Мобильник молчал: не было сети. Я проверял его несколько раз на протяжении всего пути, но тщетно. Продинамили, видно, меня с роумингом, не подключили, несмотря на сделанный заказ. Всё у нас так, через одно место, за что ни возьмись. Я с досадой смотрел на стильную самсунговскую трубку, превратившуюся в бесполезный кусок пластико-металла, и как никогда ощущал свою беспомощность. Я хотел услышать голос Веры, голос матери, узнать, что всё у них в порядке, что они живы, здоровы и ждут меня, каждая по-своему, но всё равно ждут, беспокоятся, помнят. Как мне сейчас не хватало этой мизерной, крохотной моральной поддержки близких мне людей! Как не хватает порой утопающему одной-единственной соломинки…
Сопровождения в пути я не заметил. Если и пасёт меня кто-то в поезде, то едет он не в моём вагоне. Впрочем, в сложившейся ситуации в слежке не было никакого смысла: они правильно рассчитали, что ради сына я пойду на всё. Может быть, и висит у меня на хвосте какой-нибудь стажёр – так, ради практики. Меня это совершенно не волновало.
К концу вторых суток сильно разболелась рука. Рана на голове, напротив, почти не тревожила. По-хорошему, сделать бы сейчас перевязку, промыть как следует раны, обработать швы антисептиком, но в моей ситуации это было невозможно. По совету доктора Семёнова, я регулярно принимал антибиотики – не затем, чтобы выжить, а затем, чтобы сохранить силы для решающей схватки. Если начнётся воспаление, да ещё температура подскочит, из меня не боец получится, а вяло передвигающаяся живая мишень, аморфная медуза, поразить которую сможет даже маленький ребёнок. Если ему в руки дать АКМ.
До Коробейников, той самой злополучной станции, я добрался без происшествий. Поезд шёл по расписанию, почти минута в минуту. Не обременённый багажом, я налегке вышел на платформу, как и в тот раз, пустынную и безлюдную. Снова было раннее утро, прохладный воздух был напоён мельчайшими капельками влаги и казался каким-то матовым, густым и в то же время бесконечно лёгким, бодрящим. Очень в такое утро не хотелось умирать.
Поезд дёрнулся и, громыхая железными суставами по всей длине состава, начал набирать скорость.
В этот самый момент ожил мой мобильник.
Судорожным движением я выхватил его из кармана. SMS-ка! Я ввёл текст на экран.
«Tvoy sin v bezopasnosti, on so mnoy. Vozvraschaysya. Tvoya Vera».
Я почувствовал, как сердце пропустило один удар, потом ещё один, и вдруг заколотилось в бешеном ритме, словно навёрстывая упущенное.
Твой сын в безопасности. Он со мной.
Я увидел, как время остановилось и повернуло вспять. А я всё ещё продолжал нестись вперёд, по инерции.
Возвращайся. Твоя Вера.
Да! Возвращаться! Сию минуту! Прочь отсюда, пока ещё не поздно… Мозг дал сигнал, и всё тело налилось неодолимой силой и энергией. Выброс адреналина привёл весь организм в состояние наивысшей боевой готовности.
Действовать! Сейчас же!
Я быстро оценил ситуацию. На платформе ни души. Поезд, грохоча, проносится мимо, всё более набирает скорость. Я ещё не знал, что ждёт меня на той стороне платформы, но уже догадывался, кого я там мог увидеть. Я напрягся, готовый вцепиться в поручни пробегавших мимо вагонов, но поезд нёсся уже слишком быстро, чтобы вскакивать на него на ходу, и с каждой секундой, с каждым мгновением шансы мои убывали – вместе с убывающим по расписанию составом «Москва-Владивосток».
Вот если бы телефон зазвонил минутой раньше!
Прогрохотал последний вагон – и вдруг стало очень тихо. По ту сторону платформы, как раз напротив меня, стоял открытый армейский джип с тремя гавриками в камуфляже. По мою душу, обречённо подумал я.
– Давай сюда! – крикнул мне один из них и призывно махнул рукой.
Пришлось повиноваться – подобно кролику, безропотно идущему в пасть удаву. Когда я пересёк пути, из машины выбрался коренастый тип в солнцезащитных очках, тот самый, который тогда, на полигоне, руководил операцией по отстрелу моего брата, Валерия Рукавицына. Он лениво осмотрел меня, обошёл вокруг, усмехнулся, хрустнул костяшками пальцев. Так, наверное, работорговцы когда-то выбирали рабов при покупке. Осталось только зубы посмотреть – и будет полная аналогия.
Зубы смотреть он не стал.
– Красавец, нечего сказать. Кто ж это тебя так, а, фотограф? Под поезд, что ли, угодил? – сказал он, подмигивая остальным. Те двое, в джипе, загоготали.
Он что же, ничего не знает? Не знает, что я сидел в машине с Елизаровым, когда та подверглась обстрелу? Может быть, не знает, что шефа секьюрити вообще нет в живых?
Мысли мои завертелись в голове с удвоенной скоростью. Можно ли из этого извлечь какую-нибудь выгоду? Вовремя полученная информация – это всегда лишний козырь в твоих руках.
Тут он заметил в моей руке мобильник, который я (вот болван!) забыл сунуть в карман.
– Ну-ка, дай сюда! – потребовал он. – Да поживее!
Я ещё не успел сообразить, какие последствия может иметь прочитанное этим бандитом сообщение Веры, но в любом случае знать это ему не следовало.
Он сделал шаг мне навстречу. А я просто взял и шмякнул аппарат об асфальт. Со всего маху, так, что обломки пластика брызнули веером в разные стороны.
– Извини, командир, но эта информация конфиденциальная.
В его глазах пробудился интерес к моей персоне. Он долго, не мигая, смотрел на меня в упор. Потом зло процедил сквозь зубы:
– Слушай, ты, умник. Не надо со мной играть, не люблю, понял? Мне наплевать на тебя и на твой мобильник, но уважать себя я тебя заставлю. Ещё раз такое сморозишь, я тебя… уяснил, фотограф, мать твою? Я теперь – живо в машину! И чтоб без глупостей. Нам прошлого раза хватило в догонялки с тобой играть. А вы, – он кивнул своим гаврикам, – держите его на мушке. Дёрнется – кончайте. Молча, без разговоров, не хрена с ним канителиться. Плюмбум в затылок – и в «двухсотые»… Ну что стал, фотограф, особого приглашения ждёшь? П-пшёл в машину!
Он указал мне на заднее сидение, грубо двинул в плечо, и я молча сел. Выбора у меня не было.
Плюмбум в затылок – и в «двухсотые»… Где-то такое я уже слышал. Где? от кого? Увы, никак не вспомню. Давно это было, там, в другой жизни. Ведь «двухсотые» – значит, погибшие в бою. В Чечне…
Машина рванула с места, и мы помчались по уже знакомой дороге. Миновали сонное, ещё не пробудившееся село, выскочили на лесное шоссе, а полчаса спустя остановились перед воротами, на которых красовалась табличка с надписью: ЗАО «Русский дозор». И чуть ниже: Сибирский филиал. Посторонним вход воспрещён.
Более идиотской надписи я себе и представить не мог.
23.
Все те двое суток, что я провёл в пути, я почти не спал, почти ничего не ел, только курил и пил минералку, которую торгаши продавали на каждой станции. Лошадиная доза никотина вкупе с антибиотиками, которыми я пичкал себя по настоянию доктора Семёнова, и повышенным содержанием адреналина в крови образовали какую-то гремучую смесь, которая обострила все мои чувства до предела. Мои движения, мысли, речь стали отрывистыми, судорожными, взрывными. Я понимал, что организм сейчас работает на износ, черпает энергию из внутренних ресурсов, пройдёт совсем немного времени, и начнётся реакция, я впаду в транс, в прострацию, превращусь в тупой бесчувственный овощ. Но это потом, а сейчас… сейчас я чувствовал себя рафинированным суперменом, накачанным стимуляторами и антидепрессантами.
Может быть, именно поэтому по пути на полигон я заметил то, чего не заметили мои конвоиры. В кустах, метрах в пятистах от ворот, прятались два человека, оба в камуфляже, с оружием, размалёванные, словно только что сошедшие с экрана голливудского боевика. Я видел, как они провожают нас настороженными взглядами. В их намерения явно не входило обнаруживать себя.
Я забыл о них, как только мы въехали в ворота. Мы оказались на уже знакомом мне полигоне. Печально знакомом, если вспомнить о судьбе моего брата-милиционера. И если вспомнить о судьбе, которая ждёт меня самого. Но сейчас я думал не о себе – сейчас я думал о сыне.
Я не мог не думать о нём, и каждый раз мысль о сыне вызывала у меня приступ безудержной радости. Он в безопасности! Ё-моё, какой груз с плеч свалился! Я только сейчас понял, какое бремя мне пришлось тащить все эти дни, с того самого момента, когда Елизаров поведал мне о похищении. И вот теперь – свобода! Не та, что я ощущал в поезде, не фатальная свобода обречённой на заклание жертвы, которой уже всё по фигу и у которой всё равно уже нет другого выбора, – а реальная свобода солдата, обречённого на схватку с врагом, может быть схватку смертельную, скорее всего смертельную, и всё же… всё же… всё же на кону – только моя жизнь, моя, и ничья другая.
Свобода – это когда ты никому ничего не должен…
Джип остановился у административного здания. Мы выгрузились, к нам тут же подскочил дежурный и доложил об обстановке внутри периметра. Типа в очках он назвал «полковником». Тот принял доклад и сделал знак моим конвоирам следовать за ним. Меня провели внутрь здания и заперли в подвальном помещении. Я заметил, что со мной обращаются вполне сносно, я бы даже сказал, с некоторым уважением. Как с камикадзе, мысленно усмехнулся я, добровольно обрекавшему себя на смерть. Впрочем, о доброй воле здесь можно было говорить с большой натяжкой.
Когда дверь за ним с грохотом захлопнулась, я сел на грубую деревянную койку – и сам не заметил, как провалился в сон. Не в сон даже, а в какое-то беспамятное состояние, в котором растворился весь, без осадка.
Проспал я всего два часа, но как ни странно, сон придал мне бодрости и сил. Правда, ещё больше стала беспокоить рука. Боль стала дёргающей, что говорило о прогрессирующем воспалительном процессе. Если я не погибну сегодня от пули, то завтра я сгнию от гангрены. Невесёлая альтернатива.
Мне принесли поесть. Вид овсяной каши, сваренной на воде, неожиданно пробудил во мне зверский аппетит. Я сам не заметил, как смолотил овсянку, на которую в обыденной жизни даже смотреть не мог. Организм, не дожидаясь сигналов мозга, сам готовился к предстоящей процедуре: ему нужны были силы, чтобы выстоять в смертельной схватке. Сон и еда – это как раз то, что ему сейчас было необходимо в первую очередь.