится тащить такие тяжести? Особенно тяжелый чемодан оказался у Вики — ей предложили доплатить за перевес. Мы переглянулись — денег у нас, естественно, не было (сколько я себя помню, я всегда возвращаюсь из отпуска с одним пятачком на метро) — и хотели уже раскидать ее вещи по авоськам, как вперед выступил Феликс; он заплатил за багаж и взял квитанцию.