– Зря, говорю, вы это сделали, Рукавицын.
– Вы врач? – спросил я.
– Врач. Семёнов моя фамилия, Игорь Юрьевич.
– Послушайте, Игорь Юрьевич, – горячо заговорил я, неожиданно почувствовав, что в этом строгом человеке могу найти союзника, – мне нужно срочно уехать отсюда.
– Уедете. Отсюда все когда-нибудь уезжают, кто обратно, на этот свет, а кто на тот – кому как повезёт. Вы поедете на этот.
– Нет, вы не поняли! Мне нужно уехать сейчас, сию минуту.
Он покачал головой.
– Исключено. Ничего серьёзного с вами, согласен, не произошло, однако слегка подлатать мы вас обязаны. Дня три вы здесь пробудете. А вообще, вам крупно повезло, Рукавицын. И пули вас не берут, и взрыв вас почти не коснулся. Отделались только ссадиной на голове да рваной раной на плече. Ну и сотрясение, конечно. В целом же угрозы для жизни нет.
Угрозы для жизни нет… Тут он пальцем в небо попал. Уж что-что, а жизнь моя висит на волоске, находится под реальной угрозой, моя и моего сына.
– Игорь Юрьевич, я не о своей жизни пекусь, я о сыне. Он в опасности, и помочь ему могу только я. Поймите же вы наконец! Его убьют, если я вовремя не сделаю то, что должен сделать.
– Убьют? – он нахмурился. – Я отказываюсь вас понимать, Иван Петрович. Я врач, и здесь для того, чтобы лечить, а не шарады разгадывать.
– У вас есть дети?
– Это к делу не имеет никакого отношения, – резко ответил он.
Я в бессилии опустился на койку. Всё напрасно.
– Действительно, что я к вам цепляюсь? У вас своя жизнь, у меня своя. Ваша дело – заплатки на пациентах ставить, а всё остальное… – Я махнул рукой.
– У меня был сын. Погиб в Чечне, два года назад. Что вы ещё хотите от меня услышать?
Мне стало неловко. Пытаясь решить собственную проблему, я невольно задел чужую рану.
– Простите, – сказал я тихо. – Я и сам там был, в девяносто пятом. Чудом уцелел. Простите, доктор.
– Что вы хотите? – повторил он, на этот раз более участливо.
Я почувствовал, как вновь затеплилась искорка надежды.
– Уйти отсюда. Сейчас, пока ещё не поздно. Верните мне мою одежду, и я уберусь из вашей больницы.
– Ваша одежда вся в крови. Я распорядился отдать её в прачечную.
– А документы, деньги? Фотоаппарат? Мои часы?
– Всё у меня. Отдам при первом вашем требовании.
– Считайте, что оно поступило.
– Что с вашим сыном?
Что-то мешало мне признаться в горькой правде. Но раз я сам попросил его о помощи, хоть часть этой правды я должен ему приоткрыть.
– Его похитили. Если в назначенный час я не появлюсь в назначенном месте, его убьют.
Он прошёлся по палате до окна и обратно.
– Обратитесь в милицию.
Я усмехнулся и покачал головой.
– Нет, Игорь Юрьевич. Я не хочу, чтобы наши доблестные органы отрапортовали о блестяще проведённой операции по ликвидации преступной группировки, в ходе проведения которой заложника, к сожалению, спасти не удалось. Кроме того, у них в милиции свои люди, я это знаю.
Он помолчал.
– Сколько ему?
– Десять.
Он сел на койку рядом со мной, обхватил голову руками.
– Малыш совсем ещё, – чуть слышно проговорил он. – А моему только-только девятнадцать стукнуло, когда он в плен попал, без сознания. Духи его расстреляли. На плёнку всё засняли и кассету домой доставили, не поленились. У жены инфаркт случился, так и не отошла с тех пор, а у меня… – он показал на свою совершенно седую голову.
Потом хлопнул меня ладонью по колену и решительно поднялся.
– Ладно, Иван Петрович. Своего не спас, так хоть твоему, дай Бог, помогу. Пошли.
Я поднялся следом. Крепко пожал ему руку.
– Спасибо.
Однако выйти мы не успели, так как на пороге палаты внезапно появилась молоденькая медсестричка. Она шепнула что-то на ухо врачу и тут же упорхнула. Сдвинув брови к переносице, он повернулся ко мне.
– Так, живо в койку, – распорядился он. – И чтоб видок у тебя был как у без пяти минут покойника, понял? Милиция к тебе идёт, показания снять. Уж как ты с ними разберёшься, это твоя проблема. Здесь я тебе не помощник. И не советчик.
Этого ещё не хватало! У меня каждая минута на счету, а тут приходится лясы точить с этими… Однако делать было нечего – я нырнул в свою койку, сложил руки на груди и уставился в потолок. Примерно так, я считал, должны себя вести без пяти минут покойники. Каким я, собственно говоря, и являлся, если учесть мою ближайшую перспективу.
Врач вышел, а в палату тут же вошёл молодой человек в штатском, с блокнотом в руке.
– Старший лейтенант Серёгин, следователь московского уголовного розыска, – вежливо представился он. – У меня к вам будет несколько вопросов, гражданин Рукавицын. Вы можете говорить?
Я не шелохнулся, и лишь протяжным стоном дал понять, что слышу его.
– Хорошо, начнём.
И тут из его слов я вдруг понял, что там, в милиции, никому даже в голову не пришло, что я был в той машине. Меня нашли на мостовой, в нескольких метрах от остова сгоревшей «ауди». Я был всего лишь прохожим, случайным московским прохожим, по воле злосчастной судьбы оказавшимся на линии огня, в эпицентре бандитской разборки, и этот факт у наших правоохранительных органов не вызывал никаких сомнений. Что ж, в момент взрыва я, действительно, мог оказаться рядом, а не внутри. И теперь я – жертва мафиозной разборки. Если подумать, я ещё и в суд могу подать на правительство Москвы за то, что безопасность мою не обеспечивают.
В ту минуту я испытал к этому молокососу даже нечто вроде благодарности – за красивую легенду (или, если хотите, алиби), которую он мне подбросил. Что ж, это мне только на руку.
– Вспомните, гражданин Рукавицын, – продолжал вежливый старший лейтенант, – может быть вы успели заметить машину, из которой были произведены выстрелы? Это для нас очень важно. Цвет, марку?
Может быть, всё ему рассказать? Но вместо этого я чуть заметно покачал головой.
– Очень жаль. Может быть вы всё-таки видели что-нибудь подозрительное? До этого? Что-нибудь, скажем, бросилось в глаза? Нет? Очень жаль.
Я исподтишка наблюдал за ним. Слишком молодой, совсем ещё зелёный. Никакого опыта. Наверное, первый раз на таком дознании. Уйдёт, не солоно хлебавши.
Чёрт с ним, мне сейчас не до него. Лишь бы поскорее он убрался.
В комнату вошла медсестра. Я тут же скорчил страдальческую гримасу. Она скользнула по ней взглядом и обратилась к оперативнику:
– Мне очень жаль, но вам лучше прийти в другой раз. Больному нужен покой. Он перенёс тяжёлую травму.
Старлей смутился и покраснел.
– Да, да, я уже ухожу, – засуетился он. – До свидания, гражданин Рукавицын. Поговорим в следующий раз.
«Ага, наговоримся ещё, вдоволь. Вот только шнурки поглажу», – зло подумал я, досадуя на него за безвозвратно убитое время.
Он ушёл, и тут же появился врач.
– Идём, – коротко бросил Семёнов и вновь скрылся за дверью.
Я тут же вскочил с койки и кинулся за ним.
Он откопал где-то старую футболку с надписью «Chicago Bulls» и спортивные адидасовские штаны, а кроссовки вернул мои – они в той кутерьме совсем не пострадали.
– Одевайся!
Я не заставил себя долго ждать и быстро переоделся, прямо здесь, в ординаторской. Посмотрел на себя в висевшее в простенке зеркало. Видок был ещё тот: с фингалом на щеке, весь перебинтованный, волосы из-под повязки торчком. Семёнов критически осмотрел меня и покачал головой.
– М-да… Ладно, сиди здесь, сейчас договорюсь.
Он созвонился с кем-то по внутреннему телефону. Сначала разговор шёл мирно, потом Семёнов начал кипятиться.
– А это не вам решать, ясно? – рявкнул он в микрофон под занавес. – Чтоб через пять минут перевозка была у третьего корпуса! Всё! – И бросил трубку. Потом повернулся ко мне. – Ты сейчас куда?
– Домой надо. Вещички собрать, то да сё.
Он кивнул.
– Тебя довезут. Сейчас машина будет.
– Спасибо вам, Игорь Юрьевич, – от души поблагодарил я.
– Ты повязки-то не снимай, я там швы наложил. Антибиотики вот возьми, принимай каждые четыре часа, авось собьёшь воспаление. Перевязать-то тебя, поди, некому будут. И поаккуратней там, понял? Сына чтоб выручил. – Он пристально посмотрел мне в глаза. – А что, старлей этот из МУРа так и не понял, что ты в той машине был?
Я вытаращил на него глаза.
– А вы откуда…
Он остановил меня жестом руки.
– Крови на тебе много было. Чужой крови, понимаешь? Хоть выжимай.
Я кивнул.
– Был я там, это правда. Эти, в машине, как раз и похитили сына, Ваську моего.
– Вот я и говорю – в рубашке ты родился… А моего ведь тоже Василием звали. – Он шмыгнул носом. – Ладно, двигай, машина уже внизу. И удачи тебе, Иван Рукавицын.
Он крепко стиснул мою ладонь, сунул в руки полиэтиленовый пакет с документами и вытолкал за дверь.
21.
Мне повезло: если б я не полез за своим бумажником и не застрял между кресел, соскребали бы сейчас с мостовой мои обуглившиеся останки. Что там произошло, я так толком и не понял. Вроде бы кто-то по нам стрелял, причём стреляли в открытую, скорее всего, из проезжавшей мимо машины. Охотились наверняка за этим типом в чёрном костюме. Большая шишка? Возможно. Я так и не узнал, кто это был.
Сейчас меня мучили два вопроса. Первый: скажется ли как-нибудь трагедия на шоссе на моей судьбе? Может быть, на фоне всего случившегося обо мне забудут? И второй: где сейчас мой сын? Здесь, в Москве, или там, на полигоне? Его вполне могли переправить туда – вот только зачем? Подальше от меня? Или, наоборот, поближе, если учесть, что я тоже должен быть там через пару дней?
Ничего этого я не знал. Что бы ни случилось, я должен действовать по навязанному мне сценарию. Другого выхода у меня не было. Надеяться на русский «авось» я не имел права: на кон была поставлена жизнь моего сына.
Дома я был уже через полчаса. Водитель «неотложки» оказался на редкость неразговорчивым. Оно и к лучшему: мне сейчас было не до праздных бесед с посторонними. Лихо подкатив к моему подъезду, он резко затормозил.